Сергей Александрович Арьков
Кредо холопа
Глава 22
Высокие гости улеглись спать только за полночь – увлеклись интересной беседой. Гриша, убаюкав барина, и выслушав от стервы Акулины нотацию касательно недостаточно добросовестной чистки унитаза (после оскопления Герасима барская фаворитка стала злая и раздражительная), усталый, сердитый и голодный поплелся в свои покои. Надежда Гриши на то, что в своем разговоре гости упомянут жезл Перуна не оправдалась. Вместо этого говорили о какой-то ерунде, и от хора их голосов у Гриши заболела голова. Заглянув в господскую уборную, Гриша застал там своего первого и единственного заместителя за работой. Тит стоял перед унитазом на коленях и нашептывал ему всякие нежности. Затем, наговорив комплиментов, он весьма эротично прошелся языком по стульчаку, слизывая засохшие желтые пятна.
– Важно! – прошептал он, и причмокнул губами.
Гришу передернуло от омерзения, и он, не отвлекая Тита от работы, тихонько покинул кабинет зама.
Все еще находясь под впечатлением от увиденного, Гриша повернул в коридор и неожиданно столкнулся с Матреной.
– Ой! – тихо вскрикнула служанка.
– Блин! – проворчал Гриша, потирая подбородок, в который Матрена въехала лбом. – Ты что тут крадешься? Стащила что-нибудь?
Матрена была в ночной рубашке до колена с Танечкиного плеча. Из всех крепостных, не считая, разумеется, Акулины, Матрена больше остальных напоминала человека разумного, а не скотину грязную. Танечка баловала свою служанку. Ей доставались все старые наряды госпожи, питалась она превосходно (в то время как барин во время обеда жаловал Грише обглоданную куриную кость да кусочек хлеба, Танечка одаривала свою служанку полноценной порцией), и что самое главное – мылась каждый день. Через кованую ограду усадьбы Гриша, в часы праздности, наблюдал за женской территорией, и местные самки не вызывали у него никаких чувств, кроме отвращения. Мало того, что толстый слой грязи и бесформенная одежда скрывали все половые признаки, так баб еще и брили наголо, дабы не улучшать демографическую ситуацию среди вшей. Матрена была совсем другая. С двенадцати лет ее определили в прачки, где приучили к чистоплотности, затем она попала в услужение к Акулине, а от нее перешла в распоряжение к Танечке. У Матрены были длинные и густые каштановые волосы, большие черные глаза, маленький, слегка вздернутый кверху носик и пухлые губки. Она была худенькая и невысокая (на иное телосложение при холопской жизни рассчитывать не приходилось). Служа Акулине, Матрена не шиковала. Барская фаворитка часто наказывала ее, то есть била и морила голодом, зато попав к Танечке, девушка быстро порозовела, заимела румянец на щеках, даже как будто немного поправилась, так что ночная рубашка вполне отчетливо вырисовывала контуры очень аппетитной фигуры. Гриша, находясь в мрачном расположении духа, хотел обругать Матрену и пойти своей дорогой, но заглянув одним глазом в ее большие испуганные глаза, а вторым в глубокий вырез ночнушки, передумал.
– Я ничего не стащила, – прошептала Матрена, но глазки у нее забегали. – Я просто так, по нужде иду….
Гриша заметил, что девушка держит одну руку за спиной, и усмехнулся.
– А там что? – спросил он.
– Ничего, – испуганно прошептала Матрена, и как будто захотела попятиться, но не посмела. Гриша добродушно улыбнулся.
– Да ладно, не трясись. Я же не надзиратель и не барин. Не сдам. Покажи.
Матрена обреченно уронила голову, как человек, сознающийся в страшном преступлении, и вывела руку из-за спины. Там оказался небольшой бумажный пакет.
– А что внутри? – спросил Гриша.
Матрена развернула пакет, и Гриша увидел в нем штук пять круглых шоколадных конфет. Это были конфеты из покоев Танечки. Там, в покоях, стояла огромная ваза, доверху набитая всевозможным шоколадным ассортиментом. Сама Танечка на эти конфеты уже глядеть не могла – зажралась. Вероятно, она баловала сладеньким свою служанку, но явно не в этот раз. Конфеты были ворованными – Гриша это сразу понял.
Такой счастливый случай выпадал не каждый день. Гриша прекрасно понимал, что теперь Матрена в его власти, и сделает все, лишь бы он не сдал ее господам. Потому что за воровство ее ждало не просто увольнение с должности служанки и возвращение в зоопарк, ее ждала смерть. Притом смерть была бы лишь кульминацией всего того, что ей довелось бы испытать. Будучи в услужении у господ Матрена имела иммунитет от посягательств на ее женские прелести со стоны надзирателей, а те еще как пускали на нее слюни. Так что первое, что ее ожидало, это групповое изнасилование. Затем, когда каждый надзиратель натешился бы с ней досыта, последовали бы пытки. Засранца Яшку до сих пор терзали в сарае возмездия, Матрена оказалась бы там же и ощутила бы то же самое. Ну а потом, через две-три недели зверских пыток, выволокли бы во двор, привязали бы к бамперу автомобиля, и прокатили бы вокруг имения.
Гриша все еще не верил своему счастью, и напряженно решал, какую сексуальную фантазию он воплотит в жизнь первой, как Матрена вдруг уронила пакет с конфетами, сползла по стене на пол и тихо заплакала, закрыв лицо ладонями. Глядя на нее, Гриша ощутил несвойственное ему прежде чувство жалости. Он присел рядом на корточки, тронул Матрену за руку и сказал:
– Не реви. Я никому не скажу.
Матрена отняла руки от заплаканного лица и посмотрела на Гришу с безграничным удивлением.
– Не скажешь? – недоверчиво прошептала она.
– Нет, – подтвердил Гриша.
– Почему?
Ее удивление было Грише понятно. Никакой солидарности между холопами не существовало, и никому бы из них не пришло в голову покрывать другого. К тому же стукачество неизменно поощрялось – холоп, сдавший другого холопа, совершившего что-то греховное, обязательно получал большую тарелку вкуснейших отрубей.
– Нормальные пацаны не стучат, – как умел, объяснил свои мотивы Гриша. – У барыни твоей конфет хоть жопой ешь. От нее не убудет. Если бы ты всю вазу сперла, я бы только порадовался.
– Всю нельзя, заметит, – робко улыбаясь, пояснила Матрена. На Гришу она смотрела с безграничным доверием и восхищением, так что ему даже стало неловко. Гриша всю жизнь старался поддерживать репутацию крутого перца, то есть циничного бессовестного маргинала, идущего строго против ветра общественной морали. Он всегда полагал, что покорять женщин можно двумя путями: деньгами или экстравагантными поступками. Денег у Гриши не было, и ничто не указывало на то, что они когда-либо появятся, так что оставались экстравагантные поступки. В понимании Гриши это были поступки, которые все как один попадали под статью о хулиганстве. Покоряя девушку, он мог на ее глазах помочиться на витрину магазина, отвесить леща старушке, заорать на весь автобус матом, плюнуть на спину прохожему. Его подружек неизменно восхищали подобные подвиги. Гриша слыл плохим парнем, и это было круто. Одна девушка отдалась ему в первом же пропахшем мочой подъезде после того, как он, проходя вместе с ней мимо безногого нищего, сидящего у стены на тротуаре, пнул ногой его коробку с медяками. Монеты со звоном разлетелись во все стороны, нищий в отчаянии закричал, Гриша разразился восторженным хохотом, дама тоже была в полном восторге. Но никогда прежде Гриша не вызывал восторга у девушек совершением хороших поступков. Это было до того необычно, что Грише стало стыдно. Он остро чувствовал, что предал святые идеалы крутых перцев, потому что должен был поступить иначе – немедленно потребовать у Матрены интимной близости, и требовать после этого каждую ночь, грозясь рассказать о ее преступлении надзирателям. Именно так должен был поступить человек, отвешивающий подзатыльники старушкам и издающий в переполненном автобусе ослиный рев, плавно переходящий в прочувствованный монолог Гамлета, уронившего на ногу кирпич.
– Надо было конфеты украсть, а вместо них камней насыпать, – тут же блеснул изобретательностью Гриша. – Чтобы твоя барыня себе все зубы переломала. И подружки ее тоже.
Это смелое предложение шокировало Матрену. Хоть она и стояла по своему развитию намного выше не включенных в состав дворни крепостных, все же и ей мозги промыли основательно. Как и все холопы, Матрена была жутко набожной, считала себя православной, и побаивалась божьей кары за грехи. А одна только мысль о покушении на господскую жизнь или здоровье преподносилась святыми старцами как самый тягчайший грех. Вообще список заповедей, как выяснил Гриша, в этой реальности заметно отредактировали. Вместо знакомого – не убий, не укради, не прелюбодействуй – звучало следующее:
Десять заповедей холопа.
Не замысли худого супротив барина.
Не противься воле барской.
Почитай барина своего.
Не возжелай добра барского.
Возлюби барина.
Не сотвори себе кумира кроме барина.
Не прелюбодействуй без барского дозволения.
Будь послушен барину.
Если иной холоп искушает тебя – сдай его надзирателям.
Ешь мало и редко.
Понятно, что Матрена, с рождения воспитанная на подобных заветах, пришла в ужас от одной мысли, чтобы сделать госпоже что-то плохое. Она и конфеты-то воровала помирая от страха, притом боялась не только господ и надзирателей, но и гнева божьего. Так что всякий раз после преступления долго замаливала свой грех, часами стоял перед иконостасом на коленях.
– Что ты! – прошептала она, глядя на Гришу полными страха глазами. – Не говори такое! Господь все слышит.
– Я очень тихо, – зашептал Гриша. – Шепотом можно.
– Если шепотом, то он тоже слышит, – возразила Матрена, но уже без былой уверенности.
– Не услышит, – покачал головой Гриша. – Так святой старец Маврикий сказал.
Авторитет святого старца Маврикия был среди крепостных непререкаем. Доверчивая Матрена тут же поверила Грише (то есть не ему, а святому старцу, чьи слова собеседник просто до нее донес), и тоже перешла на шепот. Стоило неизбежной божьей каре перестать довлеть над ней, как Матрена из набожной святоши стремительно превратилась в отъявленную смутьянку.
– Я госпожу не очень люблю, – шепотом покаялась Матрена с виноватым видом, но глазки у нее как-то странно засверкали. – Святые старцы учат господ больше жизни любить, а я так не могу. Вчера я госпожу случайно булавкой уколола, а она меня за это подсвечником по голове ударила. Вот сюда.
Матрена показала место на голове, куда пришелся удар подсвечника, и Гриша нащупал под волосами солидную шишку.
– Вот сука! – не сдержался Гриша.
Матрена и подумать не могла, что холоп может отнестись такими словами по адресу господ, поэтому решила, что это ее Гриша так нежно обласкал.
– Честное слово – я не специально ее уколола, – быстро зашептала она. – Богом клянусь. Да разве бы я посмела….
– Да успокойся, так ей и надо, – поторопился унять это бормотание Гриша. – Жаль булавка была маленькая. Маленькая ведь была?
– Да, совсем маленькая.
– А надо было метровую, да ржавую, и прямо ей в жопу без предупреждения загнать.
Глаза Матрены полезли на лоб.
– Барыне загнать? – простонала она. – Да разве так можно?
– Я бы ее вообще на конюшне высек за то, что она тебя подсвечником стукнула, – грозно сообщил Гриша.
Бедная Матрена не знала, что и делать. С одной стороны в ее голове крепко засели заветы святых старцев, и приказывали ей немедленно бежать к господам или к надзирателям, и сдать Гришку смутьяна. Но в то же время Гришины слова, такие греховные и бунтарские, находили отклик в ее душе. Матрена вдруг поняла, что ей самой всегда хотелось высечь на конюшне капризную Танечку, а еще больше вылезшую из грязи в фаворитки Акулину, вот только эти свои греховные желания она всегда прятала так глубоко, что сама их почти не замечала. К тому же Матрена вдруг ощутила непонятную радость от мысли, что она кому-то до такой степени небезразлична, что он готов, мстя за ее обиды, пойти и против господ и против господа. Это было очень приятно. Выросшая, как и все крепостные, без родителей и не знавшая их ласки, сроду не видящая ни от кого ничего хорошего, Матрена готова была потянуться к любому, кто отнесется к ней по-человечески.
– Я вообще как сюда попал, так не перестаю ох… как сильно удивляться, как вы, блин, можете так жить и все терпеть, – сказал Гриша, и не особо удивился, когда Матрена поняла его слова неправильно.
– Да, господам служить тяжко, – согласилась она, испустив печальный вздох. – Но там, снаружи, там хуже. Когда я маленькой была, меня каждый день били, а как в господский дом перебралась, то почти не бьют.
– Подсвечником по башке не считается? – мрачно спросил Гриша.
– Это еще повезло, барыня добрая, – вздохнула Матрена. – Другая за такое засечь бы велела.
Гриша покачал головой, слушая эти речи, полные какого-то мазохистского смирения. Даже не верилось, что можно так зомбировать людей без использования новейших психотропных препаратов, ограничиваясь лишь бредятиной святых старцев и каждодневными побоями.
– Слушай, ты куда конфеты-то несла? – сменил тему Гриша. – Хотела укромное место найти, и слопать?
– Я не для себя их взяла, – строго посмотрев на Гришу, сказала Матрена.
– А для кого?
– Для моих подруг. Прачек.
– Ага! Любят сладкое, чертовки, – понимающе кивнул Гриша. – У меня тоже для них кое-что есть. Шоколадный батончик с пикантной начинкой.
– Они не для себя, – стала объяснять Матрена, хотя по ней было видно, что пускаться во все эти объяснения ей совсем не хочется. – Это для Герасима. Точнее для Муму. Она конфетки любит.
– Вот это да! – простонал Гриша. – Так этот снежный человек мало того что весь женский пол тут драл эгоистично, так еще и плату за это брал. А ты к нему ходила?
Матрена испуганно выпучила глаза и попятилась.
– К кому? – прошептала она.
– К глухонемому тормозу.
– Нет, я не ходила. Прачки ходят. А Муму конфеты любит….
Матрена совсем запуталась в своих объяснениях – чувствовалось, что своей головой она думать не привыкла, и ей это давалось с большим трудом. Обычно от нее требовалось просто тупо исполнять приказы.
– Муму сдохла, Герасиму яйца отрезали, – ввел ее в курс последних новостей Гриша. – Так что конфеты твоим подружкам больше не нужны.
– Ах, вот оно что, – прошептала Матрена. – А я слышала краем уха господский разговор, что-то о Герасиме и его собачке, но ничего не поняла.
Тут за Гиршиной спиной раздались шлепки босых ног по паркету. Вслед за звуком до обоняния донесся ни с чем несравнимый аромат, а за ним уже возник и сам Тит, очень собой довольный.
– Важно почистил, – похвастался он Грише, после чего уставился на Матрену таким диким взглядом, что девушка испуганно прижалась к стене.
– Тит, ты чего пришел? – разозлился Гриша. – Иди обратно, вылизывай сортир.
– Все вылизал важно.
– Так еще раз вылижи. И не забудь пройтись языком под ободком унитаза, там все самое вкусное сидит. Все, топай, топай….
Косясь на Матрену, Тит громко прошептал на ухо Грише:
– Давай за ней поподглядываем.
– Иди в сортир! – строго приказал Гриша. Заместитель смиренно опустил голову, и поплелся дальше служить свою нелегкую службу.
Спровадив Тита, Гриша подошел к напуганной его появлением Матрене, и предложил:
– Пойдем ко мне. Я тебя чаем угощу. У меня чай, у тебя конфеты. Посидим, пообщаемся.
Глаза у Матрены загорелись, но тут же, стоило ей чуть-чуть поднять голову выше уровня плинтуса, как ее обратно гнул к земле сидящий в генах страх.
– А вдруг увидят? – прошептала она, обхватив себя руками. – Донесут…
– Никто ничего не увидит, – пообещал Гриша. – Все уже спят. Устали из-за этих гостей. Идем. Посидим немного, и побежишь спать.
Матрена робко улыбнулась и кивнула:
– Хорошо, пошли.
Глава 23
– Слушай, Матрен, а тебе твоя жизнь нравится? – спросил Гриша, помешивая воду в консервной банке.
– Жаловаться грех, – ответила Матрена. – Все слава богу.
Покинув барский особняк, девушка немного пришла в себя, и перестала вздрагивать каждую секунду, словно ожидая оплеухи. В Гришиной коморке она позволила себе расслабиться.
– А что именно слава богу? – попытался внести ясность Гриша.
– Все, – пожала плечами Матрена, и улыбнулась.
Гриша посмотрел на нее, и ему на какое-то мгновение вдруг показалось, что он где-то уже видел это лицо. Матрена ему кого-то напоминала, но он никак не мог вспомнить – кого.
– Все, это не ответ, – проворчал он. – Я, блин, не знаю, чем ты так довольна, что аж жаловаться грех, но, по-моему, это отстой, а не жизнь.
– Отстой? – с улыбкой повторила Матрена.
– Да. Притом полный отстой. Дело даже не в том, что ты бегаешь за Танечкой и все ее капризы исполняешь, и не в том, что кушаешь на полу, как собака… Просто понимаешь, я хочу сказать… Блин! Ну, ладно, вот давай я пример приведу. Вот я. Я тоже здесь бегаю за барином, как шестерка, носки его сушу, объедками питаюсь, но я знаю, ради чего я все это делаю. Меня ждет огромная куча бабок, я куплю себе нереально крутую тачку, я поеду на этой тачке чисто покататься, и все, кто раньше считали себя крутыми, поймут, что в городе новый шериф, и все самые классные телки отныне принадлежат ему. Понимаешь, что я хочу сказать?
Матрена, не переставая мило улыбаться, отрицательно мотнула головой. Гриша предпринял вторую попытку:
– Понимаешь, крутая тачка это самое главное. Можно даже хаты своей не иметь, но крутую тачку иметь нужно. Крутая тачка это…. Одним словом, это самое главное. У нас там это все знают. Народ в кредиты лезет, на китайской лапше живет, только бы денег на крутую тачку насобирать. Один мой кореш, ты его не знаешь, два года в приюте для бичей жил, баланду бесплатную жрал – под бомжа типа косил. Деньги копил. Все зарплату до копеечки откладывал. А потом как купил крутую тачку. Подержанную, правда, и битую слегка, но крутую. И сразу реальным перцем стал. Теперь вот на лекарства копит, он в приюте туберкулез подхватил. Зато как выезжает на своей тачке вечером, так все телки его. Ясно?
Матрена виновато улыбнулась и опять помотала головой. Гриша от злости сжал кулаки. Казалось бы – как еще понятнее объяснить? А дура сидит и ничего не понимает.
– Короче, еще раз все разжевываю. Вот смотри. Кореш мой два года жил с бомжами и здоровье угробил, но не просто так, ради крутой тачки. Я тут все это терплю, и тоже не просто так: ради крутой тачки, двадцати восьми блондинок и возможности пробить Толстому с ноги по яйцам. Понимаешь? То есть когда человеку так хреново, что вообще труба, а он все это терпит, то ведь какая-то причина у него должна быть. То есть, я хочу сказать, он ведь ради чего-то все это терпит. Ради чего-то лучшего, что произойдет в будущем, или типа того. И я хочу понять – ради чего ты все это терпишь?
– Что терплю? – спросила Матрена. Пламенные речи Гриши ее немного испугали и одновременно вселили огромное уважение к уму собеседника. И хотя Матрена не поняла половины слов, которые произнес Гриша, она интуитивно почувствовала, что это было что-то очень умное.
– Да все! – взмахнул руками Гриша. – Унижения каждодневные, пахоту бесконечную…. У тебя же даже выходных не бывает.
– Бывают, – вдруг призналась Матрена, и опустила глазки. – Когда первый раз случились, я испугалась очень. Но Катерина прачка сказала, что это нормально, и так у всех женщин бывает.
– Дура! – в сердцах выплюнул Гриша. – Это месячные. А я тебе о выходных.
– А что это?
– Это такие дни, когда ты не работаешь.
Матрена была озадачена.
– Как не работаешь? – удивленно спросила она.
– Никак. Вообще не работаешь.
– А что же делаешь?
– Что захочешь.
На лице девушки вначале проступило выражение удивления, а затем сомнения. Она с прищуром покосилась на Гришу, лукаво улыбнулась и вдруг весело сказала:
– Ну, уж и выдумывать ты горазд! Так-таки ничего не делаешь? Прямо как господа.
– Ты что, думаешь, я тебе по ушам езжу? – возмутился Гриша. – Ты за кого меня держишь? Я тебе как конкретный пацан базарю – в выходной день вообще никто не работает. Это твой день, понимаешь? Можешь спать до обеда….
– Ох, ну ты скажешь! – зашлась звонким смехом Матрена.
– Базарю! – закричал Гриша. – Можешь вообще весь день спать. Можешь в ящик пялиться, или с телками… в смысле, с пацанами зажигать. А хочешь, можешь и с телками, у нас это обычное явление. Я сам одну лесбиянку знал. То есть, она врала, кажется, что лесбиянка, потому что со мной… это самое. Или не врала. Не важно, короче.
– Еще скажи – могу за столом кушать, – смеясь, сказала Матрена.
– Можешь, – кивнул Гриша.
Матрена засмеялась еще громче.
– Я, и за столом кушать могу? – бормотала она сквозь смех. – Ой! Ну уж и придумал. Да где же это бывало, чтобы крепостные за столом, как господа, трапезничали?
– У нас там вообще нет крепостных и господ, – стал объяснять Гриша. – У нас все равны.
Матрена без сил повалилась на Гришину лежанку. От смеха на нее напала икота, но она все равно продолжала трястись и всхлипывать. Гриша глядел на девушку со злостью и обидой. Он не мог взять в толк, что именно в его словах так ее рассмешило.
– Хватит ржать! – наконец не выдержал он. – Я что тебе – клоун?
Матрена кое-как совладала собой, но все равно улыбка не исчезла с ее лица.
– Говорю тебе – у нас все равны! – повторил Гриша.
– Да разве ж такое бывает, – опять стала хихикать девушка, – чтобы господа с холопами равны были? Самим господом положено, что господа править должны, а мы, крепостные, в услужение им даны. Ужель где-то люди супротив божьих законов живут? Нет, такого быть не может никак.
На секунду Грише показалось, что он разговаривает с твердолобым Титом, который тоже все на свете сводил к божьей воле. Впрочем, удивляться было нечему. И Тит, и Матрена получили одинаковое образование.
– Я не вру, – немного успокоившись, заверил Гриша, усаживаясь на лежанку рядом с Матреной. – Вот те крест! И еще у нас можно не только в брачном сарае сношаться, а вообще везде, даже в общественном транспорте. И не только с кем господа разрешат, а с кем захочешь. Вот я слышал, Яшка, засранец преступный, на тебя заглядывался.
– Кто тебе рассказал? – испугалась Матрена.
– Да так, не важно. Но заглядывался ведь?
– Ну, да.
– А он тебе нравился? Хотела бы ты с ним в брачном сарае покувыркаться?
С точки зрения Гриши вопрос был самый невинный, но Матрена вдруг густо покраснела и опустила глаза. Гриша с огромным удивлением уставился на собеседницу – а он и не знал, что девушки умеют краснеть от стыда, и что это чувство вообще им присуще.
– Мне он не очень нравился, – пробормотала Матрена, не поднимая глаз. – От него все время туалетом пахло… изо рта. И глупый он был очень. Подарил мне огрызок яблока, и стал говорить, как барина нашего любит….
– Вот, – кивнул Гриша. – А приказал бы тебе барин с Яшкой в брачный сарай идти, ты бы пошла?
– Конечно. Как же не пойти? Супротив барской воли не поступишь.
– А вот там, откуда я, такого нет. Там девушка только с тем в брачный сарай ходит, с кем сама захочет. Или с тем, кто больше заплатит. То есть это одно и то же. Обычно, кто больше заплатит, с тем она и захочет.
– Все выдумываешь и выдумываешь, – опять захихикала Матрена. – И где же это место такое, где холопы как господа живут?
Гриша попытался себе представить, как объясняет Матрене теорию ветвящейся вселенной, которую он сам ни черта не понял, как рассказывает ей о пространственно-временном континууме (Гриша специально выучил этот термин, чтобы произвести впечатление на Ярославну), и сразу же ощутил, что грузить такими неподъемными вещами невинную девичью душу совсем не нужно. Требовалось нечто более простое и доступное пониманию. Следовало учесть, что Матрена не умела ни читать, ни писать, по телевизору смотрела только «Доброе утро холопы» и «Слугу покорного», а все ее представления об окружающем мире формировались под влиянием проповедей святых старцев. Общение с Танечкой обогатило словарный запас горничной, из рассказов барыни она кое-что узнала о той вселенной, что лежала за пределами имения, но всего этого было слишком мало, чтобы смириться с существованием параллельных миров. К тому же подобные вещи противоречили учению святых старцев, а если святые старцы о чем-то не упомянули в своих проповедях, то этого, следовательно, и на свете нет. Ни на этом свете, ни на каком-то другом, будь он параллельный или перпендикулярный.
– Это в другом имении, – сказал он в итоге. – Очень далеко отсюда.
– Тебя разве из другого имения купили? – спросила Матрена.
Поскольку холопы мужского и женского пола почти никогда не пересекались, Гриша со спокойной душой сказал, что да.
– Только у нас там не совсем имение, – стал объяснять он. – У нас там демократия.
– Кто?
– Эта самая…. Как ее?.. Свобода.
– А это как?
– А вот так. Допустим, тебе барин приказывает с Яшкой в брачный сарай идти. Ты не хочешь, но идешь. А жила бы ты в нашем имении, ходила бы в брачный сарай только с тем, с кем хочешь. Не хочешь с Яшкой – не ходи. А если идешь, то плату с него взимаешь.
– Что есть плата? – заинтересовалась Матрена.
– Деньги, что же еще.
– Деньги у господ бывают, – заметила девушка, – холопам они не надобны. Святой старец Маврикий молвил, что в деньгах великое зло, и коли холоп их в руки возьмет, то пропала его душа.
– Ладно, – не стал настаивать Гриша, поскольку понял, что вопрос о деньгах слишком сложен, и объяснить Матрене всю их ценность и важность будет нелегко. – Тогда вот так. Ты идешь с Яшкой в брачный сарай, а он тебе за это дает пирог.
– С чем?
– Блин! С чем захочешь. С мясом, например.
– На что мне пирог с мясом? – удивилась Матрена. – Мясо – господская еда. Холопу от него один вред.
– Хорошо, понял. Тогда пирог с турнепсом.
– Большой?
– Такой, что в рот не влезет! – разозлился Гриша. – Что ты зациклилась на мелочах? Я тебе принцип объясняю.
– Я люблю пирог с яблоками, – ни с того ни с сего вдруг сообщила Матрена. – Его барыне Татьяне каждую среду на завтрак подают. Она иногда ест, а иногда не хочет. Тогда надкусывает и мне отдает.
– Зачем надкусывает, если не хочет?
Матрена опять начала улыбаться.
– Чу! Ну ты и несмышленый. То говоришь умно, как барин, а то таких простых вещей не разумеешь. Исстари заведено, что холопу дозволено токмо объедками питаться. Ежели надкушенное, то уже объедок, и холопу его снедать позволяется. А коли целое блюдо, то мыслимо ли холопу его вкушать? Это ведь то же самое, что с господского стола есть, а то грех страшный.
Гриша слушал и не верил своим ушам. Если бы то же самое говорил заросший мехом и грязью Тит, это еще не звучало бы так дико. Но сидящая рядом с ним Матрена во всем внешне напоминала самую обычную симпатичную девчонку из его мира. И слышать из ее уст такие дикости было как-то странно. Хуже слов было то, что Матрена искренне верила во все это, и, более того, все это одобряла. Так, мол, и надо, и никак иначе.
Закипела вода в консервной банке над свечкой, Гриша аккуратно, чтобы не обжечь пальцы, снял с проволочной подставки свой импровизированный чайник и разлил кипяток по кружкам. Эти две кружки являлись Гришиной гордостью, поскольку были настоящими кружками, а не приспособленными под них предметами иного прямого назначения. Кружки Гриша похитил из кухни, провернув операцию с риском для жизни. Если бы кто-то из поваров или прочей прислуги застал его на месте преступления, сейчас бы он не вел милые беседы с симпатичной горничной, а вместе с Яшкой оглашал бы стены воспитательного сарая истошными криками. Кружки были простенькие (Гриша нарочно взял самые худшие), из синего пластика, с ручками сбоку. Господа, понятое дело, из них не пили. Кружки использовались в хозяйственных нуждах. Одна изнутри была покрыта налетом муки, с помощью второй дегустировали то ли кисель, то ли компот. Пропажу не заметили, а если и заметили, то благоразумно промолчали, зато Гриша, едва в доме завелась посуда, сразу ощутил разительную перемену. Раньше он жил в каморке как бомж на свалке, хлебая чая из консервной банки. Теперь же он пил его как царь, из настоящей кружки. Титу он вторую кружку не давал – тот еще не дорос до таких высот. Для него Гриша сделал в углу поилку – выкопал углубление в земляном полу, плотно утрамбовал стенки, и в эту ямку наливал ему воды. Сам сидел на лежанке и прихлебывал бледный чаек, а Тит, стоя в двусмысленной позе, языком, как собака, пил из ямки.
Разлив кипяток, Гриша вытащил из тайника пакетик со знававшей лучшие дни заваркой (вначале ее заваривали господа, затем повара, затем прачки, и только после них заварка досталась Грише). Развязав пакетик, он бросил по щепотке в каждую кружку, затем взял деревянную палочку и хорошенько размешал.
– Давай на твои конфеты посмотрим, – предложил хозяин дома.
Матрена послушно протянула ему пакет, Гриша высыпал лакомство на стол. Тут же схватил первую, забросил в рот и зажмурился от наслаждения.
– Ты кушай, не стесняйся, – предложил он Матрене, заметив, что та и не пытается потянуться за конфетой.
– Боязно как-то, – призналась горничная. – Мало того, что согрешила украв, так и еще и съесть.
– Конфеты воровать не грех, – утешил ее Гриша. – Святой старец Еремей сказывал, что ежели холоп у господ конфеты взял без разрешения и съел их, то сие не считается грехом.
– Почему? – потребовала объяснений Матрена.
В обычной ситуации Гриша соображал со скрипом, но когда рядом с ним оказывалась красивая девушка в одной ночной рубашке, его мозговая активность резко возрастала.
– Потому что конфеты от дьявола, – ответил он без запинки. – Когда холоп у господина конфеты ворует, он, тем самым, его от дьявольского соблазна избавляет.
– Как же их есть, ежели они от дьявола?
– А вот когда ты их у барина крадешь, ты как бы добрый поступок совершаешь, и господь сразу же твои конфеты из дьявольских в божественные превращает. Матрен, хватит глупые вопросы задавать. Серьезно. Ешь конфеты, а то мне как-то в одну харю их точить не в кайф, когда ты рядом сидишь и слюной истекаешь.
Он чуть ли не силой впихнул конфету в рот горничной, после чего зажал его ладонью, чтобы не выплюнула. Девушке ничего не оставалось, как прожевать и проглотить.
– Видишь, бог не наказал, – пожал плечами Гриша.
Пока пили чай и ели конфеты, Гриша расспрашивал Матрену о том о сем. Девушка сбивчиво отвечала, иногда вопросы ставили ее в тупик, и она не могла дать на них вразумительный ответ. Гриша не огорчался. Весь этот допрос был просто маневром, призванным выиграть время, заполнив его болтовней. На самом деле он в этот момент обдумывал главное – как перевести разговор с вещей неинтересных на самую главную, более всего интересующую его тему с последующим перетеканием одной в стадию физического контакта. Наконец, решил зайти издалека, памятуя о том, что Матрена девушка не слишком понятливая, и такой нужно все разжевывать по порядку, а не с середины.
– Значит, ты с Яшкой целовалась? – как бы между делом спросил он.
