Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
Глава 11. Приживалы
Утро. Дневная духота вчерашнего дня вроде и не уходила. На свалке в овраге, кое-где дымятся тряпичные и газетные костерки, пахнет гарью. Этот запах перемешан с запахом матерчатой гнили и ещё с чем-то приторно-сладковатым.
– Вениамин Павлович! Вениамин Пав-ло-вич! Позоло-ти-н!… А-у!… раздаётся голос Крокыча. Он ходит край оврага, куда сталкивают бульдозером мусор, и ищет профессора.
– Я здесь! Семён Ваганов-и-и-ч! – послышался голос профессора, как бы из-под земли.
Крокыч подходит к краю оврага, и, заглядывая в него, говорит укоризненно, – вы, профессор, как обычно, на своём рабочем месте… Придавит вас здесь ненароком какой-нибудь бочкой или старым комодом «времён Очакова и покоренья Крыма»; был профессор и не станет профессора… Вы хотя бы предупреждали, что идёте в этот чёртов овраг… Не провалитесь там куда-нибудь.
– Здесь, Семён Ваганович, большущая плита из железобетона, так я на ней как на столе и всё моё со мной… Она у меня здесь как рабочий стол с тумбами, поперёк водотёка лежит, вроде мостика, очень удобно. Я как чего найду, так сразу на плиту.
– Вы бы туда лучше не ходили… Дышите там этим смрадом, что за выгонка идти, когда горит?..
– А это единственное место, где меня Сима не тревожит, – весело сказал профессор, поднимая палкой какое-то тряпьё и пристально его рассматривая.
– Сима ещё не вставал, – пояснил Крокыч. – после вчерашнего перепоя, до обеда будет валяться. Тем более, сегодня воскресенье, мусор на утилизацию не привезут.
– Это, Семён Ваганович, хорошо что не привезут, а то я не успеваю обследовать… Вы бы, любезный, мне подали верёвку, а то отсюда к вам трудновато выбираться, а обходить далеко.
Крокыч бросил профессору конец верёвки, которую предусмотрительно захватил с собой, зная, что Вениамин Павлович в исследовательском азарте обязательно куда-нибудь забредёт, откуда и выйти- то нельзя. Профессор поймал конец верёвки и Крокыч стал его тянуть вверх.
– Не так быстро, дружище, тут ноги можно поломать, да и дыхание подводит, – повторял профессор, выбираясь на край оврага.
– Кажется, вы сегодня с уловом, – проговорил Крокыч, кивая на перекинутый у профессора через плечо мешок с верёвочной лямкой.
– Интереснейшие, знаете, вещицы я сегодня нашёл,– говорит загадочно Вениамин Павлович, направляясь с Крокычем к хибарке. – Не знают люди, что выбрасывают в мусор бесценные для науки вещи. Сегодня, дорогой художник, я счастлив особенно – нашёл деревянный, окованный медными пластинами сундук. И знаете, совершенно целый, правда, медь отодрали, но кое-где чуточку осталась. Правда, чтобы в него заглянуть, то есть приподнять крышку, пришлось её освобождать от всякого не имеющего научной ценности хлама. На это всегда уходить масса времени. Сами подумайте – внизу сундук, на сундуке диван, на диване бочка, на бочке и диване ещё куча всякого хлама… зато труд не пропал даром… В сундуке старинные вещи, которые носили два, а то и три века назад.
– Неужели!? – удивлённо воскликнул художник, – Тогда надо туш играть, – и Крокыч стал импровизировать мелодию. – Прам – па – рам…
– Кажется, сегодня дождь будет, – проговорил улыбаясь профессор и кивнул на восток.
Там из-за Волги поднималась, заполнив собой весь край неба иссиня-багровая туча. Пепельные её обводы, как приспущенные крылья у курицы-наседки, охватывали горизонт справа и слева, стараясь как можно больше захватить земного пространства. Из этих крыл, то тут, то там появляются белёсые всполохи, напоминающие собой цыплят, которые высунув голову из-под крыла сердобольной курицы с любопытством оглядывают местность и снова прячутся, испугавшись собственной смелости и решительности. Восток потемнел и притих.
– Мимо пройдёт, – вглядываясь в горизонт, произнёс Семён Ваганович. – До реки дойдёт и прольётся.
– Дождика бы не мешало, – сказал профессор, а с другой стороны, жаль – намочит необследованные кучи.
Они вошли в хибарку и профессор стал выкладывать из мешка найденное, художник хотел ему помочь.
– Нет… нет… я уж сам, – проговорил Вениамин Павлович. Лицо его просто светилось от счастья. – С этим, Ваганыч, надо вести себя предельно осторожно, вещи старые и могут поползти…
– Знаю…, знаю… Вы мне всякий раз, Вениамин Павлович, говорите одно и тоже, как будто вы из этого оврага вытаскиваете вещи совершенно новые и крепкие…, удивляюсь…
– Вы, Семён Ваганович, не обижайтесь, это я так, для порядка, больше по привычке и вовсе не хотел вас обидеть…
– Так и я ворчу, дорогой профессор, для порядка. «Вот, – думаю, – бросила человека судьба на дно, а он и на этом дне человеческой жизни, без каких- либо условий, зачастую голодный и холодный продолжает своё научное дело, это, можно сказать, героический поступок.
– Что вы!.. До героизма тут далеко, Семён Ваганович. Это вы так…, подбадриваете старика. Как я знаю – вы ведь тоже без дела не сидите… и то же не в специализированной мастерской с кондиционерами свою картину пишете.
– Только не надо вспоминать о вонючей кадке из-под рыбы, – улыбнулся художник, зная, о чём сейчас скажет профессор.
– Нет-нет, больше не буду. Раз вам эта кадка доставляет удовольствие, то ради бога…, сколько угодно.
– Хочу вас поблагодарить, Вениамин Павлович, за краски. Помните, на прошлой неделе вы нашли их в своём овраге.
– И что?.. подошли?.. – заинтересованно спросил Позолотин.
– Очень даже подошли… Я их разбавителем, а они и разошлись, не успели до конца высохнуть. Вы мне так помогаете своими находками, то разбавитель, то скипидар, то краски. Особенно для меня ценна изумрудная зелень. Краплак, тоже заканчивался, а тут целый тюбик, надолго хватит. Его ведь у меня не так много идёт. Вот сиена – это другое дело. Сиена у меня в ходу. Ой! – всполошился он, – Что это я о своём, да о своём. Наверняка вы что-то, профессор, не договариваете…Что там у вас ещё в мешке? Глаза-то вон как поблёскивают.
– Как и следует художникам, вы проницательны!… – торжественно сказал Позолотин и с этими словами вытащил из мешка несколько тряпичных кукол. – Ну, как? – и он восторженно посмотрел на Крокыча.
– Объясните, Вениамин Павлович…, чтоб я знал чему радоваться? по мне – куклы, как куклы, – и Крокыч с недоумением посмотрел на профессора.
– А вы, любезный, на материал посмотрите из которого они сделаны…, на материал…
– Материал, как материал, – проговорил Семён Ваганович, ощупывая кукольные платьица, – в чём секрет, говорите?
– Да как же вы не видите!? Это же самотканка… ну что вы, право!.. – расплылся в улыбке профессор.
– Чего в этом особенного? Ну, самотканка… Скажите толком. Всё равно я не догадаюсь…
– А здесь, Ваганыч, и догадываться нечего. Тряпичные куклы позднего периода в развалах нет-нет да и встречаются. Материя машинного производства, она сразу о позднем периоде говорит, а это самотканка. На этих куклах одежда из особой ткани сделана. Её дома на деревянном ткацком станке в зимнее время хозяйка дома вырабатывала, а это уже бросай на полтора – два века назад. Вот так дорогой, – и Вениамин Павлович радостно засмеялся.
– Много ли человеку для счастья надо? – сказал шутя Крокыч, – нашёл тряпичную игрушку и рад.
– Рад! И очень рад!… – подхватил Вениамин Павлович, – за такую находку я готов простить Симе все вчерашние издевательства… – Профессор помолчал, глубоко вздохнул, и задумчиво договорил. – А если бы нашёл, то чего я пытаюсь всё время найти, то я бы и Забродина расцеловал.
– Так это уж слишком, – насупившись заметил Крокыч, – имейте к себе уважение, милейший. Они вас в яму, а вы из ямы им говорите, что вы их любите и готовы простить. – Кстати, чего это вы пытаетесь всё время найти? Чего-то раньше вы мне об этом ничего не говорили…, видно сейчас проговорились. Не так ли?
Профессор немного сконфузился, поняв, что проговорился и, не желая обидеть друга какой-то личной тайной, чего меж ними, за годы, прожитые на свалке, не водилось, сказал:
– Есть малость. Но, не потому молчал, что не доверяю, а более потому, что собственным голосом собственную мечту боялся спугнуть…
После этих слов профессор помолчал, видно не зная, как и с чего начать, затем собрался с мыслями и сказал:
– Знаете, Семён Ваганович, – тряпичная игрушка – это хорошо, даже очень хорошо. Только не она доминировала среди игрушек нашего края… Коренной игрушкой была глиняная…, а её нет.
– А что это была за игрушка? – спросил с интересом художник.
– Игрушка, как игрушка, не хуже и не лучше тех, что лепили в других краях. Только с одной особенностью – на ней была расточка.
– Что?.. Как-то непонятно?.. можно, профессор, с расшифровкой, как для нерадивого студента?..
– Это такой штампиковый рисунок, оттиск на глиняном теле, в виде штришков, точек, оставленных палочкой, потому и расточка. Оттиски эти подкрашивались глиной, как краской. В моей монографии, ну в книге которую я пишу, есть глава, в которой я говорю об этой игрушке. Эта книга сейчас не может быть опубликована потому, что главный вывод не подтверждён доказательством. Доказательством может служить только найденная игрушка, а её нет. Раз её нет, – значит и книги нет. Понимаете вы меня?!
– Не расстраивайтесь, Вениамин Павлович,… всё будет. Я вот докончу эскизы к картине и сразу примусь за поиски игрушки… Мы её обязательно найдём. – Успокаивающе сказал Крокыч.
– Когда это вы приметесь, любезный?.. – строго и сердито проговорил Вениамин Павлович. Видно было, что он рассердился. – Нет-нет, такие царские подарки я не принимаю. – Замотал отрицательно головой Позолотин. – Он, видите ли, картину бросит писать!! – сказал профессор. – Эк, куда хватил! Так не пойдёт. Я, милейший, только описываю то, что создано, а вы создатель, художник. Вам писать надо, картину создавать, а такие как я, описывальщики, всегда найдутся…
– Ой!.. не скажите, Вениамин Павлович… Вашу игрушку до вас описали?.. Нет. Так что с описанием тоже не всё гладко выходит.
– А что, Семён Ваганович, с эскизами? – профессор перевёл разговор в другое русло.
– Дописываю последний, – сказал Крокыч, улыбнувшись, – Я сегодня, пока вы в овраге сундук освобождали, все окончательные наброски к картине в один рулон свернул, чтоб не путаться. Немного передохну, силы внутренней поднакоплю и за дело. Не потому что я устал, а для того, чтобы волнение в груди улеглось.
– Отделили, значит, зёрна от плевел?
– Не от плевел, Вениамин Павлович, а просто отделил здоровые и полновесные зёрна от некондиционных.
– Да, да. Я неправильно, Ваганыч, выразился… Так, как назовёте свою картину?
– Как назову?.. Название давно есть. Называться она будет «Вершина мира». Сюжет картины – свалка.
– А почему «Вершина мира», а не «Дно» или «задворки мира»? В чём же пафос?
Крокыч улыбнулся. Улыбка выдала его внутреннее волнение.
– Все эти годы я только шёл к картине. Нарисовать не сложно. Главное её выносить.
– А пафос!? Пафос!?
– Что, пафос?.. Борьба со злом и преображение человека. А если точнее – когда слабеет тело – наступает торжество духа… – Крокыч помолчал и добавил. – Только я тоже не могу закончить своей работы без вашей, профессор, игрушки. Мне эта мысль пришла только что. Именно игрушка, старая добрая игрушка под гусеницами бульдозера на первом плане будет фокусирующей точкой на полотне. Так называемой точкой схода. Да… да…, все линии будут сходиться в этой точке. Игрушка будет олицетворением старого, доброго. Будут ещё два вспомогательных подплана справа и слева со своими точками схода…? Я решил, я её вижу… да, да два подплана… И потом туча, что мы только что видели с этакими расчёсами дождя и ржавыми подпалинами на фоне причудливых солнечных пятен на земле и в небе…, а… каково?! Гроза!! Раскаты грома!! Омовение человечества!!
Глаза Крокыча горели. Лицо его было восторженным, взгляд устремлён на профессора, но наверняка в этот момент он его не видел, потому как в душе его рождалось полотно, рождалось прямо сейчас на глазах Позолотина со всеми его планами и подпланами. Оно ещё не материализовалось в краске и лаке, но оно уже было, и этот взгляд художника подтверждал рождение нового и доселе в искусстве невиданного.
– Этот эскиз я буду писать прямо сейчас… я его вижу… мне его надо только перенести из души на холст.
– Как вы это видите?.. – робко спросил профессор, глядя на взволнованного Крокыча.
– Я его вижу, так же как и вас, даже лучше.
– Как это лучше? Теперь вы мне растолкуйте, как нерадивому студенту, – удивлённо сказал Позолотин.
– Вас я вижу глазами, то есть материя осязает материю. Здесь на достоверность увиденного влияют и погода, и освещение, и видовой план, а картину я вижу душой, вижу без каких либо помех. Там, во мне, внутри, всегда и нужное освещение, и ракурс, и световые подсветы прорывющихся солнечных лучей сквозь тьму и хаос, и многое другое, как бы в колбе…
– А в этом месте, Ваганыч, можно поподробнее?
– Я закрываю глаза, и передо мной появляется полотно. На этом полотне я вижу чётко передний план общечеловеческой свалки, вижу вещи, которые выброшены людьми…, много вещей, профессор, и вас вижу, вы в очках на дне свального оврага, а в кабине бульдозера Сима, и людям не нужны эти вещи, равно, как и вы со всеми вашими знаниями…, и самосвалы, самосвалы, самосвалы. В овраг летят вещи, упаковочный материал, и с ними книги, которым в здоровом обществе нет цены, иконы, они людям не нужны. В обществе другой дух, другие ценностные ориентиры… Приобретательство и вещизм главенствует в душах! – Глаза Крокыча были широко раскрыты. Он говорил и, казалось, не видел ни профессора, ни хибарки, ни бочки из под рыбы у оврага. Он, это было понятно, видел само полотно.
– Вы что, уже отказались от рваной галоши?– спросил профессор.
– Почему отказался?.. просто она на другом видовом плане. Она, как и игрушка, своей точкой схода заостряет внимание, аккумулирует внутреннее состояние, будит духовные силы в человеке…!
– Видите, милейший, вам надо писать, – тихо сказал Позолотин, – и я не могу допустить того, чтобы вы не писали. Ведь надо спасать гибнущее человечество, надо спасать соотечественников от этого, вторгшегося в сознание людей монстра вещизма, приобретательства, роскошества, этой благодатной почвы для разврата и прочих мерзостей. А кто это сделает как не вы своей картиной. Вы её обязательно напишите и мир вздрогнет, глядя на неё, а точнее, увидев самого себя на этом полотне.
– И вы, профессор!!!… и вы!!! – восторженно, любящими глазами, глядя на Вениамина Павловича, – почти выкрикнул художник. – И ваша книга…!
– Я ведь тоже, любезный художник, когда пишу монографию, немало представляю. Тоже внутренним зрением вижу и старый Саратов с его позванивающей конкой, и фонарщиков, зажигающих фонари, и разговаривающих купчих в старинных одеждах, даже слышу, как запряжённые в пролётки лошади цокают подковами на Московской улице…
– И у вас такое же!.. вот здорово… Это просто необыкновенно здорово, профессор! – выкрикнул Крокыч.
И не успела улечься возбуждённая радость на лице Крокыча, как в оконце робко постучали.
– Кому надо? – спросил художник.
– Это Сима, – испуганно сказал профессор шепотом и схватил Крокыча за руку…
– Нет. Он бы матерился, – ответил Крокыч, открывая дверь лачужки.
В лачужку ввалился, заполнив оставшееся в ней пространство, ещё далеко не старый, гладко выбритый, что не всегда бывает у бездомных, с густой искрящейся проседью шевелюрой улыбающийся человек.
– Кажется, успел до дождя, – проговорил он,– наше вам.
– Наше тоже вам,– ответил недоумённо Крокыч.
– Это я, Валет, – проговорил вошедший,– вы, что меня уже не помните?
– Как не помним…, помним, – сказал Крокыч, припоминая вошедшего. – Тебя как Сима прогнал, так ты и глаз не кажешь. Уж, больше года не видели. Чего к нам?… нужда какая? – спросил знакомца художник.
– Нужды нет, а просьба есть, – ответил Валет усаживаясь на чурбак, который служил верстаком для изготовления Крокычем рамок для картин.
– Дело в том, что мы, то есть пилигримы, решили помочь своему брату по несчастью, – немного смущённо проговорил Валет.
– Ты конкретнее можешь? – спросил, перебивая гостя художник.
– Дело то уж больно деликатное, – проговорил, сбиваясь Валет. – Прослышали мы, что среди нас бомжует учёный, книгу пишет, а живёт не лучше других… Вот мы и решили помочь… только, где этот учёный обретается? – не знаем. Меня братухи к вам послали узнать, может чего слышали? «Сходи, говорят, Валет, на свалку, там тоже наши кочевники прозябают, может чего прознаешь?»
Крокыч с Позолотиным переглянулись и дружно рассмеялись.
– Чего я такого смешного сказал? – спросил, немного обидевшись, недоумевая, Валет.
– Ты правильно пришёл, – сказал Крокыч, обнимая Валета, – найдём мы твоего академика, кое-чего слышали…
– Правда, – обрадовался Валет.
– Конечно, правда,… знаем такого…
– И куда же мне идти дальше? Говорите… – обрадовано спросил Валет.
– Уже пришёл… – сказал Крокыч.
– Так это ж уже другое дело,– изумился и тут же засуетился Валет… – а я, знаете, не с пустыми руками. На сходе пилигримов постановили, профессора этого подкармливать всем миром. Мне тут насобирали… Вы этому профессору еду не передадите?
– Обязательно передадим, – сказал Крокыч.
– Не обманите, а то вон как лукавые зайчики в глазах прыгают…, съедите сами и спасибо скажете.
– Да как же не съесть, обязательно съедим, дорогой,… так перед тобой самый и есть твой учёный, – и Крокыч кивнул на Вениамина Павловича. – Прошу любить и жаловать – Вениамин Павлович Позолотин, доктор наук, профессор, лекции в Сорбонне читал.
Валет от неожиданности открыл рот, да так не закрыв и остался стоять некоторое время, а потом вдруг засуетился и стал выкладывать из сумки съестное, приговаривая:
– Вы не гнушайтесь…, братухи старались…, всё свежее. Просроченное – ни-ни. Мы от всей души, кто чего мог… с мира по нитке, как говорится.
На столе в хибарке вырастала куча съестного, а Валет всё вытаскивал и вытаскивал, казалось из бездонного мешка свёртки, свёрточки, кулёчки…
– Мы тебя в обиду не дадим, – приговаривал Валет. Дело это уже не твоё личное, а обчественное. Если так пошло, то мы пилигримов всей Расеи… все подключатся. С Пензенскими уже разговаривали… Там Самарские пособят… Тут наш бомжатник только расшевели…О-го-го! – Наконец он запустил руку в мешок ещё раз и ничего не вытащил, мешок был пуст. Валет виновато посмотрел на Крокыча и профессора и сконфузился оттого, что в мешке больше ничего не оказалось.
А через пять минут они уже втроём сидели за столом и дружно пировали.
– Вы…, вы удивительнейшие люди, говорил со слезами на глазах профессор… – я даже не знаю чем вас отблагодарить… – Он привстал. – Вот Семён Ваганович, поразительный художник. Вы знаете,– профессор посмотрел на Валета, – он пишет картину века. Вот это всё, он обвёл взглядом торчащие ото всюду скатки бумаги, – эскизы к этой картине. Её выставка будет подобна землетрясению,… обрушатся здания притворного мира, она обнажит тлетворное…, она…, она…, – но Позолотин больше не сказал ни слова, у него от перевозбуждения запершило в горле и он, закашлявшись, сел.
– Вот это да!!! мы решили помочь одному таланту, а тут их даже два оказалось, – весело сказал Валет… Чёрт возьми…, до чего я рад, что вас нашёл… Только вы мне книгу покажите, рисунки я вижу… здорово всё. Расскажу братухам – не поверят.
– Вон свёрнутые эскизы к картине в углу стоят, –проговорил, улыбаясь, профессор. – Семён Ваганович сегодня отбором занимался, а то девать всё некуда…
– Да это целый рулон… – проговорил Валет, с уважением глядя на эскизы.
– Будет картина века, – пояснил Позолотин.
– А это всё для чего? – спросил Валет и кивнул на торчащие вокруг ватманские листы.
– Это тоже самое, – смутился Крокыч, – просто, когда что-либо пишешь, то обязательно есть первоначальные наброски, а есть уже более поздние, выношенные зарисовки, только картины всё равно пока нет. Зато есть готовая рукопись Вениамина Павловича, – переключил Крокыч внимание на профессора.
– Не вижу, – Валет взглядом окинул стол. – Где рукопись? Мне братухам надо докладать.
– Так вот же она, – сказал Крокыч и отодвинул фанерку, закрывавшую потайную нишу. В нише Валет увидел две стопки бумаги. Профессор достал несколько листов лежащих сверху объёмной пачки и подал гостю. Валет взял, покрутил их в руках, пытаясь прочитать заглавие и, смутившись, вернул профессору. – Знаете, я в этом не очень разбираюсь. Главное я видел собственными глазами… вся полка в стопках рукописи, теперь есть, что сказать людям.
– Да нет, – сказал Крокыч, – левая стопка – черновик, а правая – беловик.
– Спасибо. Теперь удостоверился. Только мне засиживаться нельзя… вы уж извиняйте, я ужо, как- нибудь ещё загляну… Нам, главное, чтоб знать… – И уже ни к кому не обращаясь, проговорил: «Чудны твои дела, господи…, действительно – пока не сгниёт, не прорастёт», – и Валет, попрощавшись, ушел.
После ухода Валета в хибарке наступила тишина Эту тишину прервал профессор. Вениамин Павлович встал и, прохаживаясь в узком промежутке между столом и кроватью, проговорил:
– Человек – это тайна… Мы с вами, Семён Ваганович, теперь просто не имеем права не довершить начатого… ни я, ни вы. Сами полуголодные ходят, живут тем, что найдут… а поди ж ты!.. Не имеем права …, слышите меня? – у Позолотина выступили на глазах слёзы.
– Не только слышу, но и нутром чую… – велик человек!… вот этому поражаюсь, – добавил Семён Ваганович, – и чем ниже падёт, тем величественнее, восстав, становится… А я для вас тоже подарок приготовил, – и он на минуту, выйдя за дверь, вернулся назад с каким-то коробком.
– Что это? – спросил одними глазами профессор.
– А ничего особенного, – проговорил Семён Ваганович и вытащил из коробка очень старую механическую печатную машинку. – «Ундервуд» называется, – сказал художник и похлопал по её по чёрному блестящему стальному телу. – Будете теперь не авторучкой строчить, а на технике работать.
– Как же вы её достали? Где?! – удивился Вениамин Павлович, – вы же в отбросах не роетесь?
– Всё просто, – договорился с одним шофёром, что всё время к нам мусор возит, вот он и привёз, её даже выкинуть не успели, только несли, прямо в коробке, не новая, но в рабочем состоянии. Лента есть, бумаги у нас завались… – комментировал Крокыч. Конечно не компьютер, но вы уж извиняйте… Да и толку от компьютера, всё равно у нас с вами электричества нет.
Вениамин Павлович взял в руки машинку, прижал её к себе и, не смотря на то, что она была довольно тяжелая, не хотел выпускать её из рук. Да, да, в то время, когда на свалку уже везли старые компьютеры, для профессора подарок Семёна Вагановича был ценнее всего на свете.
....................
После того, как Валет, распрощавшись с Крокычем и Позолотиным, ушёл со свалки, он пошёл, по настоянию товарищей, навестить Никиту и предложить ему, как было решено на сходе бомжей, взять в свои руки издание книги профессора. Потому как Никита был не только доверенным человеком, но и человеком с адресом и пропиской. Потому, как у Никиты, хоть маленькая жилая площадь, но была. А, стало быть, он самым что ни на есть законным образом мог вести любые юридические дела и, пожалуй, самое главное – его почитали за человека исключительной честности.
Когда Валет вошёл в комнату Никиты, тот спал, накрывшись от мух газетой. Газета от его дыхания мерно то опускалась, то поднималась.
– Вот это даёт! – громко проговорил Валет, желая разбудить дворника. – Обчество ему купюры доверило охранять, а он дрыхнет, да ещё открытый. Дверь-то, дорогой, надо закрывать, кассу-то и спереть могут…
– Какую кассу? – спросил Никита, никак не беря в толк, о чём ему говорит Валет.
– Это ты раньше не закрывался, – сказал Валет,– потому как красть у тебя было нечего, разве тебя одного. Только кому ты был нужен?… а теперь тебе опчество доверило, можно сказать, самого себя… вот так… А ты?
– А что не так? – спросил, начиная понимать, что произошло Никита. Мысль окатила его, словно холодной водой: «Оказывается ему, действительно Валет передал деньги на хранение, а он подумал, что это сон».
И тут Валета как будто прорвало:
– Вы посмотрите на него, – всплеснул он руками… артист, ей богу артист… И рожу сделал ничего не понимающую, и дверь открыта,… ну и хитёр-бобёр. Правильно мыслишь, друг – Если бы ты стал ни с того ни с сего запирать дверь, то это уже подозрительно и людишкам хочется заглянуть за эту запертую дверь…, правда,… ну хитёр,… ну хитёр,– и Валет понимающе погрозил Никите пальцем, дескать «Знай наших». Правильно придумал, молодец.
Никита только хотел было раскрыть рот и рассказать Валету о произошедшем, как Валет, не дав ему ничего сказать, начал говорить дальше. – Я тебе даже одну жизненную историю расскажу. Тогда я ещё не бомжевал. Были мы на лесоповале, нас от колхоза на лесозаготовки вербовали. Набралась бригада, поехали. Подошло время зарплату получать, мы и отряжаем одного из наших, Ивана Васильевича, как щас помню. Сел он на поезд и уехал, а у нас душа болит, деньги-то немалые. Подходит время, должен вернуться, мы к поезду, да в вагон. А наш Коваль сидит и лыбится. Мы его Ковалём звали потому, что у него фамилия была Ковалёв. Мы к нему – «привёз?». А он в ответ – «привёз». Мы – «не томи душу». А он вытаскивает из-под лавки мешок не первой свежести, – тут говорит. Развязываем, а там штук пять булок хлеба зачерствелых и узелок с деньгами. Тогда в вагонах не только он один ехал, некоторых карманники пощипали, а он довёз… А ты, молодца… Так я пошёл, скажу нашим, что всё в порядке. – И Валет, попрощавшись, ушёл, так и не выслушав опешившего дворника.
После его ухода Никита ещё какое-то время продолжал лежать. Он вдруг понял весь трагизм своего положения. Оказывается, ему действительно Валет дал на сохранение общественные деньги, а Никита??? Тут он вспомнил, что сунул сумку с деньгами под голову, а вот, когда он проснулся, то сумки этой не было, потому Никита и подумал, что это ему приснилось. «Может быть, сумка там, около вишни и лежит в траве?» – подумал Никита и пошёл во двор, чтобы осмотреть место под вишней. Сумки там не оказалось. Никита сел на траву и обхватил голову руками.
