Сергей Александрович Арьков
Кредо холопа
Глава 41
В гостях у песьего холопа беглецы просидели до полуночи. Радушный хозяин все же настоял на угощении, и отрыл свою заначку – сахарную косточку. Гриша бросил один только взгляд на покрытый грязью и сильно воняющий тленом мосол, и отрицательно мотнул головой. Тит, как и следовало ожидать, не отказался от позднего ужина.
– Важная снедь, – похвалил он, с треском разгрызая кость своими редкими гнилыми зубами. Что-то громко хрустнуло во рту, Тит запихнул туда руку и вытащил собственный зуб, обломившийся под самое корневище.
– Чума с ним! – буркнул он, равнодушно отшвырнув зуб на солому.
– По комбикорму шибко скучаю, – признался Капитон. – По холопскому оливье. Прежде за будкой лопух рос знатный, так я его как объел весь, он больше не урождается.
Слушая песьего холопа, Гриша впал в тягостное уныние. Всякого он насмотрелся в этом мире, но так глубоко, как Капитон, в бездну отстоя не опускался еще никто. Точнее, не опускали, поскольку Капитона никто не спрашивал, чего он хочет. Гриша, впрочем, подозревал, что даже если бы и спросили, Капитон все равно ничего умного не сказал бы. Попросил бы вместо костей комбикорм, да крышку от бочки – дверь в будку зимой прикрывать, чтобы снегом не заметало.
Прежде Гриша считал несправедливым свой родной мир, поскольку с другими мирами не был знаком. Ему всегда казалось, что он живет плохо и лишен многих радостей, доступных смертным. Видя по телевизору красивых девушек и крутые тачки, Гриша всякий раз задавался одним и тем же вопросом: почему он не входит в число тех счастливцев, кому доступны и шикарные девушки и шикарные автомобили? Ему чрезвычайно хотелось выяснить имя того негодяя, который распределяет роли между людьми, и одним дает все и сразу, а другим демонстрирует шиш без масла. Гриша нутром чуял, что живет не своей жизнью, что произошла какая-то чудовищная ошибка. Его жизнь должна протекать там, среди роскошных вилл, прекрасных девушек и крутых тачек, в том подобном раю мире, где нет ни забот, ни хлопот, где все желания сиюминутно исполняются, и где не нужно думать ни о чем, лишь наслаждаться сплошным и бесконечным счастьем. Там не надо работать, там не надо считать каждую копейку и во всем себе отказывать. Гриша был уверен, что ему было предначертано родиться именно в таком мире. Возможно, произошел какой-то сбой судьбы, и сын олигарха явился на свет в семье пролетариев. Еще была версия, что его перепутали в роддоме, но против этого говорило два обстоятельства: во-первых, едва ли жена олигарха стала бы рожать в том курятнике, в котором Гриша впервые увидел свет, а во-вторых, Гриша был внешне почти точной копией своего отца в его годы. Это последнее обстоятельство исключало и еще одну возможность, а именно, что мать нагуляла его от олигарха, который вот-вот отыщет горячо любимого утраченного потомка и осыплет всеми возможными благами.
Гриша жил бедно, хотел много, а получал мало. В соседнем подъезде обитала очень красивая девушка, и Гриша еще с седьмого класса школы пускал на нее слюни. Но каждый вечер эта девушка садилась в приезжающую за ней дорогую машину и уезжала в красивую жизнь. Гриша даже не пытался подойти к ней, поскольку понимал – к таким девушкам не подходят. К ним именно что подъезжают. И не абы на чем. Чтобы заполучить ее, он должен был подъехать на автомобиле на порядок круче, чем тачка ее нынешнего самца. Но о какой крутой тачке можно говорить при зарплате в пятнадцать тысяч рублей?
Гриша страдал, не будучи в состоянии удовлетворить все свои желания, а желал он много чего. Но познакомившись с иной реальностью, Гриша коренным образом пересмотрел свои взгляды на жизнь. По сравнению с той жизнью, какую вели холопы, он был не просто счастливцем, он был в раю. Только здесь Гриша понял, как сильно ему повезло и как прекрасен его родной мир. Да, жил он в крошечной квартирке на окраине, но все же не в сарае и не в собачьей конуре. Приходилось ходить на плохо оплачиваемую и ненавистную работу, но все же он не пахал, как проклятый, по двадцать часов в сутки без выходных и отпусков за миску помоев. Да, шикарная соседка и прочие подстилки элитного сорта были ему не по средствам, но и бывшая подруга Машка отнюдь не являлась уродиной. К тому же та часть ее тела, которая больше всего интересовала Гришу, была одинаковой у всех женщин, во сколько бы они себя ни оценивали. А если прибавить к этому, что его не секли вымоченными в соленой воде плетками четыре раза в сутки, не били черенком, оглоблей и мешком с кирпичами, и, наконец, не пытались кастрировать по любому поводу или просто смеха ради, то Гриша мог смело считать себя счастливчиком. Ему достаточно было глянуть на Тита, и Гриша сразу понимал, что он является любимцем богов и баловнем судьбы. Вот Титу действительно не повезло. Если бы в океане потерпел крушение корабль, с которого на необитаемый остров спаслось бы три десятка нимфоманок, то даже единственный на них всех вибратор трудился бы меньше, чем пахал Тит. За свои труды Тит получал тумаки и был кормим помоями. Тит мечтал о турнепсе и комбикорме, как Гриша мечтал о спортивной тачке и шикарной блондинке. Тит был не только отлучен от секса, но еще и верил, что данный процесс является страшным грехом, и о нем не следует даже думать, дабы не угодить после смерти в ад. Плюс ко всему у Тита не было никакой надежды на улучшение своих жизненных реалий, поскольку один из пунктов холопского кредо гласил: кто холопом родился, тот холопом и помрет. Гриша же, в отличие от него, мог, к примеру, выиграть крупную сумму в лотерею, найти на улице очень толстый кошелек с баксами, еще каким-нибудь маловероятным путем осуществить свои мечты, а Тит ничего не мог. Да и не хотел.
Это вот «не хотел» Гришу особенно ужасало. Тит ни о чем не мечтал, ничего в этой жизни не жаждал. Все его помыслы были исключительно о загробной жизни в раю. Впрочем, тут же подумал Гриша, не видь он каждый день по телевизору ту самую «красивую жизнь», которая так его манила, и не садись соседка в дорогую тачку, и не происходи множество иных процессов, формирующих представление о счастье и успехе, он бы, вероятно, мечтал об иных вещах.
В этот момент Гришин головной мозг совершил такой прорыв, что стало немного страшно. Гриша вдруг понял, что и его «красивая жизнь», и загробный рай Тита, и остров Буян Капитона, это явления не просто одного порядка, а совершенно идентичные по своей сути. Тит выглядел глупо, мечтая о счастье после смерти, Капитон тоже не производил впечатления умного человека, когда болтал об острове Буяне, которого нет в природе. Ну а сам-то он чем отличался от них, до оргазма грезя о металлоломе на колесиках и о каких-то шикарных телках, разнящихся с вполне доступной Машкой только суммой на ценнике? Независимый наблюдатель не нашел бы между ними никакой разницы, поскольку все трое свято верили в фантомный образ точки концентрированного счастья, которая лежит вне досягаемости любой линии жизни.
Грише показалось, что он почти понял что-то очень важное, но тут он вспомнил о двадцати восьми блондинках и трех миллионах долларов, и мозг тут же заработал в привычном, то есть в холостом режиме.
– Да ну, – пробормотал Гриша, у которого от несвойственного прежде умственного напряжения заболела голова, – нечего и ровнять. Блондинки и тачка – это круто. А турнепс и остров Буян – отстой полный. Ежу ведь понятно.
Он выглянул наружу, и убедился, но насупила ночь. Пьяные крики надзирателей смолкли, ни в одном из окон господского особняка не горел свет. Имение в полном составе погрузилось в сон.
– У нас в имении мотыгой часто оскопляют, – рассказывал Капитон Титу.
– А у нас секатором, – похвастался Тит. – Секатором, оно ловчее.
– Да, ловчее, – согласился Капитон. – Хорошее у вас имение. Все у вас лучше.
– Это точно, – вмешался в разговор Гриша. – У нас все самое-самое. Особенно дураки. Таких дураков, как в нашем имении, нигде больше не найдешь. Их даже на международные выставки возят. Всегда первые места занимают. Так, Тит, ты закончил лясы точить? Нам пора. Остров Буян ждет. Капитон, дружище, всех благ! Сочных косточек и частых случек. Спасибо, что приютил.
– Не за что, – пожал плечами песий холоп. – Ужель один православный другому не поможет?
– Вот уж не знаю, – проговорил Гриша с сомнением. – У нас почти все население православное, если телевизор не врет, а что-то хрен кто друг другу помогает. Наоборот, стараются повалить и затоптать.
– Бог все видит, – философски изрек Капитон. – Кто истинно верующий и живет по завет Христовым, тому рай. Кто лжет и лицемерит, а сам грешит, тому ад. Бог справедлив. Каждому воздаст по деяниям и помыслам.
– Вот смеху-то будет, если в рай неграмотных не пускают, – сказал Гриша, когда они с Титом выбрались из конуры. – Кто его знает, как там устроено. Вы тут терпите, терпите, а надо было букварь зубрить.
Если у помещика Орлова двор барского особняка ночью патрулировали надзиратели, пусть и делали это чисто символически, то в этом имении распущенные надзиратели давно забили на свои служебные обязанности. Гриша приблизился к парадным дверям огромного дома, и, на удачу, потянул за бронзовую ручку на себя. Дверь послушно открылась.
– Что-то слишком везет, – проворчал он подозрительно. – Не к добру это.
– Господь помогает, – высказал предположение Тит.
– Помогает воровать? Тит, за такие наезды на бога тебя точно в рай не пустят. Базар фильтруй.
– Прости мя господи.
– Уже лучше. Что, входим?
– Знамо дело.
Они проникли в гостиную, погруженную в зловещий полумрак. Ступая осторожно, чтобы сослепу не налетать на мебель, Гриша добрался до двери под лестницей, ведущей на второй этаж. Приоткрыв ее, он потянул носом воздух. Воздух благоухал ароматами вкусной и здоровой пищи. Там, внизу, была кухня.
– Не сюда нам… а жаль!
Следующая дверь тоже оказалась не заперта, она вывела в короткий коридорчик, больше похожий на тамбур. Гриша приложил ухо к двери, и прислушался. Внутри царила тишина. Он тихонько приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
За дверью открылся огромный зал, заставленный книжными шкафами. Здесь имелось дежурное освещение, тусклые полусферы под потолком, так что Гриша был избавлен от удовольствия натыкаться в темноте на всевозможные предметы, благо болезнетворного хлама в этом доме было предостаточно.
– Похоже, это библиотека, – сделал вывод Гриша, змеей просачиваясь в помещение. Следом за ним внутрь юркнул Тит и прикрыл за собой дверь.
Книг на полках было не просто много, их было чудовищно много. Если бы Гриша когда-нибудь попытался вообразить себе свой персональный ад, он бы представил себе именно эту библиотеку, и злого черта, который бы целую вечность заставлял его перечитывать все эти книги. Книги были повсюду. Они заполоняли упирающиеся в потолок стеллажи, стопками лежали на паркетном полу, громоздились на массивном дубовом столе. Испытывая объяснимое чувство страха, Гриша приблизился к столу и изучил названия фолиантов. Первая книга, попавшаяся ему на глаза, называлась так: «Организация крестного хода в осенне-зимний период». Следующая за ней проясняла ситуацию, поскольку носила название: «Отупляющее действие массовых тематических шествий». Рядом валялась брошюрка в мягкой обложке «Человек ли холоп?». А под ней оказался массивный том страниц в семьсот, озаглавленный так: «Кредо холопа. Руководство по формированию правильного холопского менталитета». Холопское кредо Гриша частично помнил – с ним он познакомился в первый же день своего пребывания в этом прекрасном мире. Похоже, надзиратели не высосали его из пальца, или из другого места. Краткий, но емкий свод холопских аксиом являлся результатом кропотливого труда многих специалистов, и имел своей целью научить барина убеждать своих крепостных в том, что существующий порядок вещей есть естественная норма, и любой другой вариант будет намного хуже и страшнее. Тут же нашлось еще одно пособие, озаглавленное весьма красноречиво: «Как научить холопа бояться перемен». А рядом с ней руководство по проведению пыток, названное коротко и ясно: «Кнут». Гриша пошарил по столу, но продолжения под названием «Пряник» так и не нашел. Судя по всему, пряник холопам не полагался. Наличие пряника исключал следующий научный труд: «Роль несправедливости в воспитании идеального холопа». Поборов отвращение к печатному слову, Гриша открыл книгу посередине, и прочел первое, что попалось на глаза:
«Существует мнение, что хороший помещик тот, кто постоянно занят делами своего имения, постоянно вникает в дела и заботы своих крепостных, непосредственно решает возникающие проблемы, даже самолично наказывает холопов. Но данное мнение является в корне ошибочным. Хороший помещик тот, кто вообще не контактирует с холопами, и живет исключительно в свое удовольствие, посвящая все свое время своей семье и духовному развитию. Это вовсе не значит, что помещик должен запускать все дела и не интересоваться ими. Просто он раз и навсегда выстраивает в своем имении независимую социальную систему, которая замыкает в себе всех участников.
Нет нужды вникать в дела каждого холопа, оценивать его поступки и назначать сопоставимую меру наказания. Справедливость опасна, поскольку ведет к возникновению правильных представлений об окружающем мире, к выстраиванию здоровой системы морально-этических ценностей. Оценивая поступки холопов своими представлениями о справедливости, помещик неосознанно делится с ними верными представлениями о добре и зле. А поскольку уже доказано, что мозг некоторых холопов при определенных условиях способен выстраивать логические цепи, то даже при минимуме исходных данных особо выдающиеся крепостные могут самостоятельно додуматься до очень опасных вещей.
Кто-то может сказать, что нет ничего страшного в том, что холопы получат верное представление о справедливости. Но так может рассуждать лишь очень недальновидный человек. Справедливость, как оценочный трафарет восприятия окружающего мира, является главной угрозой порядка и стабильности. От верного понимания правильности или неправильности своих поступков, холопы могут прийти к осознанию несправедливости своего положения. История знает подобные случаи, и знает, чем все это заканчивается.
Так, например, в пятидесятых годах двадцатого столетия помещик Давыдов рязанской губернии решил заняться просвещением своих крепостных, с целью чего открыл в имении школу. При этом он обучал холопов по той же программе, по которой учатся дети дворян. Его крепостные были почти полностью освобождены от труда, и посвящали все время учебе. Ходят неподтвержденные слухи, что некоторые из холопов научились читать и даже писать, хотя поверить в это нелегко. А один крепостной даже самостоятельно написал небольшой рассказ. И в этом рассказе холоп сообщил, что мечтает быть свободным человеком, и жить так же красиво и весело, как об этом написано в книжках. Помещик Давыдов радовался своим успехам, даже не подозревая, какой опасный эксперимент он затеял. Не вняв предупреждениям, он позволил холопам вести половую жизнь, объединив мужскую и женскую территории. Он позволил холопам самим провести выборы и избрать из своей среды представителя, который бы стал чем-то вроде старосты.
Затем разразилась неизбежная катастрофа. В имении вспыхнул кровавый бунт, помещик Давыдов и вся его семья были зверски убиты, а женщины предварительно изнасилованы (есть сведения, что в число изнасилованных попал и сам Давыдов, пытавшийся сбежать, переодевшись в платье жены), погибли так же все надзиратели. Холопы захватили имение, объявили его своей собственностью, а себя новыми хозяевами. За первый день они провели восемь выборов, всякий раз избирая и смещая новых и новых предводителей. Вечером произошла революция, а ночью разразилась гражданская война. Добравшись до хранящегося в доме арсенала (помещик Давыдов был коллекционером огнестрельного оружия), две враждующие банды холопов всю ночь вели кровопролитный бой, кончившийся под утро победой одной из сторон. Представителей проигравшей стороны лишили привилегий свободных людей и назначили новыми холопами. Во всем подражая надзирателям, холопы-победители унижали побежденных холопов, систематически избивали их, заставляли выполнять тяжелую работу и морили голодом. Верховодил захватившей власть бандой холоп-изувер Потап. Это был тот самый холоп, что написал рассказ о своих мечтах о красивой жизни. Эти мечты он начал осуществлять сразу же. В качестве своей наложницы он удерживал четырнадцатилетнюю дочь помещика Давыдова, которую привязал к постели и насиловал только сам, не допуская к ней своих подельников. При этом вместе с подельниками он опустошил винный погреб помещика, развлекался тем, что гадил на столы и кровати, мочился на фамильные портреты. Вместе с тем холоп Потап проявлял феноменальную жестокость в отношении тех холопов, что оказались в оппозиции. Утром, в обед, вечером и в полночь вместо порок он устраивал показательные казни. Способы умерщвления тоже отличались исключительной бесчеловечностью. Холопов обливали керосином и поджигали, заживо закапывали в землю, разрывали на части автомобилями. Свою наложницу Потап, когда она ему надоела, заживо сварил в большой кастрюле.
Через неделю информация о произошедшем в имении бунте дошла до властей, и на место прибыл полицмейстер в сопровождении базирующегося неподалеку пехотного полка. Но ожидаемого вооруженного сопротивления со стороны смутьянов не последовало. Едва завидев приближающиеся войска, смутьяны побросали оружие, взяли иконы и хоругви, и пошли навстречу крестным ходом, крича, что их бес попутал, но теперь они все осознали и раскаялись. Все холопы были арестованы, над ними провели следственные мероприятия. На допросах холоп-изувер Потап божился, что не по своей воле поднял бунт, но по наущению дьявола. Якобы лукавый являлся ему во сне, и заставлял делать всякие греховные вещи. Например, он нашептывал ему заманчивые слова о красивой жизни, полной праздности и разгулья, расхваливал вино и женщин. А являться он начал сразу же после того, как Потап освоил грамоту и стал читать книжки.
После проведения следствия все холопы имения были казнены. Их даже не отправили на каторгу, опасаясь того, что зараза своеволия и смутьянства может распространиться на других холопов, которые вступят с ними в контакт. Опустевшее имение помещика Давыдова сожгли, а пепелище посыпали дустом.
История эта наглядно показывает, насколько вредны верные представления об окружающем мире для холопского ума. Чем больше холоп получает правильных знаний, тем больше он подвержен дьяволу, искушающему его соблазнами. А поскольку холоп тварь безвольная и слабая, то он охотно соблазняется, не в силах противостоять врагу рода человеческого. В силу же того, что никакой моралью холопы не отягощены, они, повинуясь своим желаниям, способны совершать невероятно жестокие и кошмарные поступки.
В связи с этим рекомендуется наказывать холопа не за дело, но просто так, по произволу, чем успешно могут заниматься надзиратели без вмешательства барина. Даже рекомендуется, чтобы наказание ни за что было суровее и болезненнее, чем кара за совершенный проступок. Таким образом, холоп никогда не сможет понять, что он делает правильно, а что нет, и утвердится в мысли, что никакими своими действиями не способен повлиять на обращение с собой. В этом-то и заключается смысл несправедливого наказания. Неспособность повлиять на ситуацию рождает в человеке не протест, но смиренную набожность. Религия тоже является своего рода протестом, но это протест отчаявшихся, протест смирившихся. Вместо борьбы за улучшение своей жизни здесь и сейчас, холопы рисуют себе красивую мечту о загробной жизни, где все будет гораздо лучше, чем в этом мире. Здесь очень полезны частые религиозные мероприятия, такие как крестные ходы, массовые богослужения и проповеди святых старцев…».
Гриша захлопнул книгу и нахмурился. Судя по циничной откровенности, этот текст явно предназначался не для холопских ушей. Для холопских ушей предназначались проповеди святых старцев. Гриша покосился на Тита, который в это самое время ел книгу, и помрачнел еще больше. Тит был живым результатом описанной в трактате технологии.
– Хватит макулатуру трепать, – проворчал Гриша, отходя от стола. Тит уронил на пол наполовину съеденную книгу, дожевал последнюю страницу, и с готовностью уставился на своего повелителя.
Внимательно осмотрев библиотеку, Гриша нашел то, что искал. Один узкий стеллаж был отведен не под книги, а под коллекцию помещика. Гриша осторожно открыл стеклянные двери и стал хватать один экспонат за другим, внимательно изучать, после чего, когда тот не оказывался жезлом, небрежно бросать на пол. Грише еще в детстве хотелось залезть ночью в музей и все потрогать руками, кое-что сломать, а кое-что унести на память. Вот представилась возможность. Однако экспонаты кончились быстрее, чем Гриша успел войти во вкус.
– Не понял! – проворчал он, вороша ногой кучу реликвий. – А жезл где?
Жезла не было. Не было вообще ничего, похожего на жезл.
– Неужели он набрехал? – простонал Гриша, который на миг предположил, что прыщавый сопляк в погонах просто сочинил всю эту историю, чтобы удивить телок, а на самом деле никакого жезла у его контуженного папаши нет и никогда не было. От этой мысли Гриша разом вспотел во всех труднодоступных местах. Весь его план строился на том, что жезл здесь, в этом имении. Ну а если его нет, тогда что?
И тут едва не впавшего в отчаяние Гришу осенило. Он вспомнил, что сам, когда покупал какую-то давно желанную вещь, вроде нового мобильника, первые дни носился с ней, как с ребенком: все время держал под рукой, постоянно доставал и подолгу рассматривал, даже ложась спать, брал его с собой в постель, чтобы и ночью осязать и получать чувственные наслаждения от факта обладания телефоном. Но проходило несколько дней, вспыхнувшие чувства остывали, и новый телефон получал такое же обращение, как и его предшественник: был небрежно швыряем на полку (и иногда мимо оной), частенько ночевал под кроватью, выскальзывал из неуклюжих рук и в итоге находил свою смерть в водах унитаза, в которых Гриша за свою жизнь утопил восемь электронных устройств, притом пять из них принадлежали третьим лицам. Начиналось обычно с того, что Гриша просил дать ему посмотреть чей-нибудь телефон. Люди, хорошо знавшие Гришу, ему в этой просьбе отказывали, но иногда попадался кто-нибудь малознакомый, кому честное и открытое лицо Гриши внушало безграничное доверие. И он вручал ему мобильник, думая про себя: ну что он может с ним сделать? Пускай посмотрит. Гриша благодарил, брал телефон и уходил в уборную. Минут через десять он возвращался без телефона, и начинал издалека жаловаться на страшную жару, из-за которой ладони потеют и становятся очень скользкими. Или врал, что его на унитазе током ударило. И вот в силу этих-то уважительных причин, он и не сумел удержать чужой мобильник над бездной.
Вспомнив все это, Гриша сразу смекнул, что коллекционер, похоже, еще не налюбовался на свой жезл, и держит его не в хранилище, вместе с прочим хламом, а у себя в комнате. Эта версия имела право на существование, и Гриша с радостью ухватился за эту соломинку, потому что кроме нее в ассортименте имелись только двухпудовые чугунные гири с идущей в комплекте веревкой.
– Надо на второй этаж, – сказал он. – Спальни наверху. Интересно, здешний барин хорошо спит? Если нет, придется замарать руки кровью.
Тит опустил взгляд на свои коричневые ладони с огромными черными когтями. Их он уже замарал, и кое-чем похуже, чем кровь. Замарал так же ноги, бороду, правую щеку и прядь свалявшихся волос.
– Ты человек-кизяк, – сказал Гриша. – Это такой герой в костюме коровьей лепешки. У человека-кизяка есть разные героические способности. Например, комбинация ударов «С головы до ног» и магический навык «Дерьмовый шар». С ростом уровня героя размер и густота шара увеличиваются. Еще человек-кизяк умеет поражать всех злодеев вокруг такими заклинаниями, как «Зловонный туман» и «Подмышечный смрад». Слушай, о тебе фильм можно снимать. В формате 3D. Этот такой формат, в котором дерьма в три раза больше, чем в обычном. А еще ты по стенам сможешь ползать, если удачно прилипнешь. Вот только в прорубь тебе лучше не нырять, для тебя это безвыходная ловушка. Будешь там болтаться до весны.
Они вернулись в гостиную и поднялись по изогнутой полукругом лестнице на второй этаж. Ступени скрипели не все подряд, а в какой-то хитрой не просчитываемой последовательности, которую невозможно было угадать даже случайно. К тому же не все и пытались. Это Гриша осторожничал, а Тит топал, как слон, да еще и сопеть начал к чему-то, и сопеть громко. На замечания он не реагировал, точнее не понимал, что от него хотят.
Второй этаж представлял собой длинный коридор с множеством дверей, напоминающий общежитие. Табличек на дверях, разумеется, не было, но Гриша безошибочно, с первого взгляда, понял, за которой из них укрывается барин. Имелась верная примета – перед дверью в господские покои лежал на полу личный лакей барина, и нежно похрапывал. Гриша сразу понял, что этому лакею осталось жить считанные секунды. Он неслышно подкрался к нему, набросился, сделал умелый захват шеи и спокойно удушил. Пригодились навыки умерщвления, полученные на арене. Слезая с трупа, Гриша вспомнил безжалостную Ярославну, готовую истребить любого, кто встанет на ее пути, и сравнил с девушкой себя. Он тоже стал действовать подобным образом, не особо задумываясь: душить или не душить? Но если бы человек иного воспитания всерьез обеспокоился таким личным равнодушием к чужой жизни, Гриша, напротив, загордился. У него еще с детства сложилось определенное представление о крутом перце – некоем недостижимом идеале, к которому следует стремиться. Не во всем Гриша мог соответствовать крутому перцу. Что-то не получалось чисто физически – ну не мог он всю ночь, до рассвета, любить девушку. Нереально крутой тачки у него тоже не было. Но зато он приобрел нечто столь же важное для крутого перца – готовность идти по трупам, притом изготовлять эти трупы без тени сомнения и последующего раскаяния. Да и какое еще раскаяние? Разве герои любимых Гришиных боевиков раскаивались в том, что истребляли врагов сотнями? Ничего подобного. Они в следующем фильме еще больше народу на тот свет переправляли.
И вот стал он на шаг ближе к своему идеалу. Когда получит деньги, купит себе крутую тачку. С вечной эрекцией труднее, но если заплатить нескольким телкам, чтобы они всем рассказывали, какой он половой гигант, народная молва быстро разнесет эту информацию по всему городу. И тогда он станет в людских глазах живым воплощением бога – крутого перца. Телки будут к нему в очередь выстраиваться, пацаны дико завидовать. Больше всех будет завидовать лучший друг Колька Скунс, потому что Гриша заплатит девушкам, чтобы они говорили, что тот является тотальным импотентом. Вроде бы мелочь на общем фоне, но лишь одна мысль об этом так нежно и приятно согревает. Стоит представить себе, как засмеянный всеми Скунс боится из дома выйти, и душа буквально поет.
– Тит, утащи труп в сортир, – приказал Гриша шепотом. – Брось там, пускай лежит. Утром найдут, подумают, что умер своей смертью, от старости.
Тит перекрестился, взял лакея за ноги и поволок по паркету в сторону приоткрытой двери уборной.
А Гриша, тем временем, действовал, не теряя более не минуты. Так поступают крутые перцы – они действуют. Всякие лохи и ботаники, весь этот человеческий отстой, без которого, однако же, жизнь крутого перца была бы плоха, только и делают, что думают разные думы, мучаются разными сомнениями и в итоге вся их энергия выходит в гудок словоблудия. Крутые перцы не такие. Они не думают, не сомневаются, они просто достают из кармана ствол и преобразуют умственную энергию в кинетическую, а всех, кто не спрятался, в клиентов морга. Так поступали герои боевиков, так хотел поступать и Гриша. Еще он очень хотел вечную эрекцию, но понимал – не все сразу. Вдруг вечная эрекция приходит позже, когда безжалостность уже полностью развита?
Дверь открылась без шума, Гриша на четвереньках вполз в освещенные ночником покои барина, и только после этого задрал голову. Задрал, и в тот же миг почувствовал, что вся его крутость вот-вот вырвется из организма с разрушающим всю конспирацию грохотом.
Барин не спал, и был не один. Развалившись на огромном ложе, он наслаждался не лишенной приятности оральной процедурой, которую организовывала ему юная мастерица из холопского сословия. Гриша на мгновение застыл в нерешительности, но затем паралич страха отпустил его, когда стало ясно – и сам барин и малолетняя сосулька слишком увлечены процессом, чтобы обращать на что-то внимание. Тут, повернув голову, Гриша увидел искомый предмет. Жезл Перуна лежал на журнальном столике, не скатившись на пол только потому, что его удержала большая и явно дорогая ваза. Внешне древний артефакт напоминал самую обычную палку длиной в метр и диаметром с ручку от швабры. Весь он был гладко отполированный, темный, почти черный, на обоих его концах шло по четыре золотых кольца, обвивающих древко. Вот и весь жезл. Ничего особенного. Даже сенсорного экрана, и того не было.
С трудом сдерживая с одной стороны радость, а с другой прорыв адреналина, Гриша осторожно потянул жезл, стараясь не производить никакого шума, и, разумеется, произвел – опрокинул на пол вазу.
– Что такое? Кто здесь? – заворчал помещик, спихивая с себя юную оральную труженицу. Сев на кровати, он тупо уставился на Гришу, что застыл на коленях с жезлом Перуна в руке.
– Ты еще кто? – удивленно спросил помещик. Впрочем, удивление его быстро сменилось гневом. – Вор… Воры! – вдруг заорал он звонким голоском. – Сюда! Эй, все!
Гриша среагировал мгновенно. Он юлой взвился на ноги, схватил жезл как привычную бейсбольную биту, и, сделав солидный замах, попытался отоварить барина по устам громогласным. Но вместо этого произошло нечто невероятное.
Гриша сам не понял, что случилось, но от взмаха жезлом часть несущей стены, кусок крыши и перегородка с соседней комнатой с грохотом вылетели наружу, усыпав обломками цветник у фасада. Ноги барина остались на кровати, а вот верхняя часть тела отправилась в полет вместе с изрядным куском недвижимости. Девчонку, еще до Гришиного удара скатившуюся с кровати, магическая ударная волна не задела, зато рухнувшая сверху потолочная балка расплющила в кровавую лепешку. Ошеломленный Гриша забился в угол, и тупо переводил взгляд с пролома в стене на самую обычную, с виду, палку, похожую на трость диковинной работы.
