Петр Ингвин
Кваздапил. История одной любви. Начало
Интерлюдия
Время собирать камни
Страсть любви меня, миджнура, к этой повести склонила:
Та, кому подвластны рати, для меня светлей светила.
Пораженный ею в сердце, я горю в огне горнила.
Коль не сжалится светило, ждет безумного могила.
Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»
Добро всегда побеждает зло. Кто победил, тот и добрый.
Михаил Жванецкий
В голове роились и наползали друг на друга картинки из снов. Душа надеялась на чудо. Разум понимал, что чудес не бывает, а мои сны – игры подсознания, сказочки для маленьких деточек. Подсознание не хочет смиряться и вопреки выплескиваемой в ночных видениях жуткой жути жадно жаждет чуда.
Сплошное «жжж», и, видимо, это «жжж» неспроста.
Чудес не бывает. Человек может убить человека, но человек не может воскресить человека. Самое горькое и обидное в этом, что убить можно не убивая, а желая сделать лучше для всех, но исключительно по своему разумению. С этой точки зрения я – убийца. В одном лице провокатор, организатор и соучастник. Руку убийцы направил я.
Хадя, прости меня, дурака.
Чтобы понимать друг друга, надо разговаривать. Озвучивание своей правды и выслушивание чужой примиряет врагов и влюбленных. Разговор – это первый шаг, второй шаг – доверие. Без них не будет третьего. А мне хотелось прыгнуть выше головы, и вместо трудного и долгого пути по лестнице отношений подняться на лифте сразу в чувственную эйфорию. Поднялся. И что? Лифт без фундамента опасен. Он оказался шестом, поставленным вертикально. Все рухнуло. Хадя мертва. Я жив. Еще. Зачем-то. Видимо, для того, чтобы что-то понять.
Понял ли уже? Не буду спешить с ответом. Мне кажется, что да, но так скажет любой ребенок: «Отстаньте от меня, я уже все знаю».
Я лежал в своей постели в квартире родителей. Где-то могли свергаться правительства, начинаться войны, рушиться империи, а в родном доме ничего не менялось: тикали часы, на кухне ритмично капало из прохудившегося крана, и больше ничто не нарушало царившей в квартире тишины. Я лежал на кровати у стены, а вторая кровать, незаправленная и смятая, пустовала, и пустовала она, скорее всего, давно – Машка с вечера созванивалась с Захаром, чтобы пойти гулять пораньше. Шторы она, уходя, распахнула, а постель заправить не удосужилась. Отвыкла сестренка, что в комнате еще кто-то ночует. Причем, именно ночует, а не живет – я здесь гость, пусть считаю родительскую квартиру домом. На Кавказе принято оставлять дом сыну, а дочка уйдет в дом будущего мужа, у нас же само установилось: Машка, если не выскочит за олигарха, останется с родителями, а мне свою жизнь предстоит устраивать самостоятельно.
Папа с мамой рано утром разошлись по работам, я был в квартире один. Покой нарушало лишь добравшееся до лица нестерпимое солнце. И дикие сны, раз за разом прокручивавшие одну ситуацию с разными финалами, не давали просто лежать и ни о чем не думать. Может быть, некоторые восточные религии правы, и ни о чем не думать – это и есть счастье?
Перед глазами продолжала стоять картина чудесного счастья. Все опять оказалось сном. И хоть голову об стенку разбей, ничего не изменится. Хадя мертва. Игры подсознания, подарившие мне прекрасную ночь, закончились, жизнь снова потеряла смысл.
Когда я умывался, в дверь позвонили. Открыть? А если пришли не по мою душу? Визитеру, надавившему кнопку звонка, могли понадобиться папа, мама или Машка, или кто-то ошибся адресом, или контролер пришел снять показания счетчиков. Вариантов – как людей на Земле.
А если незваному гостю нужен именно я, то скрываться нет смысла. Тот, кто пришел за мной сюда, в квартиру родителей, меня уже выследил. Постояв у двери и не дождавшись ответа, он встретит меня позже, когда я выйду.
– Кваздапил, это я, – донеслось снаружи.
Вернувшийся со свадьбы Гарун много дней меня избегал, сообщения и звонки оставались без ответа. И вот он пришел, в точности как неоднократно приходил во снах.
Словно шагая в бездну, я распахнул дверь.
– Привет. – Моя ладонь привычно дернулась для пожатия, но встречного движения не произошло.
Застывшая в дверях фигура не двигалась, в поднятой к поясу руке блестел нож.
Меня настигло то, о чем глубоко внутри себя я знал, знал всегда, но трусливо отгонял это знание. Не зря же оно являлось во снах?
– Прости.
– Такое не прощают.
– Тогда – сожалею. И все понимаю.
– Это хорошо. Это правильно. Все будет намного проще.
Ноги у меня задрожали. Я сделал несколько шагов в комнату, обезволенное тело рухнуло на край кровати. Вошедший за мной Гарун нервно опустился рядом, пальцы крутили острую сталь. Говорить было не о чем.
– Я тебе верил как брату. А ты… – В поднятой к поясу руке Гаруна блеснул нож.
Я глядел спокойно, в голове дул сквозняк. Ничего нигде не всколыхнулось. Нож. Обиженный брат. Все правильно. Я знал, что так будет, просто отгонял это знание.
– Прости.
– Такое не прощают.
– Извиняюсь, неправильно сказал. Я сожалею. И все понимаю.
На душе было противно, словно там прорвало отстойник, и теперь отовсюду капало. Ноги почему-то задрожали, страшно захотелось сесть. Несколько шагов – и в позе ждуна мое безвольное тело раздавило угол дивана. Гарун нервно бухнулся рядом.
Говорить было не о чем. Он знал, что делать, а я знал, что он сделает. Пощада традицией не предусмотрена. Пальцы Гаруна судорожно крутили сталь, черный взгляд прожигал в стене буквы. Мене, Текел, Фарес, как на библейском пиру. Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Все пройдет, и это пройдет, и очень скоро. И воздастся каждому по делам его. Кажется, я готов. Аминь.
– Не тяни. Я виноват, и это будет справедливо.
А ведь все не так плохо. Не имело значения, что там, за чертой. Главное, там – она, моя при жизни не состоявшаяся любовь. Мы все равно будем вместе. И будем счастливы. По-своему. Возможно. Или не будем. Но – вместе.
– Встань, – сказал Гарун. – Молись.
Я поднялся.
– Все, о чем я хочу попросить Бога, в которого никогда не верил – чтобы за чертой мы с Хадей были вместе.
Гарун скривился:
– Надеешься меня разжалобить? Не выйдет.
***
Я проснулся от собственного крика. Ощущение, как живота касается холодная злая сталь… Брр. Правильно говорят: во сне люди не удивляются, иначе как в таких условиях сохранять спокойствие?
Ледяная вода из крана помогла унять дрожь, а полностью прийти в себя удалось лишь после двух чашек кофе, где кофе составляло основную часть.
Звонок в дверь заставил руку дрогнуть, черная жижа плеснулась на скатерть. Сон сбывался?
Как в предыдущем сне и многих до него, я находился в квартире родителей, соседняя кровать пустовала, в окне нестерпимо сияло утреннее солнце. На улице пели птицы. Жизнь шла своим чередом, не заметив, что по пути кого-то задавило.
Я подошел к входной двери.
– Это я, – донеслось снаружи.
Несомненно, это голос Гаруна. Я не смог не открыть. Рука у меня привычно дернулась для пожатия, но встречного движения не произошло. Застывшая в проеме фигура не двигалась, мне в живот почти предсказуемо глядело острие ножа.
– Прости. – Я глядел спокойно, а на душе было противно, словно там нагадили кошки.
– Такое не прощают.
– Тогда – сожалею. И все понимаю.
Очередное дежавю, слово в слово. Говорить мне с Гаруном было не о чем. Он знал, что делать, я знал, что он сделает. Просить пощады – унижать себя.
– Пройдем? – Я пригласил Гаруна к себе в комнату.
Он разулся, мы сели на моей кровати.
В глаза ярко светило солнце. Мое последнее солнце. Оказывается, птицы поют очень громко. Почему я не замечал раньше?
– Рассказывай, как было. – Гарун повертел нож в руках, будто увидел впервые. Мысли его были далеко. – Хочу знать все, каждую мелочь, каждое слово, которое говорил ты и которое говорила она.
И я рассказал. Со всеми подробностями. Гарун слушал, не задавая наводящих или уточняющих вопросов. Ему нужна была моя версия событий. Как ситуация выглядит со стороны он знал прекрасно.
Я не выгораживал себя, говорил все как есть. Я виноват, а в качестве оправдания, которое, если честно, оправданием вовсе не было, привел свою любовь. Я объяснил, что мне казалось, будто чувства важнее всего на свете. Все могло быть иначе, если бы Хадя не вводила запретных тем для разговоров. Слова помогают понять друг друга. На время я стал Хаде почти братом, она хотела сохранить эту душевную близость как можно дольше, но отказ в проявлении других чувств сыграл с нами злую шутку.
– У американцев и у других наций домашнее животное принято считать членом семьи, – сказал я, расшифровывая все «как» и «почему». – Говорю, чтобы не было путаницы в определениях, потому что для меня член семьи – тот, за кого я без раздумий отдам жизнь. Никаких домашних животных, только люди. Для меня в эту категорию попадают близкие родственники: мама, папа, сестра. Я называю их просто «близкие». Тебя я тоже относил в эту категорию: настоящий друг – это как брат и даже, зачастую, больше чем брат. Теперь вернемся к Хаде. За нее я отдал бы жизнь – не задумавшись ни на секунду. Хадя – «близкая». Самая близкая.
Гарун шумно вздохнул и убрал нож.
– Каждый видел и оценивал события по-своему, оттого все случилось как случилось. Ничего не изменить. Для моих родичей нет и не может быть других виновных кроме тебя, и я единственный, кто понимает, почему все так вышло. Я должен тебя убить, иначе потеряю уважение близких мне людей. Но если я тебя убью, я перестану уважать себя. Если не убить тебя, придется убить себя. Решение я вижу одно. Сейчас я уйду, и мы сделаем вид, что разговора не было. Сегодня я к тебе не приходил. Я приду послезавтра. И если увижу тебя, то убью. – Он помолчал. – Ты понимаешь, что должен сделать?
– Предлагаешь бежать и скрываться?
– Это единственный способ не получить нож в сердце. Бери с собой самое необходимое и срочно уезжай – на севера, разнорабочим, вахтовиком куда-нибудь подальше с глаз долой… Родственники пусть всем расскажут, что ты уехал за границу. Я сделаю вид, что искал тебя, но усердия проявлять не буду. Только не попадайся мне на глаза. Ради нашей дружбы и твоей любви к Хадижат я буду тянуть время, и когда-нибудь все успокоится, забудется, на смену старым обидам придут новые…
Гарун поднялся.
Я остался сидеть. С противоположной стены мне слащаво скалился с плаката неизвестный мне вихрастый певец.
В дверях Гарун остановился:
– О Маше не беспокойся, я позабочусь о ней как о своей сестре. Прощай. Надеюсь, мы больше не увидимся.
***
Лекарство под названием «снотворное» придумано давно, его можно купить в любой аптеке, а мне, пожалуйста, дайте «антиснотворное». Не «антизасыпание», а с конкретным эффектом «антисон».
Вспомнился Ильфо-Петровский старик Хворобьев, которого постоянно мучили сны на одну тему. Вместо желанных государя-императора, депутата Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского градоначальника Думбадзе или какого-нибудь простенького инспектора народных училищ снились стенгазеты, членские взносы, совхоз «Гигант», торжественное открытие фабрики-кухни, председатель общества друзей кремации и большие советские перелеты. Остап Бендер предложил решить вопрос по Фрейду: сон – это пустяки, главное – причина сна. Для Хворобьева причиной являлось существование советской власти, и великий комбинатор пообещал устранить ее на обратном пути вояжа за миллионом. Глубинной причиной моих снов была Хадя. Мою причину уже устранили. Оттого и сны. Теперь спать не давала совесть – все случилось из-за меня. Стоило ли устранять совесть? Без нее, конечно, спокойнее, но…
Вот именно. «Но».
В дверь позвонили. В который раз? Я сбился со счета. Главное, чтобы этот раз был последним. Морщась от яркого света из окна, я вылез из постели, накинул банный халат и подошел к двери.
В глазке ничего не видно, сплошная темень. Кто-то мог залепить жвачкой, но не меньше шансов, что на площадке перегорела лампочка. Или, что тоже бывало, ее выкрутили.
От распахнувшейся двери меня откинуло, перед глазами пролетел вперед потолок, в затылке что-то взорвалось. Когда взор сфокусировался, я лежал посреди комнаты, надо мной стоял Гарун с ножом. Затылок раскалывался от боли – я упал на коврик, лежавший на линолеуме, но ощущения были, как если бы грохнулся просто на бетонный пол.
Гарун тихо произнес:
– Ты знаешь, почему я здесь.
Я знал. И я не возражал. Бывший друг имел полное право делать то, что делал.
– Я сожалею о том, что случилось. Можешь меня выслушать?
Гарун молча ждал, я продолжил:
– У меня нет для себя оправданий, я готов ответить за все, но мне не хочется, чтобы из-за меня пострадал еще и ты.
– Не понял.
– После того как ты сделаешь то, что должен сделать, тебя посадят.
– Меня никто не видел, а на твоем доме нет подъездных камер.
– «Никто не видел»? Неправда. Тебя видели камеры на дорогах и перекрестках, видели невидимые и неслышимые всесведущие соседи и люди из домов поблизости. Въедливый следователь легко протянет цепочку между нами.
– У меня есть алиби. Друзья подтвердят, что я был с ними.
– Следствие найдет свидетелей и улики, которые сотрут твое алиби в порошок.
– Это не важно. Мне все равно. – Гарун сжал губы.
Ему не было все равно, но у него не было выбора.
Зато выбор был у меня.
– Уходи, я все сделаю сам. Пусть тебя многие увидят в другом месте. Я оставлю видеозапись, где расскажу, что сам свел счеты с жизнью. Из-за меня все началось, я все и закончу, а следствия не будет – для него не останется повода.
Гарун посмотрел на меня уважительно.
– Иди. – Я указал на дверь.
– Что ты хочешь сделать? – Гарун остался на месте.
– После того, как ты уйдешь, я запишу видеообращение, потом выжду достаточно времени, чтобы никого не обвинили в насилии, и прыгну из окна. Не переживай, я смогу.
– Я переживаю, но не поэтому. – Четыре тяжелых шага привели Гаруна к окну, он глянул вниз. – Знаешь, я всеми руками за справедливость, но никогда не был садистом. Высота не очень большая. Внизу растут кусты. Убиться трудно, ты просто переломаешь себе кости, а родственникам потом с тобой мурыжиться. Они этого не заслужили.
О таком исходе я не подумал, мысли о смерти примирили меня с ней, подоконник казался Стиксом – нужно лишь оказаться по ту сторону, и возврата не будет. Но, как оказалось, так только казалось.
Кстати, я всю жизнь учил сестренку думать, прежде чем что-то сказать или сделать, а сам…
Нужно выбрать стопроцентный вариант, чтобы, как говорится, и нашим, и вашим. Второго шанса не будет. И его не должно быть.
– Окно отменяется, лучше я проглочу запас лекарств из маминой аптечки, сразу из всех пузырьков и упаковок. Половина таблеток просрочена. Адский коктейль.
Гарун снисходительно кивнул:
– Правильно сказал, «коктейль». От него пронесет, и желудок испортится. А врачи тебя откачают. Современная медицина творит чудеса – конечно, если у врача руки из нужного места растут.
– Крюк от люстры меня выдержит?
– Хочешь повеситься? В момент смерти, когда сознание отключит контроль, а организм еще будет сопротивляться, желудок автоматически опорожнится… Пожалей близких.
Я придумал еще вариант, показавшийся приемлемым и без подводных камней:
– Можно набрать ванную…
– Инстинкт самосохранения заставит тебя вылезти, когда начнешь задыхаться.
– Я имею в виду другое. Набрать воды, взять лезвие…
– Нет. – Что-то решив для себя, Гарун отрицательно мотнул головой. – Самоубийство – величайший грех. Отменяется. Я сам сделаю то, что должен.
– «Грех»? Ты же мусульманин, хотя бы по воспитанию.
– Убийство себя – оно против канонов всех религий. Лучше уж пусть твоя смерть будет на моей совести, убийство другого в определенных случаях прощаемо, а себя – нет.
– Тогда для окружающих мы создадим иллюзию самоубийства.
Гарун молчал. Я увидел, что предложение ему понравилось.
– Так будет правильнее, – наконец, согласился он. – Запишешь обращение, где скажешь, что все сделал сам, а я… – Он прокрутил в руке нож.
– Я бы предпочел совместить.
Гарун с любопытством уставился на меня:
– Не понял.
– Знаешь как совершается сеппуку?
– Чего?
– Харакири, как его знает большинство, хотя так называть неверно. Живот вспарывается г-образным разрезом с вытаскиванием кишков. Кхм, кишок. Не важно. В гуманном варианте рядом стоит ассистент с катаной, чтобы избавить от долгих мучений. Катаны нет, да и голову срубать не понадобится, нужно только добить, если боль будет невыносимой. Потом вложишь нож обратно мне в ладонь, чтобы остались только мои отпечатки, и захлопнешь дверь.
Предложение произвело впечатление. Показалось, что Гарун захотел пожать мне руку.
– Харакири? – переспросил он. – Ты сможешь?
– Это самый мужской способ из всех возможных. И самый действенный. Видеообращение я оставлю на видном месте, сначала сниму камерой круговую панораму комнаты, и если дело вдруг дойдет до следствия, все увидят, что рядом никого не было, и, значит, меня не принудили. А ты, когда выйдешь, не забудь сильно постучать в дверь – кулаком, чтобы соседи услышали. У тебя будет алиби – ты пришел, тебе не открыли, ты ушел. А сейчас нужно подобрать подходящий нож и наточить. Поможешь?
– Возьми мой, лучше него не найдешь. – Гарун протянул свой нож – длинный, острый, похожий на кинжал.
– Нельзя, иначе пришьют статью «доведение до самоубийства». Ни одна ниточка не должна указывать на тебя, как на соучастника.
На словах я был храбрым, на деле – тряслись поджилки. Нельзя было дать Гаруну уйти, иначе у меня не хватит воли совершить задуманное.
Все сложилось удачно. Обстоятельства сделали Гаруна моим врагом, но он не перестал быть другом, и он не оставит меня калекой, если у меня что-то не получится. Я надеялся не столько на себя, сколько на него.
Подумалось о скорой встрече с Богом, в которого я никогда не верил. Однажды кто-то заметил, что на падающем самолете не бывает атеистов. Я страшился возможной встречи. Гарун сказал верно, самоубийство – величайший грех, и когда до крайней черты остались считанные минуты, мысли о том, что ждет человека после жизни, возникли сами собой. Я не хотел предать еще и Бога. Но я знал, что делаю, и Бог тоже знал, что я делаю и почему, иначе он не всемогущ. Мне все равно не жить на свете. Получалось, что мой поступок – не самоубийство, а жертва. Я жертвовал собой ради друга, снимая с его души грех убийства.
Господи, что я творю? Что за чушь несу? Господи! Если Ты есть – сделай так, чтобы я снова проснулся!
Часть вторая. Сестра
Я вспомнил множество историй разорванных и неразорванных связей. И все они с математической точностью утверждали законы, открытые Павловым. И в норме, и в патологии законы условных рефлексов были непогрешимы. В них лежал ключ многих страданий.
М.Зощенко «Повесть о разуме»
Глава 1
Утром погруженная в себя Хадя напоминала сломавшийся механизм. Для безопасности она осталась ждать в машине, до ее дома я добрался на троллейбусе.
От косяка до косяка дверь в квартиру пересекала приклеенная бумага с печатью и вчерашней датой. Подъезд казался вымершим, а звонить соседям и расспрашивать не хотелось. В нашем с Хадей положении лучше никому не попадаться на глаза. Неспешно, словно из груди не пыталось выскочить сердце, я спустился по лестнице и направился в банк. Половина моих накоплений на мечту перестала быть виртуальной и переехала во внутренний карман. Четырехколесное счастье подождет, а с реальным несчастьем требовалось бороться здесь и сейчас. Часть денег я потратил на новый телефон, новый номер и подключение интернета, остальное пошло на аренду однокомнатной квартиры и закупку продуктов. Хозяева квартиры меня придирчиво оглядели, перекрестный допрос и предоставленные документы успокоили, и ключи от малюсенькой малосемейки перешли в мои руки. Одна комнатка с мебелью, кухонька, совмещенный санузел – что еще требуется человеку? Кровать, правда, всего одна, но большего не требуется. Я выглянул на улицу: предпоследний этаж, высоток поблизости нет, в окно никто не заглянет. Конечный диалог выглядел так:
– Не шуметь, вечеринки не устраивать, будем проверять, – объявила хозяйка. – И если соседи хотя бы раз пожалуются…
– Обещаю, что постояльца тише меня не найдете.
Переезд состоялся сразу, заодно я перевез на место часть своих вещей, которыми не пользовался – для возможной проверки хозяевами. Само собой, что одновременно я остался жителем комнаты на шесть персон. Новая квартира снималась не для меня.
Убедившись, что никто не видит, из машины в подъезд, а затем в лифт тенью скользнула Хадя. Я открыл перед ней дверь в квартиру:
– Твои хоромы на ближайшее время.
– Спасибо. – Взгляд карих глаз рухнул вниз, на щеках проступили пятна. – Не знаю, как отплатить за все, что ты для меня делаешь.
Не церемонясь, я взял Хадю за подбородок и приподнял прячущееся от меня лицо.
– Только посмей еще раз заикнуться на эту тему.
Вышло грубовато, зато действенно.
– Спасибо.
– Брату тоже за все «спасибо» говорила?
– Ты не брат. – Она снова не знала, куда девать глаза. – Ты как брат.
– Давай договоримся: спасибо скажешь один раз, когда все удачно закончится. Тема закрыта.
– Спасибо.
– Не пойдет. О чем мы только что?..
– Э-э… хорошо, Кваздик.
Пакеты с продуктами заняли место у холодильника, я еще раз окинул взглядом жилье. На первое время все есть.
– Ключи пока будут только у меня, завтра на всякий случай сделаю дубликаты.
– Я не собираюсь выходить.
– Повторяю: на всякий случай. – Обуваясь в дверях, я протянул Хаде купленный телефон с большим экраном. – Кроме меня номер никто не знает, поэтому любые чужие звонки для тебя не существуют. И зарегистрируйся в соцсетях под новым именем.
– Я не пользуюсь интернетом. Брат не разрешал.
– Придется научиться. Не справишься – помогу. Сюда буду заходить каждый день, под вечер, чтобы все видели, что в квартире живут. Не сильно потревожу? Может, лучше приходить только на выходных?
– Нет-нет, я с ума сойду в одиночестве. Приходи… почаще. – Хадю пронзил очередной приступ смущения, ввергнувший в молчание на все время, пока я шнуровал кроссовки. Затем она испуганно огляделась. – А если кто-то позвонит в дверь?!
– Не открывай.
– А если полезут воры?
Надо же. К примеру, я, мужчина, о такой возможности не подумал.
– Если кто-то решит, что в квартире пусто, и начнет возиться с замком, пошуми – воры-домушники не любят статьи «грабеж», а настоящие грабители обычно идут туда, где заранее известно, что дело стоит риска. Не думаю, что сюда кто-то полезет. И все же постоянно держи телефон под рукой, создай на нем быстрый набор моего номера в одно касание.
– А хозяева могут прийти? У них есть ключи?
– Комплект ключей они оставили себе наверняка. – Я задумался. – Если ничего не случится, без меня они прийти не должны. Значит, ничего не должно случиться. Тогда они не придут.
Звучало логично, и все же Хадя переспросила:
– А вдруг?
– На родственницу ты не похожа, на однокурсницу, которая пришла позаниматься, тоже. Давай, ты будешь моя девушка?
– Нет. – Ответ был твердым и не допускал возражений.
– Тогда домработница.
– Это лучше. – Хадя выдавила натужную улыбку: – На правах домработницы требую, чтобы ты приходил сюда есть. Обещаю, что не разочаруешься.
Ее глаза вспыхнули, на бледном лице вновь появилась жизнь. Создалось ощущение, что у Хади появился смысл жизни. А через миг он вновь потерялся:
– Продукты стоят денег…
– Это не твоя проблема. – Я посмотрел на нее столь же жестко, как в моменты недовольства смотрел Гарун. После его смерти обязанности брата перешли ко мне, пусть Хадя еще не осознала этот факт до конца. – Мне во временное владение досталась машина, в свободное время буду подрабатывать.
Пара звонков – и этим же вечером меня взяли в службу такси. Условия мне понравились. Зарплата особо не баловала, зато заказы приходили на телефон, и выбор, браться или нет, оставался за мной.
Следующий день я посвятил новой работе. Первые заказы принесли первый заработок и первый опыт. Ориентироваться в городе помогал телефонный навигатор. Верить ему во всем не следовало – в отличие от заявлений бездушной железки с приятным голосом кое-где проехать было невозможно, а ничего хуже, чем выбираться из тупика задним ходом, на сегодняшней день для меня не существовало.
Ближе к вечеру источник заработка и нервов подрулил к подъезду подопечной. Когда ключ провернулся в замке квартиры, внутри послышалось метание, и глазам предстало запыхавшееся чудо на ножках, по щеки закутанное в покрывало. Из белого свертка виднелись только маленькие миленькие ступни снизу и глаза с макушкой сверху.
– Прости. Когда готовила – запачкалась, а запасной одежды нет. – Хадя виновато пожала плечами, нежный подбородок указал в сторону ванной: – Грязная одежда замочена в тазиках, а стирать, пока ты не придешь, я не решилась. Ванну и душ без тебя тоже принимать не буду, по бурному сливу соседи могут узнать, что внутри есть посторонние.
Даже о таком подумала. Молодец.
Порадовала фраза «Ванну и душ без тебя принимать не буду». Вернее, умилила непреднамеренная двусмысленность прозвучавшего. Само собой, Хадя не имела в виду ничего такого, но картинка нарисовалась…
О чем думаю?! У нее брат с сестрой погибли, а у меня одни фривольности на уме.
– Что тебе купить из одежды? – Я вновь потянулся к дверной ручке. Проблемы нужно решать незамедлительно. – Напиши список.
– Ничего не надо. Но если найдутся какие-то старые вещи, ножницы, иголка и нитки, я сделаю все сама.
У меня в голове всплыл вопрос о нижнем белье. Высказать такое вслух я не решился, вместо этого вывалил на кровать свои перевезенные сюда тряпки:
– Все в твоем распоряжении.
– Спасибо. Одну минуту.
Ровно через минуту из ванной выглянуло обворожительное видение в старых подвернутых джинсах, удачно сошедшихся на широких бедрах, и застегнутой на все пуговицы мешковатой рубахе навыпуск, надетой на футболку.
– Можешь не верить, но тебе идет, – сказал я.
Хадя смущенно жалась, для нее совершенный поступок равнялся подвигу. Похвала пришлась кстати.
– Ты не приехал на обед, – донеслось едва слышно.
– Я пришел на ужин.
– Мы договорились, что я буду готовить, а ты приходить. Приходи, пожалуйста. Даже на завтрак. Я не против. – Она помолчала несколько секунд. – Так я перестаю чувствовать себя обузой.
– Мы закрыли эту тему!
– А вдруг ожидание продлится долго?! Вчера я написала письма родителям и главе диаспоры, там все, как было по-настоящему, но не знаю, нужно ли отправлять. Мне, конечно, как-то помогут, но поверят ли? Одних слов недостаточно.
– Родители поверят. Не могут не поверить.
– Я говорю не про них, они далеко.
– Не поверят тебе – поверят мне, я живой свидетель произошедшего и подтвержу где угодно…
Хадя опустила глаза.
– Вот именно. Живой. Пока.
Настроение сразу упало.
Из принесенных продуктов Хадя забраковала колбасу:
– Не покупай больше. Еще не надо фарша, котлет и других полуфабрикатов. Просто мясо, а я сама все приготовлю.
– Прости, забыл.
Я виновато развел руками. Казалось бы, чего проще: не брать ничего, что хотя бы в принципе содержит свинину, но если долго живешь в отрыве от чужих традиций, о знакомом с детства правиле забываешь.
Сегодня меня потчевали хинкалом. Не хинкали, родственниками пельменей, кое-где по лингвистическим традициям сокращенными на последнюю букву. Дагестанский хинкал – это сразу первое и второе блюдо, его подают с особенным соусом, и хотя в основе лежит обычный набор мяса и теста, но в целом получается как в ситуации с одеждой: модельерами берется одна и та же ткань, а дальше одни создают продукт высокой моды, а другие – ширпотреб для продажи на рынке. Ширпотреб – тоже одежда, «для широкого потребления», она нравится всем, но когда у человека есть выбор, он всегда предпочтет дизайнерскую вещь обычной.
– Нравится?
– Словно в детство вернулся.
– Спасибо.
– Тебе спасибо.
– Нет, тебе. Если бы не ты…
– Хватит.
Доедали молча.
Я потребовал:
– Давай мне письма. Родителям отправлю почтой, а второе лучше передать лично. Кому и куда?
По щекам Хади поползли розовые кляксы.
– Пока не надо. Потом. Я еще не уверена.
– Поздно не будет? – Я поглядел на сгущавшийся сумрак за окном. – Кстати, в прямом смысле поздно, мне пора.
– Подожди! – Хадя вскочила. – Я хотела постираться!
– Могу помочь.
– Еще раз такое скажешь, останешься без домработницы. Ты где стираешься?
– У себя.
– Неси все сюда. И не увиливай, я запоминаю, в чем ты ходишь, и если хотя бы один носок пройдет мимо моего таза, этот таз будет на твоей голове.
Мы вели себя, словно были семьей. Меня это странно возбуждало. Возможно, не только меня, но чтобы вытащить такую правду из Хади, пришлось бы ее убить.
На следующий день я приехал к обеду. Пакеты едва протиснулись в дверь.
– Принимай, хозяйка!
– Я не хозяйка.
Хадя вновь щеголяла в моей одежде. Кажется, ей нравилось. Мне тоже.
– Классно выглядишь. Обед будет?
– Я же обещала.
– Значит, ты хозяйка.
Сегодня меня вновь кормили на убой. Еще немного такого питания, и лишние килограммы станут основными, а лишним стану я.
– Не нравится? – всполошилась Хадя, когда в отодвигаемой тарелке осталось две трети щедро отмеренной горы.
– Много. Мне столько не осилить.
– Понимаю, я слишком расточительная. Продукты очень дорогие. Надо быть экономнее.
– Не в том дело. Все просто изумительно…
В глазах напротив собирались слезы.
– Хадя, ты чего? Мне очень нравится, как ты готовишь, но столько съесть невозможно физически.
Иногда дружеское объятие говорит больше слов, но поднятая рука замерла на весу. Хотелось погладить или хотя бы успокаивающе потрепать за плечо, однако – передо мной горянка. Прикосновения допускались исключительно в качестве форс-мажора, когда другого пути нет. Сейчас он был. Я продолжил говорить.
– Ты очень хорошо готовишь.
В ответ раздалось очень тихо, словно Хадя не хотела, чтобы ее расслышали:
– Мне нравится для тебя готовить.
Она отвернулась. Виден был только затылок, к нему я и обратился:
– Нравится – готовь. Только одно пожелание: делай порции меньше.
После еды я попросил телефон, пальцы застучали по экрану, создавая новый аккаунт.
– У многих твоих земляков есть странички, следи за ними, можешь узнать что-то полезное. Ах, да. Иди сюда.
В приказном порядке я усадил Хадю рядом на кровать, поскольку разместиться с удобством больше негде, а без удобства нельзя, времени на обучение уйдет немало.
– Интернет. Урок первый.
Это были счастливейшие часы моей жизни. Я обучал Хадю, на кухне ждал отменный ужин, в кармане лежали заработанные собственным трудом деньги. Робкий взгляд Хади постепенно превращался в заинтересованный, она забывала о прошлом и настоящем, уходя в открывшийся новый мир, иногда мы даже касались друг друга руками или бедрами. Хотелось, чтобы это длилось вечно.
В одном свертке, который я ногой задвинул подальше, лежали купленные для Хади вещи: пара футболок, халат, носки и, главное, три комплекта женского белья разного стиля. В магазине с ними пришлось помучиться:
