Пётр Петрович Африкантов
Старый дом под черепичной крышей
Глава 24. Зыбкий след
Когда Белянка и Смуглянка ждали на склоне Белой горы Василия, Пегас с Мухой беседовали в Глебучевом овраге, капитан Сорокина молча пролистывала старые дела, пытаясь понять, кто из ребят может быть вовлечён в криминальный бизнес.
Неожиданно дверь открылась и вошёл возбуждённый Митин.
– Есть новости? – спросила капитан.
– По проколотым шинам новостей нет, думаю что и не будет.
– Что так?
– Главную привязку – дом под черепичной крышей, откуда могли совершаться какие-либо действия, сломали. Я успел к шапошному разбору. При мне грузили остатки мусора в самосвалы, то есть всё, что от него осталось.
– Не густо, – сказала Сорокина… – а чего весёлый такой?
– Не совсем же я пустой приехал,… Марь Васильна.
– Тогда говори.
– Когда я увидел работающую технику во дворе, я сразу понял, что с проколотыми шинами наступил швах… Дом – была моя последняя зацепка. Больше проколы делать неоткуда.
– А почему именно дом? Как ты связываешь дом и проколы?
– Я вспомнил, как мы в детстве делали арбалеты.
– Что из того,… делали вы арбалеты с друзьями или нет?
– Я подумал, что при помощи такого арбалета, можно запросто продырявить колесо, тем более, я тогда у сторожа выяснил, что все проколы были сделаны в борт покрышки, то есть с боку, а не в протектор и именно со стороны дома. У колеса на прокол – это самое уязвимое место.
– Тогда почему эти стрелы от арбалета в колёсах не обнаружены? – спросила капитан.
– Я знал, что вы зададите мне этот вопрос, – сказал Юра и торжественно выпалил, – мы в детстве, чтобы не бегать за стрелами иногда привязывали к ним тонкую леску. За эту леску и возвращали стрелы назад. Вот я и подумал, что в сенцах, или в слуховом чердачном окне, обязательно должны остаться обрывки лески или нитки. У нас леска часто путалась и мы её просто обрывали. Только теперь эту версию не проверишь.
– Жаль, Юра, что эта мысль пришла тебе в голову только сейчас, версия правдоподобная, а сама подумала: «Толковый,… не зря на него положила глаз Муза Карповна». – Вот видишь, младшой, покопался в своём детстве, кое – чего вспомнил и на деле применил, это похвально…
– Не применил, товарищ капитан, а хотел применить…
– Нет, Юра, применил,… применил, времени не хватило для реализации задуманного. Только по глазам вижу, что ты мне не всё сказал, говори уж,… чего там, – и она, поправив волосы, приготовилась слушать.
– Не знаю, как и сказать, Марь Васильн. В общем, не стал я к дому подходить, тем более, что процесс погрузки был в самом разгаре, а встал за угол и вижу, как из Глебучего оврага за погрузкой мусора в самосвалы тайно наблюдают двое мальчишек. И кто же, вы думаете, это был?
– Не говори, Юра, загадками, право как ребёнок, – сдвинула брови Мария Васильевна. – Откуда ты взял, что они таились. Да разве мало мальчишек наблюдают за работой, особенно за сломом!
– Там, Марь Васильн, никто никого не прогонял, другие люди тоже смотрели, а эти таились.
– Тут ты молодец, а дальше что?
– Я увидел, что они с интересом наблюдают за двором и, как мне показалось, остались очень недовольны увиденным, то есть ликвидацией дома. Вот такой факт.
– Впечатление может быть обманчивым, – заметила Мария Васильевна.
– Не совсем так. Когда они уходили, то мимо меня прошли, и я услышал обрывок разговора, буквально несколько фраз. Один говорит: «опоздали», а второй: « я же тебе говорил, что сразу надо было брать». Тот в ответ: «бывает и на Маруху проруха».
– И это всё?.. – удивилась Сорокина.
– Так ясно же, что ребята не просто так приходили и были там не один раз, потому как уверенно на местности ориентируются.
– Может быть, они и прокалывали? – сказала Мария Васильевна. – В любом случае, если дом для них был рабочим местом по прокалыванию, то проколов больше не будет, – и оба улыбнулись.
– Ты чего смеёшься? – спросила Юру Мария Васильевна.
– Смешно получилось и со смыслом – прокол колёс и прокол в моей работе. Одно слово, а два значения и так здорово соединились…
– А ты можешь этих ребят обрисовать? – спросила капитан.
– Могу. Один маленький пухленький, рыженький; другой – на голову выше, русый, лицо тонкое, интеллигентное.
Сорокина стала перебирать в памяти имена и фамилии хулиганистых подростков. Кожевников – всплыла в памяти фамилия мальчишки из неблагополучной семьи. Но капитан сразу отвергла её. Мальчишка слишком открытый, чего натворит, то сразу и расскажет. Такому самое маленькое дельце никто из подросткового хулиганья не поручит, да и из взрослых тоже. А вот Пегасов?.. Она постучала костяшками пальцев о стол, – Пегасов,… Пегасов. С ним в паре Мухаев. Знают ли что они про сбор старья? Мухаев вряд ли что знает, не доверят. Хотя как знать, как знать: тихоня, себе на уме, с хитрецой. Этакий Санчо Панса, оруженосец Дон Кихота. Только вот Лёня Пегасов на Дон Кихота никак не похож: Этот с ветряными мельницами бороться не будет, умный, уверенный, эрудированный, почти отличник, но за оценками не гонится, относится к ним даже как-то наплевательски, когда необходимо – дерзкий и решительный. Из такого характера легко получится или воровской пахан, или учёный. Лёня – это тайна, с непредсказуемым будущим. Один раз в беседе с ним Пегасов так ей прямо и сказал, что на откровенный криминал никогда не пойдёт и ни под кем ходить не будет, так что, мол, Мария Васильевна, не беспокойтесь.
Сорокина потёрла переносицу. Она-то знала, что криминальный мир затягивает и таких, наверное, даже прежде всего таких, уверенных и безапелляционных. Умеют они их втягивать в свои сети. Но ближе к делу. Пегасов промышляет антиквариатом, вроде водит дружбу с Червонцем. Только вряд ли это дружба. Червонец,… Червонец,… вроде за прилавком стоит, а на самом деле эта торговая точка может быть местом наводок и передачи информации, а так же точкой приёма краденых или найденных вещей. Конечно, Червонец Лёню может использовать, но быть его другом – вряд ли. С ним Леня дружбу водить не будет, натура гораздо шире… Да, но Лёне… могут доверить. В любом случае, я бы доверила.
– Думаю, Марь Васильн, они из ваших старых клиентов, – прервал ход её мыслей младший лейтенант.
– Почему?
– Потому что живут не там, а здесь в Заводском, рядышком, я проследил за ними, в аккурат на улице Марины Расковой их дом стоит. У одного в первом подъезде квартира, приблизительно на третьем этаже, а у другого в третьем, этаж не знаю .
– Ты, Юра, самое важное говоришь в последнюю очередь. Конечно, это они.
Мария Васильевна помнила дом, в котором живут Пегасов и Мухаев.
– Надо с Пегасовым встретиться, – заключила инспектор, – только не здесь в кабинете и не при погонах, – и она стала думать о том, как вывести Пегасова на откровенный разговор не в казённой обстановке.
Глава 25. В полной темноте
Когда ломали дом, глиняшки, что находились в ящике и упали вместе с ящиком с чердака на землю, были в относительной безопасности. Толстый слой мусора, наваленного сверху на ящик не позволял всевозможным балкам, черепице и кирпичам стукаться о ящик. Можно сказать, что они были погребены вместе с ящиком под толстым слоем мусора. В ящике было абсолютно темно и глиняшки даже не могли видеть очертаний друг друга.
– Как в могиле, – сказал Пустолай.
– Хуже. В могилу живыми не закапывают, – поправил пса Мурлотик.
– Почему это не закапывают?.. Очень даже и закапывают. Я по телеку видел.
– А ты телек смотри больше и чаще, так глядишь крыша и поедет, – парировал кот.
– Нашли о чём говорить, – прервала спорящих Катерина.
– А о чём тогда говорить? – спросил Пустолай. – Как раз разговор в тему, что случилось – о том и говорим.
– Медведь тебе, Пустолай, на мозги наступил.
– А о чём, по-твоему, говорить надо? Скажи, раз такая умная…
– О чём угодно, только не о гробах.
– Давай, Мура, шепотком разговаривать, если наша тема некоторым уши режет, – и пёс с котом, отодвинувшись в уголок, стали тихо разговаривать.
– Так-то лучше, – сказала Катерина. – Ты, Дуняш, не обращай на них внимания.
– Я не обращаю, – тихо сказала Дуня, – только я не знаю, о чём говорят погребённые как мы.
– О любви говорят, Дуняш,… о любви. Только о ней и можно, и нужно говорить в таких ситуациях и ни о чём больше.
– Как же мы будем с тобой, Катерина, о любви говорить, когда ты даже замужем не была.
– Ну и что? – удивлённо спросила Катерина.
– Как что? Тебе уже сорок лет, а у тебя детей нет. А раз нет детей, то значит и любви у тебя никогда не было. Как же о ней говорить будешь?
– А кто тебе, Дуня, сказал, что у меня любви в жизни не было?
– Никто… Так… Сама подумала.
После этих слов Катерина порывистым движением притянула Дуню к себе, прижала и поцеловала в голову.
– Ты что? – удивилась Дуня Катерининому порыву. – Я сделала тебе больно своими словами? Я не хотела,… по глупости всё это,… Просто подумала, что у тебя ничего и ни с кем такого не было…
– Чего не было, Дуняш?
– Переживаний, чувств разных… Не было того, как у меня я из-за Васи… – Дуня осеклась и дальше говорить не стала.
Немного помолчали. Обеим было немного неудобно говорить, из-за того, что они не видели в темноте глаз друг друга, но с другой стороны, отсутствие всякой видимости позволяла обеим сосредоточиться на главном, что было в их душе, можно даже сказать – заняться созерцанием собственных чувств в то время, когда они уже отгорожены от мира плотным слоем мусора и каждый из них не мог не подумать о том, что возможно они не увидят белого света всю оставшуюся жизнь.
– Девочка моя, – заговорила Катерина немного сдавленным голосом. – Я прошу тебя… Никогда… никогда не говори мне этого…
– Прости меня, Катя,… я же не знала; не сердись, ладно?
– Я не сержусь. Просто твои слова,… слова мне напомнили…
По интонации в голосе было понятно, что Катерина сильно волнуется. Катерина помолчала, стараясь побороть внутреннее напряжение. Видно ей это удалось и далее уже начала говорить голосом спокойным:
– Давно это, Дуняш, было. И меня любили, и я любила. Да так любила, что, казалось, что перед тем чувственным жаром души ни одна преграда устоять бы не смогла – ни скала высокая, ни стена гранитная, ни льды материковые, всё бы попалил и растопил огненный смерч, что из сердца до неба столбом огненным стоял. Я и сейчас его огонь в душе чую, хотя столько лет прошло. Всё можно, моя милая, забыть, а вот этого нельзя. Чувства эти человек с собой всю жизнь несёт и с собой, когда совсем состарится, в могилу уносит.
Катерина опять замолчала, но ненадолго. Видно думала, как и с чего начать рассказ. Дуня понимала, что торопить Катерину не надо, сама скажет раз уж начала.
Катерина заговорила медленно, будто вынимая каждое слово из собственного сердца, рассматривая его духовным оком и вслушиваясь в свой собственный голос. Она говорила так, как будто рассматривала в альбоме уже давно не виденные ею старые фотографии. Со временем эти пожелтевшие снимки стали вдруг намного ближе и дороже, и она всё смотрит на них и не может насмотреться, потому как встают они перед ней живыми и разговаривают с ней одними говорящими взглядами.
– Была, Дуняш, и у меня любовь. А как же не быть. При сотворении каждый награждается этим чувством и чувство это благословенно.
– Кто же он? – выдохнула Дуня.
– Был, Дуня, среди мамушкиных глиняшек один паренёк, по занятию – мукомол, душевный, тихий. Мамушка его своеобразной красотой наделила. Нет, не внешней, таких ты и сама видела красавчиков, а внутренней. И была в этой несказанной красоте его такая сила, такая притягательность, что словами и описать невозможно. Ведь это я от него научилась калачи выпекать. Глупая я тогда, Дуня, была, от счастья под ногами земли не чувствовала. Думала: «Вот оно моё счастье,… никто этого счастья у меня не отнимет», думала, что всю жизнь с ним счастливой буду, а не пришлось.
– Катюша!.. Милая моя! – воскликнула Дуня. – Это же неправильно! Так не должно быть! Любящие должны быть вместе!
– Я это, девочка, и сама знаю, – и Катерина горько улыбнулась в темноте, – но это, к сожалению, не всегда бывает. У нас, по крайней мере, этого не получилось.
– Катюша… Мне тебя жалко. – Дуня нашла в темноте руку Катерины и крепко её сжала. – Мамушка говорила, – что когда человек другому человеку сопереживает, то боль страждущего вполовину меньше становится. Не знаю, умею ли я сопереживать? только мне очень хочется, чтобы тебе стало легче. Расскажи мне про него и тебе будет легче…
– Девочка ты моя… Что там и рассказывать. Всё было как во сне. Я и сейчас думаю иногда, что это был сон. Помню, дверь в мамушкином доме открывается и входит он. Лицо доброе-предоброе и каждое его чувство на лице написано, что и спрашивать ничего не надо, смотри и читай. Я смотрю, а он ко мне идёт. У меня ноги сразу ватные сделались, веришь? – ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, а сердце того и гляди из груди вылетит, вот как трепыхается, а в висках, чувствую, кровь колотится.
Катерина перевела дыхание, вздохнула и стала говорить дальше.
– На скамеечке во дворике с ним сидели. Он, мой мукомол, всё шутил, да всякие интересные истории рассказывал.
– И что же дальше? – поторопила Катерину Дуня.
– А ничего дальше… Дальше, Дуняш, как в сказке с хорошим началом, да с плохой срединой. Сидим, милуемся, о свадьбе да о жизни совместной мечтаем, а тут ворона на городьбу скок. Старая, голова вполовину от клюва лысая, хвост куцый, крылья вполовину ощипанные, усы из нескольких седых волосинок около клюва торчат в разные стороны, голос скрипучий как рассохшаяся телега и сама от старости уже рыжетой покрылась. Один глаз бельмом зарос. От шеи горб высокий торчит. Я таких и не видала никогда. Села она и на нас с Гришей, так моего суженого звали, смотрит одним глазом, рот приоткрыла и изо рта её, а вроде как из самой утробы только один звук идёт: «Крэ-ке-э…».
– Ой! Какие страхи, – проговорила испуганно Дуня, – у меня аж мурашки по телу побежали.
– Потом эта ворона посмотрела так на нас, посмотрела, да вдруг и говорит нам: «Милуетесь!? Любуетесь… Недолго осталось», потом вдруг открыла клюв, да как захохочет по-человечески, хлопнула крыльями, хвать моего мукомола и улетела. Я только слышу уже сверху Гришин голос: «Жди меня, Катюша!! Я обязательно вернусь!!». Так вот до сей поры и невозвращается, а голос его и слова последние в ушах так и стоят. Нет уж видно, не встретится нам с ним на этом свете.
– Что, и ни слуху, ни духу? А, Кать?
– Разные толки тогда по этому поводу были. Сорока говорила, что ворона была колдунья. Только вороной оборотилась. Ведь чародеям главное любовь на земле разрушить. Они того не понимают, что от этого она в душе ещё сильнее горит.
– А ворону эту потом видели?
– Нет, Дуня, никто не видел и не встречал. А я с тех пор так и жду. Унесли в небо, а откуда ждать и не знаю.
– А что тебе, Катюш, сердце говорит,… А? Сердце-то оно и подсказать может, чего люди ни глиняные, ни человеческие не знают.
Дуня была взволнована рассказом и потому хотела как-то помочь Катерине, но не знала чем и как? Она, то гладила Катеринины волосы, то пожимала ей руки, а затем, расчувствовавшись окончательно, стала целовать Катеринино лицо, волосы, плечи.
– Я глупая,… глупая,… самонадеянная девчонка. Что я тебе наговорила?! Да меня убить за это мало, Катенька… Я не знаю, что тебе сказать…
– Не кори себя, милая,… не надо. Я сама к тому дала повод. А сердце всегда одно говорит: «Жди» и ни слова больше. Сердце – оно на слова скупое. Это наш язык может наговорить воз и маленькую тележку, только ему веры в этом большой нет. Я уж это знаю. То он успокаивает меня – «терпи и всё будет хорошо», то наоборот – «и не жди даже, оттуда не возвращаются», или того хуже – «В той стороне и получше тебя найдутся»… Я и сама понимаю – двадцать лет минуло. Я теперь о своём счастье, Дуня, и не мечтаю, мне бы на чужое счастье посмотреть и ему порадоваться. Хочу, чтобы и у вас с Васей, как у меня с Гришей было, чтоб всё взаимно и при полной сердечности.
– Не говори мне о нём! вспыхнула Дуня. – Слышать не могу, ненавистен он мне.
– Если ненавистен, это хорошо…
– Чего ж хорошего?
– Любовь, Дуняш, и ненависть в этом деле бок о бок ходят. Иногда и сама не разберёшь, кто из них кто? И чего больше? винегрет какой-то. То охватит жаром – думаешь, что это любовь, а то вдруг окатит как из ушата холодной водой и жизнь становится не мила, так бы в омут головой и бросилась.
– Я понимаю тебя, Катюш. Иногда за Васины выходки готова со стыда под землю провалиться, или даже убить его готова, а чуть время пройдёт, раздумаешься и жалко его становится и уже ревёшь как дура, и непонятно, кого жалеешь: то ли себя, то ли его непутёвого, а потом такое подплывает, вроде как лучше его и нет. Помнишь, когда он с этими дурёхами перед синевлаской выплясывал – я чуть со стыда за него не сгорела. Вроде как это не он, а я перед «добрячком» и Барби кручусь…
– Это и есть, Дуня, любовь. Любовь – это не за что-то? Если сама себе говоришь, что люблю за то-то и то-то, то это и не любовь совсем, а бизнес. Любить – значит любить ни за что? Любить, значит поступать вопреки здравому смыслу и рассудку, жить на чувстве. К этому ощущению даже и вопроса поставить нельзя. Любишь и всё, а какой он: хромой, кривой или как в твоём случае – непутёвый, то уже и значения никакого не имеет.
– Ты права, Катя. Говоришь – будто душу мою как книгу открыла и читаешь.
– Это я не твою душу читаю, это я свою, истрёпанную за годы, книжку какой раз перелистываю и перечитываю.
После этих слов они уже не говорили, а сидели молча, обнявшись и вглядываясь то ли в своё сердце, то ли в свинцовую темноту ящика, и было слышно, как трепетно стучат их глиняные сердца. А потом Дуня незаметно уснула и ей, вдруг привиделось – стоит на берегу реки Катерина, а с ней рядом такой красивый, элегантно одетый мужчина, и этак ласково смотрит на Катерину, и Дуня догадалась, что это и есть тот самый мукомол, о котором ей говорила Катя. «Какие они красивые и совсем ещё не старые» – подумала Дуня, и ей стало от этой мысли хорошо-хорошо. И вдруг она смотрит, а от реки поднимается ещё человек в красной рубашке навыпуск, в синих штанах и хромовых, до блеска начищенных сапогах, и под мышкой гармошку держит. Как увидела Дуня гармошку, так сердце у нее как у птички и ворохнулось. «Он это», – подумала она. Подумала, а узнать не может. Вроде и гармошка его, и ростом такой же, а не он. Вглядывается в его лицо, вглядывается, вроде он. Только серьёзный такой, потому и не узнать его». И видит Дуня, как Катерина поворачивается к ней и говорит: «Это он». Дуня посмотрела на мукомола, а тот тоже, смотрит и серьёзно так говорит: «Это он, Дуня». «Иди к нему» – сказало Дунино сердце. И тут Дуня сделала навстречу один шажок, другой, проснулась и как ей показалось – вскрикнула… И тут раздался голос Пустолая:
– Это вы о чём там шепчетесь? Нам говорить нормально запрещаете, а сами даже кричите.
– Это мы так, о своём, о женском, а крик, так это Дуня палец прищемила, – ответила Катерина.
– Ну шепчитесь, это всё лучше. чем горевать, – заключил философски кот.
И не успел ему на это Пустолай ответить, а только открыл рот, как над ними что-то загрохотало, а потом стало происходить нечто невообразимое. Они же не знали, что на верху начал работать погрузчик.
Глава 26. Есть идея
Куча мусора, в которую превратился дом, постепенно перекочёвывала в кузова самосвалов. Пегас, пнув от злости ногой старое без дна ведро, сказал:
– Пошли, Муха, отсюда.
– Быстро у них всё это получается, – сказал Мухаев и кивнул на работающую технику и стоящие под погрузкой Камазы.
– Давай хоть одну игрушку да загоним, – продолжил Пегас, – и они, выйдя из своей засады, и уже не опасаясь дворника, пересекли двор и пошли к мосту через Глебучев овраг. Ворота двора, где недавно стоял дом, жалобно поскрипывали, покачиваясь на ветру. Ребята вышли со двора и направились вниз к Волге. Один из самосвалов стоял на дороге и водитель закрывал мусор пологом, чтобы при движении он не разлетался по улицам.
– Упустили куш, – бормотал Муха. – Может быть сами махнём на свалку. С водителем договоримся и там поищем?
– А там что? – спросил зло Пегас.
– Будем мусор перебирать, – ответил Муха.
– Так это целый дом надо через руки пропустить! Мы же не знаем, в какой машине их повезли. А там бульдозеры, скреперы, техника. Нас, что, рабочие будут ждать, когда мы всё переберём? Спихнут бульдозером под обрыв и все дела.
– Значит, всё пропало? – обречённо проговорил Муха. – А может начальству свалочному об игрушках рассказать,… а?
– Не свалочному, а сволочному, – съязвил Пегас. – Иди,… расскажи. Ты директора уже с его мымрой видел. Они с домом решили вопрос и там решат, как только прознают, будь спокоен, только не в нашу пользу.
– А если как-то схитрить? Директор поверит…
– Причём тут директор!? Я же тебе говорил, – Сима там, на свалке, всем распоряжается. Я его несколько раз с Червонцем видел. Червонец к нему на свалку приезжал. Один раз я старинную бутылку нашёл с вензелями, решил отскрести грязь, а под рукой ничего не было, пошёл к сараю, а за сараем они, толкуют о чём-то.
– Кто они?
– Сима с Червонцем, кто же ещё. В связке они, понял?
– Ну?… А дальше…
– Что дальше? Про сбыт антиквариата толковали. У них там, Муха, целая система выстроена. Одни бомики ищут, кто-то найденное реставрирует и так далее.
– Что так далее?
– Ты что, совсем не впрягаешься! Дурка вяленая. Просекать надо такие вещи.
– Бизнес на антиквариате делается, в широком масштабе, так что под колёса попадать этой организации нежелательно.
– Что, даже и организация есть? – изумился Муха.
– Думаю, что за этим стоят серьёзные дяди. Только ты, Муха, язык за зубами держи, а то и тебя, и меня в асфальт закатают.
– Ты меня, Пега, попугать решил, да?
– Я тебя не пугаю, думаю, что директор Тараканов над всем этим стоит или повыше кто, здесь лучше особо под ногами не надо путаться. Я его разговор по мобилу слышал, он несколько раз слово «Изумруд» произнёс, потом доцент на базаре по телефону тоже это слово сказал,… подозрительно это. В связке они,… и Тараканов, и Забродин, одно дело делают. Помалкивать надо.
– А «Изумруд» – это что?
– Может быть пароль, кличка или даже организация, кто знает? Только я понял, что дело не чистое. А ты сам знаешь – я ходить под кем-либо не желаю, да особенно на коротком поводке. Я – птица вольная, хочу – лечу, хочу – на ветке сижу.
– Не переживай, – стал успокаивать друга Муха. – В нашем деле так: сегодня – с убылью, а завтра – с прибылью. Посмотрим, как ещё дело обернётся… – И вдруг Пегас резко остановился.
– Ты чего? – спросил Муха.
– Поворачиваем назад, идея пришла.
– Что за идея?
– Ты сейчас домой вали, а я попробую на свалку с Камазом тем уехать.
– Значит, я правильно говорил? – встрепенулся Муха.
– С Симой надо потолковать, без него не получится. Риск – благородное дело, попробую обыграть. Он ведь об игрушке ничего не знает… Так, что есть шанс.
– А шофер возьмёт? – заволновался Муха.
– Чего-нибудь придумаю, – и Пегас резко повернул назад.
