Сергей Александрович Арьков
Кредо холопа
– Проистекает у нас вот что: два барина в одном имении быть никак не может, верно?
Все дружно кивнули.
– Следовательно, одного барина нужно разжаловать в холопы.
– Которого? – вякнул один из надзирателей. Гриша даже жезл не успел поднять – дурака забили насмерть его же собственные товарищи. Чувствовалось, что партия власти обретает единство и сплоченность, консолидируясь вокруг нового лидера. Всякое инакомыслие теперь подавлялось не репрессивными мерами сверху, но самой системой.
– Поскольку все уже поняли, что разжаловать нужно помещика Орлова и его дочь Танечку, предлагаю приступить к изгнанию новоявленных холопов из моего особняка. За дело, братцы!
Наверное, никогда и нигде свержение политического режима не происходило столь оперативно и гуманно, как в имении помещика Орлова. В арсенале – крохотном чуланчике в казарме, находилась дюжина карабинов и патроны к ним, но Гриша запретил использовать огнестрельное оружие. Ему совсем не хотелось, чтобы помещик Орлов или кто-то из его гостей отделался легкой смертью. Так что надзиратели, вооруженные дубинками и кнутами, свиньей двинулись вслед за Гришей к барскому особняку.
Штурм прошел быстро и без человеческих жертв. Господ застали за ужином. Те кушали, выпивали, вели благородные беседы на возвышенные темы, и вообще думали, что жизнь прекрасна. Но ворвавшаяся в особняк толпа надзирателей вернула их с небес на землю.
– Всех связать и запереть! – кричал Гриша, размахивая жезлом, как скипетром полководца.
– Что это такое? – возмущенно прозвучал помещик Орлов. – Вы что, с ума сошли?
– Ты как с барином разговариваешь, холопская рожа? – заревел надзиратель, и перетянул благородного господина кнутом.
Танечка визжала, Акулина вопила, помещики возмущались, граф Пустой попытался призвать бунтарей к покорности, но ему заткнули рот грязными портянками. Изнеженных и хилых господ повязали за минуту, и волоком потащили в сарай, где Гриша приказал содержать их до завтрашнего судилища.
Смолкли крики, стих топот ног по мраморному полу гостиной. Гриша прислушался к воцарившейся в особняке тишине, затем перевел взгляд на пиршественный стол, и едва не захлебнулся под напором слюнного цунами. После стольких дней питания всякой гадостью, наконец-то его ждал долгожданный праздник живота.
Он бросился к столу, запихнул в рот котлету, раскусил ее, сочную, вкусную, еще горячую, и застонал от наслаждения. А руки сами уже подгребали к хозяину все самое вкусное. В рот полетели бутерброды с черной икрой, куропатку Гриша так укусил за спину, что отъел часть позвоночника. Птичьи кости захрустели на зубах, а Гриша уже зачерпывал ладонью какой-то паштет, оказавшийся недурным на вкус. Налив в чистую суповую тарелку вина, Гриша размочил встававшую в горле сухомятку, затем, не глядя, схватил что-то, откусил, стал жевать, и только потом понял, что сожрал половину восковой свечки.
– Спокойно! – сказал он себе. – Без паники. Так и до заворота кишок недалеко.
Но взять себя в руки не удавалось – стол манил к себе с неодолимой силой. В этот момент Гриша пожалел, что у него нет клона, потому что понял – одному сожрать все это не удастся, а оставлять что-то на произвол судьбы, до утра, было страшновато. Вдруг проберутся недруги, объедят под покровом ночи?
– Я смогу! – твердо сказал себе Гриша, усаживаясь за стол. – Я сильный, вместительный. Я должен! Пусть меня разорвет, но я это сделаю.
Вдруг что-то тихонько заскреблось в углу. Гриша стремительно вскочил со стула и схватил со стола тяжелый графин, готовясь метнуть его в цель. Но как только он увидел забившуюся в угол Матрену, руки его опустились.
– Привет, – сказал он, ставя графин на место.
Матрена смотрела на него круглыми глазами, будто не верила тому, что видит.
– Эй, это я, – на всякий случай уточнил Гриша. – Ты что? Матрена? Ты как?
Он подошел к горничной и присел рядом с ней на корточки.
– Ты живой? – спросила она с безграничным удивлением.
– Да.
– Святые старцы сказывали, что ежели холоп от барина убежит, то тотчас же и помрет.
– Это они пошутили, – заверил Гриша, помогая Матрене подняться на ноги. – Ты вот что, Матрена. Иди сейчас в барскую спальню, раздевайся, ложись в постельку, и жди меня. А я грязь с себя смою, и сразу к тебе.
– В барскую спальню? – непонимающе бормотала Матрена. – В постель? Да разве можно на барскую постель ложиться! Ужель не слышал истории о трех господах и холопке Аленке? Помнишь, как там: кто ел из моей тарелки? Кто спал на моей постели? Аленку за это в погреб посадили и голодом уморили.
– Тебе можно, я разрешаю, – торопливо сказал Гриша, едва удерживаясь, чтобы не наброситься на Матрену прямо здесь. Видя, что девушка все еще колеблется, он со вздохом добавил: – Это воля святого Потапа. Мне видение было. Потап хочет, чтобы ты пошла в господскую спальню, разделась догола, легла в постель и ждала меня. Да, кстати, насчет того, что будет дальше…. В общем, это тоже все воля святого Потапа. Мы же не будем его разочаровывать, правда?
Глава 44
Месть сладка. Месть прекрасна. Месть восхитительна. Гриша не был злопамятным, но считал, что если кто-то ударил тебя по левой щеке, догони мерзавца, и врежь ему по затылку арматурой.
Новая жизнь в имении началась с раннего утра. Те надзиратели, что чудом уцелели после ночного акта возмездия, быстро поняли, что власть переменилась, и поспешили присягнуть на верность новому господину. Гриша немного покапризничал, но вскоре согласился принять их на службу. Понимал – одними своими руками с имением не управиться. А у надзирателей руки были опытные, набитые, и дело свое они знали четко. В частности, это твердолобые личности не имели глупой привычки задавать вопросов и проявлять инициативы. Если начальник говорил им что-то сделать, они это делали в точности, как было приказано. Предательства с их стороны Гриша не опасался – надзиратели, по сути, были такими же рабами, лишенными собственной воли. Их жестокость являлась таким же продуктом воспитания, как и бесхребетность холопов. Надзиратели верой и правдой служили хозяину, и не видели для себя иной возможности самореализации. К тому же в этом мире, как и в любом другом, люди делились на две категории: те, кто бьет, и те, кого бьют. Надзиратели честно делали свое дело, поскольку понимали – в противном случае их социальное положение резко изменится, и они присоединятся к тем, кого совсем недавно секли кнутами.
Рано поутру Гриша, чистый, бритый, благоухающий одеколоном, в новеньком костюме помещика Орлова и с жезлом Перуна в руке, вышел на крыльцо своей новой резиденции. Рядом с ним шла Матрена в лучшем платье Танечки и в той самой модной шляпке, которой молодая барыня очень гордилась. На каждом пальчике Матрены сверкало по колечку с камушком, шейку украшало бриллиантовое колье. Бывшая горничная все еще очень робела, поскольку не успела свыкнуться с новой ролью, но присутствие рядом всесильного Гриши ободряло ее.
Выйдя на крыльцо, Гриша, первым делом, обратил внимание на Тита. Верный товарищ в тяжких скитаниях наконец-то осуществил свою заветную мечту – за минувшую ночь сожрал отрубей больше собственного веса. Обессилевший Тит лежал на земле возле огромного тазика с отрубями. Живот его раздулся так сильно, будто Тит собирался вот-вот разродиться обильным приплодом. Из набитого рта вываливались уже не помещающиеся внутрь отруби, но Тит, давясь, руками запихивал их обратно. На лице его застыло выражение невыразимого счастья, так что даже Грише стало завидно. Иным требовалось так мало, чтобы вознестись на вершину блаженства, а тут и не знаешь, о чем сильнее мечтать – всего сразу хочется.
К Грише подошел надзиратель, почтительно поклонился, и спросил, не пора ли начинать перевоспитание эксплуататоров. Гриша важно кивнул, давая свое высочайшее разрешение.
– Ну-ка приведите их сюда! – потребовал он. – Хочу на них, живых и здоровых, в последний раз посмотреть.
Под конвоем надзирателей к крыльцу подвели помещика Орлова, Танечку и всех гостей, очень кстати оказавшихся в имении. Почтенные хозяева жизни были не столько напуганы, сколько растеряны. Они не понимали, что происходит, но тешили себя надеждой, что все это не более чем досадное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Глядя на бывших господ, Гриша плотоядно улыбнулся. Какое же жестокое и бесчеловечное разочарование ожидало их в ближайшем будущем.
Заметив холопа на крыльце своего особняка да еще в своем костюме, помещик Орлов переполнился гневом и попытался качать права, но надзиратели следили зорко, и не позволили ему разразиться пламенной речью. Удар дубины был не сильный, но меткий. Надзиратели всегда целились в такие места, где побольнее, а в этот раз выбрали самое больное место. Так что помещик, вместо гневных слов, издал пронзительный визг и повалился на землю. Танечка кинулась к подбитому папаше, надзиратель уже занес руку, чтобы отоварить и ее, но Гриша предупреждающе крикнул:
– Эту не бить!
Человек, плохо знавший Гришу, мог бы подумать, что он пожалел Танечку, что, как истинный джентльмен, не мог допустить насилия над девушкой. Но этот наивный чукотский юноша, подумавший так, сильно бы ошибся. Просто Гриша не хотел, чтобы Танечка легко отделалась, померев от первого же удара по голове. У Гриши на Танечку были большие планы. Нет, делать ее своей наложницей он не собирался, это было бы, в его представлении, не наказание, а почти награда. Гриша припас для бывшей хозяйки нечто более изощренное и ужасное. Нечто такое, что стоило Грише об этом подумать, как ему самому делалось дурно.
Прочие помещики, пронаблюдав судьбу своего товарища, резко передумали протестовать и качать права. Теперь они взирали на Гришу со страхом, прекрасно понимая, что от этого человека зависит их дальнейшая судьба. Прежде всего, Гриша высмотрел в толпе неохватного святого старца Гапона, и велел ему подойти. Священнослужитель приблизился, размашисто перекрестился, и вдруг могучим басом запел хвалебный молебен в честь нового владыки имения. Гриша невольно заслушался.
– Молодец, – похвалил он святого старца, когда тот кончил выступление. – Ты мне еще пригодишься. Можешь провести обряд венчания?
Гапон вопросительно посмотрел на Матрену, Гриша, отследив его взгляд, быстро сказал:
– Ты не каркай! Не нас с ней венчать, а другую пару влюбленных. Сможешь?
– Разумеемся, – ответил Гапон.
– Хорошо. Иди, готовься. Если что нужно – скажи. У нас скоро свадьба. То есть не у нас с ней, – уточнил он, кивнув в сторону Матрены, – а у других. У очень важных персон. У бывшей барыни Танечки, и у ее жениха.
Танечка, до того сердобольно хлопотавшая над подбитым папашей, подняла голову и удивленно спросила:
– Это ты про меня?
Гриша посмотрел на ближайшего надзирателя и ласково попросил его:
– Будь другом, объясни этой холопке, как надо с господами разговаривать. Только не калечить.
Надзиратель кивнул, подошел к Танечке, и влепил ей такой пинок под зад, что вчерашняя кисейная барышня сделала тройное сальто, не коснувшись при этом земли. Не успела она приземлиться, как по ее изнеженной спинке прошлась плеть, а властный голос надзирателя прогремел следующее:
– К господам обращаться стоя на коленях и рылом в землю ткнувшись. Говорить: ваше высокоблагородие, правящее холопским племенем милостью божьей, дозволь слово молвить ничтожной и жалкой рабыне твоей.
Танечка, вместо того, чтобы кивнуть, попыталась закатить истерику. В прежние времена, стоило ей только нахмуриться, как все ее желания вмиг исполнялись, а теперь даже талантливо продемонстрированные рыдания не привели ни к чему хорошему. Никто не прибежал, не пожалел, не пообещал купить ей, при следующей поездке в город, все, что душа пожелает. Вместо этого на Танечку посыпались новые удары плети. Гриша наблюдал за перевоспитанием Танечки, и счастливо улыбался. Матрена стояла рядом с ним, не верила своим глазам, но при каждом попадании плетки по телу бывшей хозяйки, тихо повторяла – так ее!
Долго пришлось выколачивать из капризной барыни ее барские замашки. Видя, что надзиратель бьет куда попало, и может ненароком повредить Танечке мордашку, Гриша приказал установить барыню в воспитательную позу, задрать платье и лупить исключительно по голой попе. Так и сделали. Порол Танечку один надзиратель. Порол, порол – выдохся. Его сменил второй надзиратель. Порол, порол – выдохся. Танечка визжала, попа ее сияла, как солнечный диск в полдень, но все равно не чувствовалось, что барыня перевоспиталась. Гриша вошел в азарт – ему стало интересно, что случится раньше: перевоспитается Танечка, или воспламенится ее попа. Третий надзиратель выстоял свою вахту, но вот и у него рука пороть устала. Гриша, обняв Матрену за стройную талию, спросил у нее:
– Хочешь барыню побить?
Предложение Матрену испугало – для нее Танечка по-прежнему оставалась богиней, покушение на которую просто немыслимо. Но в глубине души Матрена была большой смутьянкой и грешницей. Ее греховную сущность Гриша раскусил минувшей ночью, в ходе которой горничная приятно удивила его не только старанием, но и богатой фантазией. Смутьянство тоже в ней иногда проступало. Прежде оно выражалось в хищении конфет, то есть в сущих мелочах, но это не беда: было бы смутьянство, а там и от конфет до порки один шаг.
Матрена сделала этот шаг не без колебания. Она все еще боялась, что стоит ей поднять на Танечку руку, как бог тут же поразит ее молнией. Но вот на ее глазах били помещика – ставленника божьего на земле, секли Танечку как последнюю холопку, и ни одна карающая молния с небес не упала.
Робеющей Матрене вручили плеть, которую она отродясь в руках не держала. Гриша стоял рядом и подбадривал:
– Ну-ка выдай ей по булкам за все хорошее!
Сжавшись от страха (а ну, как и впрямь господь молнией поразит?) Матрена легонько шлепнула Танечку по попе, и тут же взвизгнула сама, испуганно глядя в небо. Но небо оставалось чистым и безоблачным. Там никого не было, только в вышине парил какой-то пернатый хищник, высматривая себе завтрак.
– Это слабо, – покачал головой Гриша. – Она тебя подсвечником по голове била. Да за такое убить мало.
Повернув заплаканное лицо, Танечка, глотая слезы, прокричала:
– Матрена, я тебя всегда баловала, всегда к тебе хорошо относилась. Как же ты можешь, после всей моей доброты, так поступать? Как тебе не стыдно? Тебя бог накажет.
– Вот девка дает! – искренне удивился Гриша. – У нее уже жопа дымится, а она все прикалывается. Матрена, солнышко, бей ее изо всех сил. Насчет бога не волнуйся – не накажет. Он, похоже, вообще ни во что не вмешивается.
Судя по всему, Матрена и сама начала понимать, что бог не собирается разить ее молнией за смутьянство, и дала себе волю. В следующую минуту на благородный зад обрушился целый шквал ударов такой силы, что позавидовали бы и могучие надзиратели. Матрена даже отходила подальше, чтобы бить с разбега. Она визжала от восторга, глазки у нее сверкали, чувствовалось, что с каждым ударом по господской попе она сбрасывает с себя оковы рабства. Но когда Матрена бросила плеть и впилась в барскую попу зубами, да так глубоко, что брызнула кровь, Гриша силой оттащил подругу, похвалил за работу, но пояснил, что Танечка еще нужна живой, потому что у нее сегодня свадьба. Бывшая барыня визжала и билась в крепких руках надзирателей. Те весело ржали, Гриша ржал, Матрена рвалась из его объятий, желая еще как-нибудь отблагодарить бывшую хозяйку за всю ее доброту. Святой старец Гапон одобрительно улыбался. В общем, всем было очень весело. Но тут хорошее настроение испортил помещик Орлов. Он немного отошел от прямого попадания, и со слезами на глазах закричал:
– Что вы делаете, скоты? Как вы можете так обращаться с людьми? Это чудовищно! Немедленно отпустите мою дочь. Не смейте ее бить!
Гриша с омерзением посмотрел на помещика, и бросил надзирателям:
– Этого и остальных на навоз. Пускай в ладошках его перетаскивают. Приду позже, проверю. Танечку сечь еще полчаса, потом приведете в обеденный зал. И вот еще что. Тита отмойте, оденьте как человека, и туда же доставьте.
Гриша посмотрел на своего товарища. Раздувшийся от отрубей, неоднократно обделавшийся не отходя от кормушки, Тит лежал возле тазика со своей мечтой и тяжело дышал.
– Да, и пробку ему в зад вставьте, прежде чем ко мне вести, – проворчал Гриша. – А то ведь он, как животное, не понимает где можно гадить, а где нет.
Господа, в сопровождении надзирателей, отправились перетаскивать навоз. Гриша дал ясный приказ – если кто откажется трудиться, того смутьяна и богохульника премировать раскаленной кочергой в задний проход. Четыре надзирателя остались с Танечкой – им предстояло нелегкое дело: за тридцать минут внушить смутьянке покорность, любовь к новым хозяевам и прочие православные добродетели. Закатав рукава, воспитатели взялись за работу. Дабы дело шло быстрее, сечь решили попарно, сразу в две руки. Пока двое секли, двое держали Танечку, затем звенья менялись. Танечка, сквозь слезы, кричала что-то о том, что она, дескать, уже все поняла, но Гриша ей не поверил, и вместо тридцати минут порки, назначил час. За это Матрена так страстно поцеловала его, что Гриша, предвкушая дальнейшие ласки, накинул Танечке еще двадцать минут воспитательных процедур.
– Только до смерти не забейте, – попросил он. – Ей еще сегодня замуж идти.
– Обижаете, ваша светлость, – покачал головой надзиратель, замахиваясь плеткой. – Уж мы свое дело знаем.
За всеми этими чудесами издали наблюдал простой православный люд. Холопы обоих полов сбились в кучу, и не понимали, что происходит. Еще ночью у Гриши были благородные планы по освобождению рабов, по приобщению их к радостям свободной жизни, но теперь, рассудив здраво, новый хозяин имения решил не пороть горячку. Свобода для всех, это, разумеется, хорошо, но ведь запасы вкусной еды и хмельного вина в имении не безграничны, и если все холопы к ним приобщатся, то за раз все подметут. Да и в особняк их пускать не хотелось. Там чисто, красиво, а эти все грязные и вонючие. В общем, подумал Гриша, подумал, и решил, что с отменой крепостного права можно и повременить.
– И чем мне вас занять? – помыслил он вслух.
Тут же рядом возник верный Гапон, и предложил организовать крестный ход в честь нового барина, ниспосланного богом. Грише эта идея понравилась.
– Давай, займи их, – кивнул он. – Раздай им хоругви, я там, в сарае их видел, пускай до вечера вокруг имения ходят и молятся. Приставь к ним парочку надзирателей, чтобы все точно молились. А сам возвращайся, нам еще свадьбу надо готовить.
Не прошло и десяти минут, как с окраины зазвучал нестройный хор холопских голосов, тянущий:
– Восславим господа за ниспослание нам, грешным, благодетеля, заступника, кормильца и отца родного барина Григория….
– Благодетеля, заступника… – кивал довольный Гриша. – Кормильца…. Хм. Их же ведь еще и кормить надо. А, ладно, денек потерпят.
Господа отправились таскать навоз в холеных ладошках, Танечка перевоспитывалась, холопы были озадачены. Покончив с делами, Гриша с Матреной прошли в обеденную залу, где уже был накрыт стол. Матрена, по выработанной годами привычке, попыталась усесться на свое место, на пол, возле стула Танечки, но Гриша удержал ее, и объяснил, что отныне ее место за столом.
– За столом? – испугалась Матрена, опять страшась гнева божьего.
– Да, садись. А с пола теперь другие кушать будут. Так, кстати, а где другие?
В обеденный зал вошла Акулина, пережившая, судя по ее виду, нелегкую ночь. В бытность свою фавориткой она очень жестоко обращалась с домашней прислугой, как это обычно и бывает у тех, кто выполз из грязи в князи. И вот расплата настигла ее. Акулину нынче ночью колотила вся дворня. Прачки, которых она постоянно наказывала за якобы плохо постиранное белье, повара, к чьим блюдам она вечно придиралась, уборщицы, всегда получавшие от Акулины затрещины и оплеухи за свою работу – все они минувшей ночью отвели душу. Недавнюю фаворитку вернули с небес на землю. Вернули жестоко. Вся физиономия Акулины была расписана синяками и украшена царапинами, правый глаз заплыл, нос смотрел в сторону, во рту ощутимо поубавилось зубов. Одета свергнутая с престола королева была в мешок из-под картошки, в котором чья-то заботливая рука продела дыры для головы и верхних конечностей. Акулина прихрамывала сразу на обе ноги, а от ее прически осталось всего десятка три волосинок – остальное повыдрали прачки, на сувениры.
– Вот Акулина теперь с пола кушать будет, – сообщил Гриша. – И еще кое-кто. А мы с тобой за столом, как нормальные люди. Акулина, ну-ка место!
Акулина уселась на пол, туда, где прежде сидела Матрена. Бывшую горничную Гриша чуть ли не силой усадил за стол, сам сел напротив, и, не стесняясь, стал наваливать себе на тарелку прекрасную человеческую еду.
– Нам такое нельзя, – прошептала Матрена, с опаской косясь на чуть живую фаворитку. – Это господская еда. Она для нас ядовита.
– Правда? – спросил Гриша, впиваясь зубами в куриную ножку. – Конфеты тоже господская еда, только что-то твои подруги из прачечной от них не вымерли. Ешь, это все брехня.
Матрене было страшновато, но она справилась с собой, и, для начала, робко скушала кусочек сервелата. Разжевав и проглотив, Матрена зажмурилась, ожидая то ли гнева божьего, то ли предсмертных судорог, но ни того ни другого не произошло. Так как кара не последовала, Матрена осмелела и подналегла на кушанья.
– Как же это вкусно! – восклицала она с громадным удивлением. – А нам святой старец говорил, что господская еда на вкус горька, яко полынь.
Гриша разрезал надвое большую мягкую булку, намазал все это маслом, накидал сверху колбасы и сыра, соединил бутерброд и выяснил, что в рот он не помещается. Пришлось положить его на стул и сесть сверху – чтобы немного примять.
Увлекшись, Матрена так подналегла на господскую еду, что ей, в итоге, стало нехорошо. Гриша налил подруге вина, та выпила и тут же, с непривычки, опьянела. Раскрасневшись, она наклонилась к Грише и спросила:
– А мы Акулине что-нибудь дадим?
– Сама решай, – предложил Гриша. – Как обычно холопов жалуют: если хорошо себя вел – даруют объедки, если плохо – даруют побои.
Матрена посмотрела на Акулину, затем вдруг вскочила на ноги, схватила стул и отоварила им бывшую фаворитку по голове. Та закричала, Матрена повторила удар. Гриша прихлебывал винцо и благодушно улыбался. На Акулину у него не было никаких планов, и он не собирался удерживать Матрену от праведной мести. Но когда стул возмездия разбился о голову Акулины, и во все стороны полетели брызги крови, Гриша нехотя поднялся из-за стола и оттащил Матрену от жертвы. Кликнув надзирателя, он указал ему на распростертую на полу Акулину, и сказал:
– Если издохла, оттащите ее в яму. Если живая – дарю вам в казарму. Пользуйтесь. И скажи Петрухе, чтобы выдал вам пять бутылок вина из моего погреба.
Надзиратель пощупал Акулину, и выяснил, что та еще на этом свете. Взвалив добычу на плечо, он сердечно поблагодарил барина за щедрость, и потащил трофей в казарму.
– Пойдем в спальню? – щупая Матрену, предложил Гриша. – На господской кровати это не то, что в брачном сарае.
– А можно мне еще вина господского? – спросила Матрена.
– С собой пузырь возьмем. Ты, я вижу, выпить не дура. Я таких девчонок люблю. А курить не пробовала? Нет? Сейчас научу. Я там, у барина, сигареты видел.
Тут в обеденный зал вошел надзиратель, и доложил, что возникли проблемы с Титом.
– Что такое? – заволновался Гриша. – Он думать начал?
– Нет, другое, – печально покачал головой надзиратель. – Уж и не знаю, как сказать. Совестно, право.
– Говори все, как есть. Я за свою жизнь такого наслушался, что меня ничем не удивишь.
– Да уже дюжину штанов изгадил, шельмец, – пожаловался надзиратель. – Не успеваем на него надеть, как он в них тотчас же и накладывает. Да ладно бы чуточку, так ведь он с головы до пят умудряется заляпаться. И всякий раз его по новой мыть, да и штаны на исходе.
– Я же вам говорил – кляп вставьте, – проворчал Гриша, которому такие разговоры, после вкусного завтрака и ожидающего его в спальне десерта, сильно испортили настроение.
– Вставляли, а то как же, – безнадежно махнул рукой надзиратель. – Четыре раза вставляли. Вышибает, паразит. Да как вышибает! Они из него, как ядра из пушки вылетают. Последний раз штаны пробил, и поросенка насмерть зашиб.
– Поросенка к поварам, Титу промывать кишечник клизмой, пока дерьмом не перестанет исходить. Что там с Танечкой?
– Секут голубушку.
– Секите дальше. Я пойду, отдохну у себя, а вы пока во дворе стол ставьте – свадьбу играть будем. Можно было бы и здесь, но не хочется Тита в дом пускать. Да и на свежем воздухе лучше. Сейчас погода хорошая, теплая. Поварам скажи, пускай готовят праздничные блюда, и ведро турнепса сварят, для Тита. Он его любит, я знаю.
Не успел удалиться один надзиратель, как возник второй.
– Тебе чего? – разозлился Гриша.
– Не вели казнить, барин. Танька смутьянка слово тебе молвить хочет.
– По поводу?
– Не знаю, барин. Лично говорить хочет.
Грише меньше всего хотелось идти во двор и слушать Танечку, но игнорировать просьбу он не стал. Мало ли что барская дочка расскажет.
Но Танечка ничем Гришу не удивила. Вместо того чтобы поведать, где папаша прячет пятизвездочный коньяк, она, заливаясь слезами, стала убеждать нового господина, что уже перевоспиталась, и отныне готова служить ему верой и правдой. Гриша нахмурился и бросил надзирателям:
– Не верю я ей! Неискренне говорит. Врет. Все еще смутьянка. Секите дальше.
Рыдающую Танечку схватили, установили в воспитательную позу, и продолжили перевоспитывать.
Гриша с Матреной поднялись в покои помещика Орлова, дабы отдохнуть после сытного завтрака. Едва вошли, Матрена сразу полезла целоваться, но Гриша мягко отстранил ее и подошел к окну. Откуда-то с невозделанных полей несся многоголосый людской хор:
– Восславим господа за ниспослание нам, рабам ничтожным, барина мудрого, доброго и заботливого….
– Слышишь? – спросил Гриша у Матрены.
– Крестный ход, – ответила Матрена, пытаясь оттащить Гришу от окна.
– Это они про меня. – Гриша всхлипнул. – Обо мне сроду так хорошо люди не отзывались. Все больше другими словами.
Матрена уселась на кровать и нетерпеливо спросила:
– Мы грешить будем, или нет?
– Да подожди ты, – отмахнулся Гриша. – Ты иди сюда, послушай. Как же они меня все любят! Я у них и умный, и добрый, и щедрый…. Так, ну вот про щедрость они соврали. Благодетелем называют. Отцом родным. Нет, отцом я быть не хочу. Надо сказать Гапону, чтобы обновил им репертуар. Ведь накаркают еще.
Гриша повернулся к подруге. Матрена, обнаженная и готовая ко всему, лежала на просторном ложе барина, и откровенно скучала. Гриша улыбнулся и прикрыл окно. Слушать хвалебные песни в свою честь было крайне приятно, но разве это повод заставлять девушку скучать?
