Петр Сосновский
Папенькина дочка
– Арестовать их всех, как предателей родины! Цари так и делали. Бунт необходимо устранить «малой кровью», пока он не захватил все слои общества и не смел всех нас в тартарары! – Но кто его слушал? – я и Филипп Григорьевич, мать и то отмахивалась – она понимала, что ничего поделать нельзя, ничего. Сговор в Беловежской пуще был санкционирован самым главным – полуцарком по указанию из Америки. Я, часто после вспоминал слова отца: «Цари дбали-дбали дабы возвеличить Российское государство, а эти ради того, чтобы возвеличить себя – пусти все псу под хвост».
Отец такого положения выдержать не мог, но не поступился своей совестью. Предпринял все, чтобы повлиять на судьбу страны. В этой войне он проиграл. Мы же должны были выстоять. Нас ждало полуголодное прозябание: пустые полки магазинов, затем ломящиеся от товаров, но не для всех, а для определенной категории людей. Бродяг, убогих, всевозможных калек, просто нищих было, тысячи, миллионы. Они порой досаждали, толкаясь к тебе со своими проблемами. Этих самых проблем у себя было – черт знает сколько. Нам бы родиться позже, когда все стало бы на свое место. А то мы также как и поколение наших родителей, неожиданно оказались в самом пекле, но в отличие от них были вынуждены мыкаться в непонимании всего происходящего. А наверху знали, чего хотели от жизни – денег. Им было все равно, чьи это деньги – обездоленных, обманутых, нищих и голодных людей или же привезенные из-за границы для подкупа. Ради них там наверху были готовы на все. Продать мать, отца, страну и продавали. Мы обычные люди были более честными и если не могли помочь всем рядом, то хотя бы лезли из кожи, заботясь о ближних. Я пекся о Светлане, о Максиме, о своих родителях, о тесте Филиппе Григорьевиче и теще Марии Федоровне. Беспокоил меня и брат Светланы – Алексей Зоров. Примерно, раз в неделю он заезжал к нам в гости. У нас в квартире у него даже было место в зале, напротив телевизора. Сам телевизор Зоров не привечал, он стремился выговориться. Для этого Алексей подыскивал себе благодарного слушателя меня или же Светлану и если этот слушатель был, уезжал от нас успокоенным, не обращая внимания на негативное отношение жены Надежды, если нет, то напряжение снимал водкой. Недели две-три не появлялся в городе – жил в поселке, отрывался. На мое замечание: «Что-то долго не приходит Алексей?» – жена отвечала:
– Наверное, снова поссорился с женой. Он в прошлый раз привез ей мало денег вот она оттого и не желает его видеть. – Время было трудное и приезды Зорова помогали Надежде. Она не работала, иногда что-то приносила, подрабатывая уборщицей, мать пенсионерка имела небольшое пособие, но и оно давалось ей не вовремя, с большими задержками.
Алексею Зорову разгульная жизнь вредила. Я об этом узнал поздно, да и не только я, но и Светлана. Нам бы нужно уделять ему побольше внимания. Жизнь основательно его помолотила – последствия катастрофы могли в любой момент сказаться на здоровье. Не пил бы, возможно, в будущем ничего плохого с ним и не случилось. А так мы нашего родственника потеряли.
На работе, в поселке пьянство Алексея не было видно, рядом находился напарник со смешным прозвищем Федор Окаянный. Тот охочий до денег, с удовольствием, в любой момент его замещал, четко подсчитывал дни и во время получки тут же являлся к Зорову за расчетом.
Алексей, отдав долю напарнику, часть денег пропивал, с остатками отправлялся к Надежде. Затем настало время, когда, не с чем было ездить – не было этих самых денег – зарплаты и он отправлялся в городок, нагрузив в сумку картошки, моркови, свеклы или же взяв кочан капусты. Это было для его семьи хорошим подспорьем и спасало от голода. Пришло время невыплат зарплат, и напарник отказался замещать Алексея, он был вынужден работать сам. Долг накапливался и накапливался. Зоров не выдержал, бросил однажды работу и отправился в Правление хозяйства выбивать деньги, и под расчет, за несколько месяцев, получил теленка и не только он, но и другим работникам дали. За что все его благодарили. Однако напарник обманул Алексея, он своего теленка придержал, и взял только через неделю, а вот заработанное братом Светланы «ушло» на водку и на закуску стихийно, собравшейся компании собутыльников. Так они отпраздновали его победу над начальниками.
– Надо же почти целого теленка пропил, – возмущалась Светлана. – В дом, можно сказать, принес рожки, да ножки.
Застолье Федор Окаянный организовал у себя дома. Жил на отшибе, один и никто помешать им не мог. Рядом с Алексеем за столом оказалась и Людмила, неизвестный Зорову мужик, а еще какая-то женщина. Где он их всех подцепил, не запомнил, может быть во время похода за очередной бутылкой сивухи к известной самогонщице Алисе – это не главное. Главное, самогон лился рекой и напарник время, от времени, щелкая пальцами, насмешливо говорил:
– Алексей, давай дуй в страну чудес, к этой, как ее… – долго тер лоб, неизвестный мужик тут же подсказывал:
– К Алисе!
– Да-да, к Алисе, – затем, засмеявшись, он рассказывал, как она в погреб, ну что в ту нору плюх и вот уже с подарком – пузырем.
Мужик, сидящий рядом с Зоровым, оказался Людмиле не чужим – супругом. Долго смеялся из-за того, что Алексей его не узнал. Он приехал за женой из Москвы: были проблемы с «маленьким Гришей». Парень сидел в СИЗО и его необходимо было выручать.
Алексей, узнав о том, что это он поит супруга Людмилы, тут же полез драться с ним, но тот вместе с напарником заломил Зорову руки и принялся его успокаивать:
–Ты, что из-за Людмилы так ерепенишься, так бери ее и владей, но не просто бери, с тебя еще пузырь. Я ее продаю за пузырь, ты понял меня? Про-да-ю, – по слогам заплетаясь промямлил объявившийся муж любовницы Зорова: – Про-да-ю! Вот так! – и громко засмеялся.
– А в придачу ты еще мне и своего сына «нациста» столкнешь, да? – полез к мужу Людмилы, Алексей.
– Хочешь, бери и сына, – еле выговаривая слова, произнес мужик. – Знаешь, мне не жалко. От него одни проблемы, – и засмеялся. Сын после приехал прятаться к Зорову от милиции, но с ним он не ужился, тот полез на Филиппа Григорьевича с криками:
– Тоже мне Филипп Григорьевич? Прикрываешься русским именем! Киргиз ты, вот кто, – и хотел хватить отчима Алексея топором, но Зоров, собрав все силы в кулак, так двинул ему в грудь, что того через минуту и след простыл.
Людмила, сидя за столом рядом с Алексеем, ничуть не уступала ему и, захмелев, несла несусветное, слезно просила его:
–Ты уж лучше бы расстался со своей женой – Надеждой. Тебе, что со мной плохо? Я вся твоя, бери, хошь здесь, хошь там, – она махнула рукой куда-то в сторону залы. Муж разрешает. Ох, и кричать буду, весь дом всполошу. Весь дом.
– Врет, не верь ей, не отдал бы, – тут же поправил жену продавец, махнув стакан самогона. – Она баба хорошая, не спорю, но ей нужна выдержка. Моя Людка лишь только когда в охотку может горы свернуть. Только когда в охотку… – и противно засмеялся.
После того застолья Зоров долго не показывался в городке, не навещал свою жену и ребенка. Моя супруга, узнав о попойке брата и о том, что рядом с ним находилась внучка бабы Паши, до того благотворившая ее, вдруг отстранилась:
– Вот стерва, ну и стерва! Чего захотела! Надежда – законная жена, а ты кто? Только лишь им пользуется! – вспылила Светлана, глядя через меня на невидимую Людмилу. В тот же день она отправилась в поселок и сделала брату выволочку. Долго кричала на него. Зоров упал духом. Помочь ему ничем нельзя было. Светлана уехала, а он тут же снова запил.
Однажды Алексей долго не показывался в нашем городке. Я так и сказал жене, что-то стряслось, это не случайно и был прав: умерла баба Паша. Она страдала – ее мучил тромбофлебит. Внучек – для выздоровления старушки часто отправлялся на болото, ловил в банку пиявок. Это ее только и спасало, но как-то раз, Зоров находился в запое и ни то, что пиявок наловить не мог – даже двинутся. Баба Паша соблазнилась предложением соседки Марии Федоровны сходить в баню попарить свои больные ноги. Казалось, ничего в этом не было плохого, но после разогрева баба Паша принялась растирать вены мазью, и до того их массировала, что сдвинулся тромб.
Больше всех страдал Алексей – ее внучек. Он даже отказывался от квартиры – дома, который баба Паша отписала.
– Это я виноват со слезами на глазах, – кричал, как ребенок, большой взрослый мужчина, – я, мне нужно было не валяться пьяным, а наловить бабе Паше пиявок. Они всегда ее выручали. – затем Зоров принимался ругать врачей: – Я вот в суд подам на врачей, будут знать! – В суд, конечно, Зоров не подал. Заботы, связанные с похоронами его несколько успокоили. Людмила, Мария Федоровна, Алексей тоже не сидел, сложа руки, все сделали. Дочь бабы Паши из Москвы не приехала. Людмила долго пыталась до нее дозвониться, дозвонилась – все напрасно.
Зоров был честен. Хотя он после и оформил дом, согласно завещанию на себя, однако им пользоваться не стал.
– Людмила! – сказал он своей бывшей зазнобе – внучке бабы Паши. – Дом этот твой. Ты зря не согласилась взять его у меня. Живи, сколько хочешь!
Алексея, я не узнал. Он приехал и сообщил нам, что, наверное, скоро снова будет жить в городе. Его берут на завод. Надежда на его переезд согласна. Да и как она не согласится, он прописан не в поселке, а здесь.
Жить в поселке не возбранялось. Он находился недалеко. Правда, народ из поселка обычно работал не у себя возле дома, а в городе.
Переезд Алексея состоялся в день защиты Светланой диссертации. Я не знал чему радоваться. Мне пришлось вначале отвезти супругу в Москву с чертежами в научно-исследовательский институт, а затем, оставив ее, я отправился за ее братом. Он обжился в поселке и имел предостаточно вещей. Ему понадобился мой «Жигуленок». За вещами мне пришлось несколько раз сгонять в поселок и назад. Я освободился поздно около шести часов вечера и тут же отправился за женой.
На дворе было не лето. Погода – скверная: слякоть – снежное месиво. Ехать нужно было осторожно. Дорога до Москвы занимала полчаса и по городу час – итого полтора, а еще я попал в пробку – это плюс еще столько же – словом моя супруга уехала с руководителем диссертационной работы Анатолием Никитичем. Дома она появилась поздно, правда, я еще позже, после двенадцати ночи. Мы плохо договорились и разминулись.
Защита у Светланы Филипповны прошла на ура. Тут же была отмечена. Моя жена организовала фуршет.
Я, конечно, все проворонил. Прежде всего, не вручил жене цветы, и не поздравил ее с успешной защитой. Мне бы поднять бокал вина и произнести тост. Заготовил, был в настроении произнести высокопарные слова – не произнес. Все это вместо меня сделал Анатолий Никитич.
– Он, он, а не ты поцеловал меня при всех! – кричала Светлана. – Где ты пропадал? – Ее глаза ярко горели зеленым огнем:
– Я, чья жена Анатолия Никитича или твоя? – кричала на меня Светлана Филипповна.
– Ты, ты моя жена, но попробуй разобраться, понять меня? – в ответ кричал я. – Алексей твой брат мог он отложить свой переезд? Мог, не отложил. Из-за его счастливого соединения с Надеждой я опоздал. Так что во всем случившемся вини не меня, а брата, – помолчал, а затем снова повысил голос, и, размахивая букетом цветов, пошел в наступление: – Ты, ты знала, что я приеду, отчего не дождалась меня, отчего уехала на такси, – затем опомнился, и сунул супруге потрепанные гвоздики. – Вот твои цветы! – Она была зла, однако цветы приняла, и отправилась на кухню, чтобы поставить их в вазу. Я, сбросив ботинки, скинул с себя куртку и тут же отправился в ванную.
Она должна была быть горячей, очень горячей. Это зависело от того, насколько я был расстроен. А я был расстроен не меньше Светланы.
Ванна меня успокоила. Я немного пришел в себя. Моя супруга также. О произошедшем разногласии мы желали поскорее забыть, и по этой причине больше не обмолвились ни единым словом.
19
Наш сын в тот злополучный день находился у родителей. Я отвез его им, перед тем как поехать с супругой в Москву. Утром я отправился за мальчиком, чтобы доставить его в школу. Однако сын, когда я заехал за ним, ни за что не захотел садиться в машину.
– Андрей, оставь Максимку, пусть немного отдохнет! – сказала мать. – Он плохо себя чувствует. У него вчера была температура. А в школу позвони, найдешь что сказать…
Я покрутился и уехал ни с чем.
Сын словно чувствовал что-то неладное произошедшее у нас в семье. Раньше он так себя не вел. Наверное, решение не вспоминать о случившемся мне давалось нелегко. Я, как ни старался скрыть свое состояние, не мог. У меня было много претензий к Светлане Филипповне. Я очень уж хотел ей многое высказать. Из-за нее я пожертвовал своей карьерой. Мне неплохо было бы поучаствовать пусть не в олимпиаде, но хотя бы в крупных состязаниях, например каких-нибудь спартакиадах. Но я замкнулся и никуда не выезжал. Я, конечно, спорт не бросал: занимался, даже Максимку, если была возможность, таскал с собой на занятия. Он тянулся вверх, и ему нужны были физические упражнения. Но все это было не то, не ассоциировалось с большим спортом. Олег Анатольевич, глядя на меня, лишь слегка поругивал, а должен был ругать благим матом. Я застрял в домашнем хозяйстве. Мне не нужно было рассчитывать на то, что вот моя супруга защититься и уж тогда я все наверстаю! Нет, этого мне было не дано. Я отвык работать на пределе, отлынивал. Обещания Светланы, что после защиты я смогу заняться собой не оправдались. Она была занята еще больше. Ей дали возможность вести самостоятельно большие научные темы, а это отнимало немало времени. Она растрачивала его все – желала быть на высоте. Часто разъезжала по командировкам, оставляя меня и Максимку на произвол судьбы. Мне в воспитании сына помогала Татьяна и Михаил Крутовы. Еще, я часто при необходимости спихивал мальчика матери Любови Ивановне. Она, поработав после выхода на пенсию года два-три, решила отправиться на заслуженный отдых. Это мне было на руку. Я пользовался. Правда, мать недолго сидела на пенсии. Времена изменились, и она просто была вынуждена подрабатывать: на пенсию стало невозможно жить. Я – сын ей помочь не мог. Зарплата у меня стала мизерной. Моя супруга также не долго пользовалась прибавкой, положенной ей после защиты диссертации. Началась вакханалия. Я порой думал, не защитись Светлана, все оставалось бы как раньше. Но все это было не так. На наш век тоже должно быть послано свыше испытание – этим испытанием явилась перестройка.
Годы перестройки для многих людей были тяжелыми. Правда, не для всех. Николай Валентович часто возмущался и с презрением называл имена предателей. Особенно он ненавидел, так называемого Павлика Морозова. В происходящем тот разбирался, наверное, лучше всех.
– Дедушка революционер, его бы своими руками придушил, – говорил отец. – Не было у него чести. Иначе бы не разбогател.
Не мог Николай Валентович поступиться с совестью. Он первый заявил нам, чтобы мы не держали деньги в сберегательном банке, а израсходовали их. Я его не послушал. Наступил момент, когда вклады «заморозили» снять можно было лишь небольшую сумму. Мне дали денег немного, но их хватило на приобретение хорошего импортного магнитофона. Его купила Светлана у себя на работе. НИИ на то время приобрел статус акционерного общества, сотрудничал с иностранными организациями, и у него появилась возможность, минуя высокие государственные учреждения типа «Внешторг» сделать закупку самостоятельно. Правда, некоторое «шевеление», наблюдавшееся на отдельных предприятиях, оказалось после, лишь возней – видимостью подъема, роста экономики, но чуть позже произошло резкое их падение.
Мой отец Николай Валентович сменил всю обстановку в доме – выбросил старую мебель и приобрел новую, правда, эта была смена мебели «ДСП» на «ДСП». В будущем в моду вошла мебель из натуральных материалов – ценных пород древесины. Мой тесть Филипп Григорьевич совет свата принял, и на свои деньги, снятые со сберкнижки, накупил телевизоров – штук пять и после лет десять их продавал. Они, эти телевизоры, были большими громоздкими и их у него покупали из-за того, что он не много просил. Денег у населения в то время не было. Инфляция их «съела».
Мой отец был очень уж советским, а еще старым. Он работал по инерции. Ему уже давно нужно было сидеть на пенсии, а он еще хорохорился. Правда, если бы он имел более высокое положение он бы, наверное, разбогател. Богатели люди из его окружения, находившиеся у денежных потоков. Некоторые, даже будучи очень советскими, вопреки своему характеру. Их использовали авантюристы, вдруг почувствовавшие вкус к новой жизни. Просто давали полные портфели долларов – втравливали. Они им были нужны на определенном этапе падения страны. Дальше, когда стало понятно, что возврата назад не будет ситуация изменилась.
Любовь Ивановна неожиданно для нас всех стала акционером машиностроительного завода – ей вручили несколько акций. Светлана также. Я был не удел. Мое учебное заведение было и оставалось государственным. «Ценную бумагу», так называемый ваучер я обменял на акции какого-то фонда, он просуществовал недолго, пропал, распался. Обычная махинация одного из родителей перестройки и всего лишь, сделанная для того, чтобы хапнуть наши денежки. Слова о том, что эта бумажка стоит больших денег и равноценна стоимости автомобиля «Волга», для меня не оправдались. Никто давать мне «Волгу» не хотел. Их скупали за бутылку водки. Алексей так и сделал, Филипп Григорьевич тоже и правильно иначе бы ничего не получили, оказались бы в моем положении.
В стране воспитывались низменные черты характера – животные на уровне инстинктов. На экране телевизоров появились новые программы, поднимающие на новый уровень эгоизм. Наш девиз один за всех и все за одного почерпнутый из известной с детства книги был напрочь забыт. Он вредил новому строю. Некоторые люди из верхних эшелонов власти готовы были спекулировать на чувствах народа. Везде и всюду стали звучать слова: «Зря мы в войне победили, зря – сейчас бы пили Баварское пиво и были бы все богаты». Фашизм стал культивироваться сверху – правительством. Он стал необходим. Его придерживали, не давали резко выделиться – занять господствующее место, но, тем не менее, его пропагандировали. Это было нужно, чтобы развалить страну. Страну развалили. Я об этом факте узнал неожиданно. Максимка тогда уже был большим – старшеклассником. Время от времени я после занятий заезжал за ним на «Жигуленке» и отвозил к родителям, затем снова отправлялся на работу в техникум.
Однажды я, забрав сына, подрулил к дому и остановился под нависшими ветвями каштана. Он тут же осыпал автомобиль почерневшими от первых морозов листьями.
Мы выбрались с Максимкой из автомобиля и отправились в дом. На пороге я вдруг неожиданно столкнулся со сводной сестрой. Ее было трудно узнать. Черные глаза Инги были еще чернее. Она приехала вместе с маленьким сыном. Родила все-таки, подумал я. Родила, не смотря на трудное время. Захлебываясь от избытка слов, Инга принялась мне объяснять свое положение:
– Андрей, я не могу там жить, не могу! Мой дом уже не мой. Люди обезумили. Друзья, даже родственники, в прошлом добрейшие люди теперь готовы перегрызть друг другу глотки. Меня не может защитить даже муж. Он мне стал чужим. Мы днями спорим о том, чья раса главнее, его или же моя. Там я русская, а значит враг, хотя какая я русская? Вот ты, русский.
– По паспорту – да, по матери тоже, но по отцу – трудно сказать. Он, конечно, больше русский, чем… – и я задумался. Наш отец родился в месте смешения народов. В селе, где он жил было много русских, но хватало и украинцев, и белорусов. Были татары, евреи, грузины, молдаване и еще, я не знаю кто. Прадед был заядлым картежником, хотел назвать сына Валетом – причины такого обстоятельства мой отец не знал. И часто недоуменно говорил: «почему не назвал королем». Наверное, валет приносил ему удачу, выигрыш, поэтому. Поп не возражал, однако записал в метриках – Валент. После слезно клялся, что вышла ошибочка.
Валент жил вдали от родины. Он был отменным печником – клал печи. Печи его никогда не дымили и были долговечны. Жена у Валента была – молдаванка. Однажды она родила мальчика – моего отца и умерла. Его вырастила русская женщина. Этого оказалось достаточно. Я ни раз замечал, что в обществе русских людей, дети с ярко выраженными внешними чертами другой национальности с годами менялись и были неотделимы не только внутренне, но и внешне от живущего рядом народа. Что выдавало отца, так это смуглый цвет кожи, который он приобрел, живя на юге, но за то он там стал интернационалистом и до конца своей жизни придерживался принципов равенства людей. Николай Валентович не любил копаться в родословной. Наверное, поэтому и ничего не рассказывал мне о своих родных.
Инга первый человек, который заставил отца задуматься. Он не сразу нашел выход. Я, не знаю, что Николай Валентович сказал, когда Инга предстала у него перед глазами, не присутствовал. Уже значительно позже я услышал:
– Дочь, живи у нас! Дом большой места хватит, – и он посмотрел на жену. Любовь Ивановна возражать не стала. Моя комната была отдана в распоряжение моей сестре и ее сына.
Инга прожила у нас в городке несколько месяцев. Я за это время узнал ее ближе. Мне было интересно с ней общаться. Еще я пытался найти сходство, сравнивая ее, и отца. Мне приходили на память слова Николая Валентовича: «А глаза, глаза у нее – мои!»
Порой я видел это сходство, порой ничего не находил и недоуменно качал головой, высказывая свои соображения матери.
Несколько месяцев, которые Инга вместе со своим сыном, прожила в доме отца и моей матери Любовь Ивановны, подтолкнули Николая Валентовича, и он начал действовать – выбивать квартиру в Москве. Он давно имел на нее право. Сейчас она была просто необходима.
– Андрей, как ты думаешь, что, если я возьму квартиру и поселю в ней твою сводную сестру?
– Это будет просто отлично! – сказал я, и отец, загоревшись, принялся действовать. Мне трудно понять, как он сумел все провернуть. Он прописал Ингу и ее сына в своем доме. Затем дом отец оформил как дачу. Николай Валентович не был бы Николаем Валентовичем если бы у него ничего не получилось. Ему помогло обаяние – это значит, ему помогли женщины. Они всегда рядом возле нас мужчин. Женщины не могли оставить своего любимца в беде и не оставили. Чуть более года потребовалось отцу, чтобы получить на жилье ордер.
У нас в городке, глядя на отца, только удивлялись такому стечению дел. Мой тесть еще раз сказал:
– Николай Валентович горы свернет. Я другого такого человека не встречал. У меня нет слов!
Моя сестра не сразу заняла квартиру в Москве. Ее муж прислал слезное письмо и стал просить Ингу приехать. Он винил себя и всеобщее помешательство, которое обуяло всеми людьми страны Советов. Однако я, прочитав его письмо, отчего то ему не поверил и сказал сестре, стоящей уже с чемоданами наготове:
– Инга, ты ему зря веришь! Я согласен, он так и думает, как написал, но он не крепок, он может изменить свое мнение. Толпа напрет на него, и он снова будет не твоим. – Еще, я чтобы ее поддержать добавил:
– Ты там, далеко, не забывай, каким был долгим для тебя путь к отцу, сколько прошло лет, прежде чем ты смогла сказать: «Здравствуй папа!» Мы всегда будем тебе рады! Приезжай!
Инга обняла меня крепко-крепко, и несколько подумав, притянула к себе и поцеловала. Возможно, она думала, что прощается навсегда. Я так ни считал и поэтому расстался с ней просто без слез.
Моя жена не смогла проститься с Ингой. Она задержалась на работе. Ждать ее было опасно: мы могли опоздать к поезду. Это еще был один симптом того, что моя сводная сестра должна была вернуться. Изменений к лучшему, тех на которые она надеялась, ожидать не следовало.
Наш отец был печален. Он не хотел отпускать дочь, мою сводную сестру даже после того, когда ее вещи были занесены в вагон, уложены, просил остаться. Но она рвалась на родину. Родина ее была там – далеко на юге на территории другого государства – чужого государства.
