Нока Соул
Вороная. Золотой Мотылек на Серой улице
***
Я медленно шла по пешеходной дорожке, глядя лениво по сторонам. Осень почти оставила родной город: сегодня за ночь уже нападал первый снег. Снег летел с небес звездами – как сейчас вижу – в затаенной, ожидающей какого-то простого земного и приземленного чуда сизой тишине, радуясь своим же снежинкам в дымной завесе пара мегаполиса. Снег кружился медленными поворотами, серпантином кружился в молчаливом застылом воздухе, будто бы доверяя всего себя одному только изменчивому разгульному ветру, разносясь пушистым волшебным блеском под косыми теплыми солнцами фонарных леек; кружевом магии мороза он обошел весь спящий город, мягко провожая последний миг листопада… А потом над домами-небоскребами и над звонким морским прибоем, помутневшим опалой листвой и холодом, забрезжил рассвет и снежинки побежали, понеслись белыми барашками над встречной водой… И, добегая до первых пичужек ожидания сказки, пали круглыми быстро тающими крупинками, куда более жесткими и дремотными. Когда я проснулась, улицы уже были подернуты тоненькой корочкой незначительной целины и воцарилось некоторое затишье. Замолчали и подобрались улочки, притихло море, и тучи глянули без слов откуда-то исподлобья, но потом вдруг, стоило мне отойти подальше от дома, погода возликовала ледяным режущим глаза ветром и колючей метелью, разбивающейся своей поземкой больно о щеки и переносицу.
Кое-как прикрыв мордочку лапой, я пробиралась, прищурившись, вперед сквозь снежные зубья; где-то у горизонта металась половинка луны, в проблесках неба бежали тонкие необыкновенные клочки изящных перистых облаков; море спорило с ветром и бесновалось у своего единственного берега, выплевывая на песок высокие волны. Вмиг стало так холодно, что дорога, какую я обыкновенно проходила за пять-семь минут, сделалась по ощущениям бесконечно долгой, вынуждая перейти на бег, чтобы не заледенеть окончательно. Мне уже не было никакого дела до того, как отнесутся к моему появлению в стенах школы учителя и как встретят меня одноклассники; все мысли были только о гложущем лапы холоде, обжигающим не хуже глаз моей матери, и о том, как бы скорее спастись из метели и оказаться в животворящем исцеляющем тепле. Войдя за двойные высокие двери с маленькой плиточкой из одинаковых нешироких стеклышек, я, наконец, ощутила, как в мою сторону дует горячий сухой воздух из обогревателей холла, и сразу же поспешила туда. Меня уже ждали. Я поняла по их взглядам, что они встречали именно меня и все сразу: должно быть, мать уже отнесла все необходимые справки, заявления и проч о том, что я возвращаюсь в свою эту школу. Может быть, конечно, часть учителей и пришла сюда, притворившись дежурной половиной, какая всегда встречала приходящих учеников, но вот другая, состоящая из знакомых только мордочек, прибежала неизменно для того, чтобы ознакомиться со сводкой свежих новостей двух миров – школьного и повседневного. Меня это крайне раздражало. Неужто они… для них теперь я – такая же дрессированная безмозглая зверушка, бегающая в колесе только ради их развлечения? Не дождетесь же! Опустив голову, я быстро прошла мимо, даже не обратив внимания на то, что растолкала всех для освобождения дороги, и осталась равнодушна к раздраженным нравоучениям за своей спиной. Ужасное поведение? О да, я ужасна. Теперь буду. Я дошла до кабинета гораздо раньше, чем стоило бы, и в запасе оставалось еще двадцать минут, так что их я решила провести уединении у окна, глядя на мечущиеся за окном снежинки. Даже погода испортилась тут же, как я зашла туда, где меня никто не ждал из добрых побуждений. Природа словно бы пыталась предостеречь меня, все свои силы бросая на то, чтобы я не сумела добраться… Или я просто не выспалась и старалась ныне придумать красивую и убедительную отговорку. Второе все-таки больше похоже на правду. Шумно выдохнув, я опустила мордочку, только теперь замечая, что все это время еще прижимала свой личный дневник к груди, не желая никак расстаться с реликвией своего сердца. Что-то внутри пронзительно вскрикнуло, когда я увидела, в каком состоянии ныне моя тетрадка: снег сильно навредил ей; она была еще более жалкой и безвольной, чем накануне и, вдобавок ко всему, промокла обложкой. Нужно срочно ее спасать! Пока вода еще не успела добраться до текста, рассортированного в длинные осмысленные строчки. Я быстро воровато оглянулась. Еще много времени впереди, а одноклассники пока все равно не пришли, это очень хорошо. Если я потороплюсь, то еще успею все исправить вовремя и без чужих любопытных глаз. Прикинув шансы брошюры высохнуть за первый урок и получив удовлетворительный ответ, я побежала к лестнице, что вела на верхний этаж. Там, в кабинете Абигейлихи, – той самой, что сейчас устроит из моего спокойного прихода в класс жестокую сатиру, – я могла бы положить дневник на батарею и посушить… Только если эта стерва не прикопается ко мне, выпытывая, какие земные и неземные тайны скрывает сия книжка, и не станет отнимать ее у меня. Я должна договориться. Это буквально вопрос жизни и смерти, и моего собственного «я», которое я не могу так глупо потерять… Я метнулась вверх на два пролета и громко протопала по полутемному пустому коридору, проигнорировав возмущенный крик: «не бегать!»; с тетрадных листов, как слезы, капала растаявшая из снега вода. Вот и заветная дверь с номером сто двадцать девять. Незначительное число будто бы напомнило мне что-то из прошлого, но вспоминать, что именно, я даже не стала. Просто постучала костяшками согнутых пальцев по дереву створки, слепо слушая звонкий стук, а затем повернула ручку, открывая для себя заново – впервые после долгого времени – кабинет с зелено-желтыми стенами и ровными рядами одинаковых парт разной степени покоцанности. Абигейлиха сидела за своим столом и проверяла тетради, приглядываясь к кривым записям конспектов через очки, но мое присутствие заставило ее отвлечься и поднять на меня разные по цвету глаза.
– Софтер? – строгий голос кошки прозвучал недоуменно, однако даже в ее удивлении уже не было ни грамма радости. Она нисколько не была счастлива вновь меня видеть, и сейчас это было взаимно. – Что Вы здесь делаете?
– Здравствуйте, мисс Азурайланд, – пробурчала я сквозь зубы, отводя взор. – Я на урок.
– Да, конечно. Приходите через час, – отозвалась она невозмутимо и тут же вернулась мысленно к записям, которые «читала» наконечником красной гелевой ручки, как бы теряя ко мне практический интерес. – Вы что-то хотели?
Я скосила глаза в конец класса, туда, где стояли комнатные цветы на этакой «этажерке». Под ними всегда была работающая батарея, которая теперь подходила идеально для моего дневника: предусмотрев наличие в классе особо буйных знакомых, я решила, что разноцветная листва может стать неплохим укрытием для брошюры. Нужно только подобраться именно к тому обогревателю…
– Можно я цветы полью? – спросила я словно невзначай, тут же беря в лапу пустую лейку и пряча тетрадь за спину.
Абигейл посмотрела на меня как-то совсем нечитаемо, а потом, уже надвинув обратно на переносицу очки, произнесла, параллельно калякая кому-то замечание на полях тетрадного листа:
– Уже политы, спасибо. Выйдите, пожалуйста, в коридор на время проветривания.
Где-то в начале коридора стукнулась дверь, и по пролету поплыли голоса учеников, активно обсуждающих что-то свое. Это последний мой шанс… Потом уже будет бесполезно или сушить дневник, что разбредется окончательно, или рассчитывать на то, что моя личная жизнь останется «личной-не-публичной», сохранив границы в словах, выведенных старательно моим почерком. Отчаяние толкнуло меня на решительный шаг, то есть, на прямой вопрос.
– Можно я высушу на батарее тетрадь? – быстро протараторила я, тут же устремляясь к среднему ряду парт: отсюда ближе до спасительного нагревателя и дальше до порога класса – может, на меня не сразу сходу обратят лишнее внимание?
– Что за тетрадь? – я же знала, что так будет… Абигейлиха немедля бросила все и поднялась с кресла, складывая в лапах дужки очков с характерным щелкающим звуком. Хотя она еще старалась держаться, скрывать интерес ей вовсе не удавалось.
Сжав брошюру в лапе, я отступила на шаг назад, когда кошка прошла неторопливой походкой по так называемой ей самой «кафедре» и, сойдя невысокой ступеньки, остановилась у угла стола, положив на него кисть, держащую очки, и облокотившись бедром на парту. Вот чего эта фурри от меня хочет? Что ей нужно, чтобы я рассказала? Ее так сильно интересует мокрая от снега книга?
– Просто тетрадь, – я сделала еще несколько шагов к цветам, умоляя мысленно небеса о том, чтобы училка оставила, наконец, меня в покое. – Так можно я положу ее на батарею на время этого урока? У нас… у нашего класса в этом кабинете следующий урок.
– Хорошо, – Абигейлиха со вздохом кивнула, и я не поверила своим ушам.
Что, никакого подвоха? Удерживая ее надежно в поле зрения, я только протянула было пальцы к обогревателю, когда она вдруг «заметила» мое стремление оставить книжицу как можно дальше от чужих глаз и «задалась-таки» для себя «вопросом».
– Софтер, что Вы там копаетесь? – этот вопрос острой иглой вонзился прямо в затылок, и я вздрогнула, замерев. – Если хотите оставить Вашу «просто тетрадь» здесь, то оставьте ее, пожалуйста, уже в начале класса. Что Вы там пытаетесь спрятать, а?
«Нееееееееееееееееет…»
– Ничего, – я ссутулила плечи и поплелась обратно к первым партам, чтобы положить личный дневник без защиты и присмотра на самое видное место. Но что еще делать?.. Не оставлять же свою ценность погибать на дне рюкзака, верно? Бережно опустив дневник на белый металл, я поспешила пробормотать слова благодарности и выбежать прочь.
Я, черт возьми, уже опаздываю на первый свой урок… В глубине души мне даже не было дела до какой-то там учебы – все размышления крутились только вокруг одного кабинета Азурайланд. Но все же была у меня единственная спасающая от этого безумия мысль: или никто не тронет чужую вещь из-за ее страшного внешнего вида, или же никто просто не разберет мой почерк и не поймет, что листает, так что моя ценность будет спасена. Как-никак… это ведь только моя повесть обо мне самой, не относящаяся больше ни к кому из присутствующих здесь. На помощь училки или добросовестность обучающихся и рассчитывать нечего – это в данный момент тот самый «темный лес» собственной персоной.
«Поскорей бы этот урок и это ужасный день прошел!» – подумала я с тоской, и коридор, по которому я бежала, огласил звонок.
***
Я чувствовала себя полнейшей идиоткой. Машинально сгребла вещи в сумку и вышла после окончания занятия; вокруг носились с радостными воплями совершенно счастливые младшеклассники. Жизнь школьная кипела вокруг, а я, ничего не видя и не слыша, просто шла вперед и вперед, не чувствуя ни одного малейшего оттенка хоть какой-нибудь эмоции. Я будто бы отдала кому-то всю свою энергию, которой у меня и так-то никогда не бывало чересчур много, оставаясь опустошенной, когда этой жизненной силы кругом было полно – бери отовсюду и не отказывай себе. Как добралась до второго этажа… уже не помню… Чего хотела, замирая на миг-другой на пороге кабинета Абигейлихи, – не знаю… Когда вошла, откуда-то со всех сторон внезапно обрушились оглушительные и оглушающие аплодисменты. Кто-то случайно толкнул меня, и я дурой распласталась по светлой стене, подобно ночному мотыльку, что пытается спрятаться от света лампы. Из общего гула вырезался очень знакомый голос, что-то мастерски выразительно читая, и когда я подняла глаза, все наконец осмысляя, мне стало совсем худо… Посреди класса стояла Лайлакк Бриз, а в лапах у нее был мой дневник. Черно-белая лисица поправила свободными пальцами белоснежные волосы, отчего ее коричневое платье чуть слышно зашуршало, и с самодовольным выражением воззрилась на толпу одноклассников. Бриз даже не интересовало бы то, про что она читает, ей была бы важна только реакция со стороны, насколько можно более бурная реакция… Но это все не было бы, пожалуй, настолько триумфальным, зайди вдруг речь не обо мне – ее главной мишени издевательств.
– Я читаю дальше? – подначивая своих слушателей, спросила с притворной усталостью в голосе фурри, и отовсюду тут же зазвучали крики: «читай! давай уже читай! сколько можно ждать?!..», и тому подобное.
Я с трудом оторвала глаза от одноклассницы и устремила взгляд на Абигейлиху. Та не предпринимала решительно ничего, чтобы прекратить все это, изображая искреннее увлечение чтением учебника по своему же предмету. Я с горечью отвернулась от нее; не идиоткой ли я была теперь, ожидая от Азурайланд какой-то учительской элементарной защиты?.. – Ей было наплевать на меня и мои чувства; ей тоже было смешно послушать, когда б она не притворялась больше учителем, то есть, наставником. Всей школе, какая обещалась встретить меня без шепота за моей спиной и относиться ко мне хоть чуточку мягче, было совершенно наплевать на мое состояние, когда рядом появлялись «смешливые» ученички, а возможность показательно сделать персоналу замечание пропадала: ведь не будешь же позорить сотрудников прямо на глазах у питомцев, верно? Философия директора всегда «зашкаливала» своей логикой, я замечала. Что бы он там ни говорил, это не уйдет дальше поверхностных безотносительных слов, а местные привычки никуда не сдвинутся. Мне нечего ловить здесь.
– «А еще, – тем временем продолжала Лайлакк, с трудом сдерживая смех. – Недавно в моей жизни произошли перемены…» Сейчас, подождите, тут что-то начеркано, – она перевернула с шелестом страницу и сощурила глаза, вглядываясь в сплошной текст. – Вот, нашла! Слушайте продолжение! «А еще в моей жизни недавно произошли изменения, мама: у меня появился близкий друг. Нет, не то, чтобы появился – он и был. Думаю, я ему нравлюсь…»
Класс загоготал уродливо и опять захлопал, выкрикивая в мой адрес что-то оскорбительное. Я сжала лапы в кулаки: внутри, где-то у самого сердца, вскипело бешенство. Да, это правда: раньше я вела записи в таком формате, обращаясь прямо средь текста к матери. Тогда еще думала, что она станет все это читать, а когда станет, то непременно заразится позитивом, какой я пыталась выносить на бумагу, будучи в действительности склонной к общей постоянной подавленности и видимому даже невооруженным глазом своеобразному переменчивому настроению, меняющемуся спонтанно, с очень редкими «оттепелями». Этот дневник должен был бы ей тогда помочь справиться со всеми печалями, я думала… Я адресовала его именно Ралфине… Но это моя жизнь! Какого черта все это вот происходит сейчас на моих глазах?! Да, я горжусь тем, что я люблю свою маму в этих старых трогательных отчего-то записях! И это единственное правильное для нашей бесноватой жестокой реальности! Я знаю! Вы все знаете! Я не дам им высмеивать мою веру в эту жизнь, – единственную, оставшуюся после всех разочарований! В этой тетрадке заключена главная частичка моего смысла жизни! Да дело не в старой книжке, а в самой идее, посыле, в самом подсознании! Так все!..
… Я не хотела больше ни о чем думать. Мне стало вовсе до лампочки, что потом будет со мной и что скажут другие. Я не хотела больше это терпеть. В тот миг, когда все случилось, я жила по-настоящему для себя, какой бы тихоней, не способной дать отпор, на меня ни смотрели бы. Перестала отвечать за себя сейчас – всего на миг – и…
Рывок вперед. Удар и короткий, но не мой вскрик. Восторженные вопли «зрителей» померкли в тумане. Где-то в стороне упала от моего порыва парта. Где-то шлепнулся на пол обложкой мой дневник… Позабыв себя, я налетела на эту Лайлакк с диким визгом и врезала. Врезала, что было силы. Когти. Клыки. Кровь… Я могла быть физически слаба, но сейчас, в ярости, я была сильнее. Бриз упала, ударившись об угол парты затылком и, кажется, потеряла оттого сознание; я не увидела этого и не подумала замереть. Крики, испуганные и громкие, окружали меня, но не могли достичь. Я ударила ее изо всех сил, которых критически не хватало теперь, после того, как я пролежала в больнице месяц. Лампы класса померкли для меня, сделавшись резкими и мертвенными; блеклый сизый свет падал на мордочку лисицы, забрызганную красным, на ее щеку, по которой я рванула когтями. На белой шерсти выступили алые огромные пятна, от которых склеивался мех по мере того, как кровь расползалась по всей шкуре. Из разбитого носа Бриз, по которому я била и била кулаками, лила кровь. Я кричала от бешенства, от боли, которую принесла мне эта фурри так недавно… А внутренний голос шептал мне коварно: «сильнее… сильнее… Ты можешь причинить ей еще больше страданий!.. Она должна знать, что будет с ней дальше!..»… Как в белом дыму помню этот механический шум у себя в голове. Помню, как увидела свои лапы, окрашенные чужой кровью и не остановилась. Я была в мертвой тишине, где мне не было ни на миг страшно, и если и видела что-то, то не связывала эти картинки ни с чем, оставляя для себя бессмысленными оторванными кадрами. За жизнь не боялась; острая ненависть к той, кто сломал ее, была главнее самой меня. Что такое месть? – Я не знала и не задумывалась, просто обрушивала бессознательным Четверолапым животным на Бриз острые клыки, отчего губы сделались быстро кровавыми. Не знаю, дышала ли лиса, когда в кабинет вбежало очень много народу, и меня стали насильно оттаскивать от распластанной на полу девушки. Я завизжала; завопила; заорала так, как только смогла. Сиплый скрежет прошел эхом по притихшим стенам…
Я не умела по-настоящему верить в чудеса с недавнего времени. По щекам струились слезы, смывая кровь, и капали на широкую черную футболку, на которой не было видно истинного цвета мокрых пятнышек. В окна бился в истерике очумелый снег; по классу металась в немом шоке Абигейлиха, отгоняя набежавших школьников от меня и заслоняя их собой, что-то крича с вытаращенными глазами тем, кто держал меня за лапы, заломив сгибы моих локтей за мою спину. Это не было никогда дракой с самого начала начал. Я ничего не чувствовала больше к произошедшему, вернувшись в свой разум. Меня трясло и бросало из жара в холод и наоборот. Я рвалась к Бриз, которую уже бережно подняли и бегом потащили в медицинское крыло. Мне было мало, и я понимала все, что я делаю и пытаюсь сделать. Мне мало… Она убила меня однажды! Она убила и дважды! Она заслуживает теперь точно того же!
– Прочь! – завыла я, не справившись с тем, что рвало меня на части противоречиво изнутри. Меня вытолкнули в коридор, и я повалилась бессильно на колени.
Дыхание давалось с трудом. Я задыхалась от того огня, какой пылал в груди, и захлебывалась душащими слезами. Сердце то кидалось колотиться в висках, то падало и вовсе замирало в своем неровном биении… Я знаю, что я сделала… Чему позволила вырваться из глубин души… что именно спасла первым, когда тонула в знакомой черной воде… Мое отражение в зеркале, что висело напротив двери в кабинет, панически рассмеялось надо мной самой. Я была бледна, и в этой бледности кислотно-яркими, вычурными тонами рисовалась моя собственная и чужая кровь, и мои темные пятна под глазами, и мои рассыпавшиеся по плечам, как прежде, кудрявые мягкие волосы. Да я не могу быть не собой! Понимаете вы это или нет?! По внутренностям расползлась липкая тьма, обволакивая все существо окромя разума, который ныне молчал, позволяя только анализировать. Где мне быть нормальной?! Где мне молчать и стелиться дальше по стенам?! Я не буду никогда своей тенью! Услышьте же меня! Я не хочу жить в сумраке своих дней! Никто не хочет дать мне простой спокойной жизни на этой глупой сцене! Меня! Меня во всем же будут осуждать и обвинять! Из-за меня будут страдать еще все остальные! Да я сама себе отдана, слышите?! Я никому не принадлежу, кроме самой себя!..
Я подняла только голову и просто так посмотрела по сторонам. Перемена была в самом разгаре; вокруг ходили спокойно школьники. И им было невдомек, что здесь есть я со своим понятием себя… О, Небеса!.. Есть ли в жизни хоть какой-то смысл, когда так…! Меня перестали звать! Перестали называть… А я дышу! Да я живу! Собой! Я настоящая порою! Посмотрите! Я в крови! Бойтесь, правильно! Я безумна!
Мою мордочку подчинил себе сначала оскал, а потом по изогнутым, заломленным наверх губам расплескалась нездоровая шипящая улыбка. Да я в своем одиночестве… Я обернулась всем своим существом назад. Там, в начале класса с кровавым полом, все замерли шокировано и безмолвно. Весь этот ужас и в глазах, и в выраженьях… А я могла бы и убить. Я не из тех, то потом и сам будет убиваться и жить с оглядкой. Я не из тех, кто будет «цивилизовать» первобытные волчьи клыки и когти. Я такая живая и настоящая…
Я рассмеялась. Долго и так безумно. Так, как только умею. Мой голос отдалился от меня и вернулся эхом в тиши… Я поднялась, прижала к груди свой дневник, какой без ущерба для него спасла из лап Бриз, и побежала прочь.
***
Когда над большим Миром идет снег?.. Когда над большим Миром идет Снег? Когда низкое стальное небо с мокрой сахаристой моросью делается родным? Я шла вперед; ветер вился тугими потоками вокруг меня и заунывно выл. Какое серое утро… какое сырое и леденящее… Небесный сквозняк забирался под кофту, трепал волосы и воротник. Я шла к побережью. Какая пустынная улица… Во вьющемся золотыми прядями свете фонарей порхали белые пчелы снега… По бордюру шла откровенно зимняя поземка, и там, у стенки из гранита, – камня не-науки – бились в непокорный, равнодушный своей холодностью камень крутые гривы пенных волн. На белом песке лежал белый снег, а у сурового стянутого тоской небосклона качались сиротливо, распахнув крылья, чайки и альбатросы, испуганные неожиданным штормом… Кем я стала теперь? Неужели родное мне море вот таким было всегда? Неужели здесь я прежде собирала каждое лето вынесенные на брег светлые ракушки? Когда только идет во всем моем мире снег? Я вышла на пустующую дорогу без машин и пошла вперед, одновременно смеясь и плача. Что-то отдавалось родным неуловимым душе в этом диком и разрушительном, неконтролируемом буйстве погоды, в этом шторме самой природы. Только недавно еще была здесь погорелая осень в багрово-золотом одеянии и горела багряным огнем… Что есть большой Мир? Если ли? Существую ли я в этом бескрайнем мраке жизни, ища секундное пристанище?
Весь город будто бы вмиг переступил из утра сразу в вечер и вымер, подчиняясь одному только рвущему живое в самом сердце ветру. Я не верила в то, что я вижу. Шла вперед без всякой куртки, в промокшей от снега футболке, замерзая и задыхаясь вновь. Но шла, упрямо шагала в каменные наметенные горсти снега и боролась со льдом в воздухе. Пока еще бьется мое сердце… мой снег будет идти… Я сродни ему самой собой, своим неприкаянным существом непонятой дикарки. Не жалела ни о чем. Когда придет мой час, и я стану-таки дождинкой, околевшим хлопушком снега, какой понесет это ветер… куда-то к лучшей жизни… Я просто шла, покуда могла еще идти, оставляя за спиной долгие метры… И тут я услышала вдали мелодию.
Нет, это была вовсе не та развеселая глупость, какой развлекают толпу; не та безвкусица нынешних лет. Но и не та тяжелая сложная правда о жизни или витиеватая пурпурная поэзия, трогающая живую душу, и въедающаяся с живой кровью жестокая своей глубиной неземная песнь балета метафор. Отнюдь нет. Я услышала одиночество скрипки. Мед звука летел вне пространства и времени, несся с метелью и гладил спины волн, рисуясь гроздьями разрядов. Так пел прибой… И я узнала. Я слышала в глубинах себя такую запоздалую горящую спонтанность, почувствовала такой Свет, что сама остановилась на песке и, глядя в заиндевелый шатающийся баррикадами горизонт, дала волю своему голосу. Я писала стихи когда-то давно и теперь они стали неотъемлемой Истины того, что я чувствовала… Я, в общем-то, никогда не умела не молчать; я всегда держала себя в иглах за прутьями клетки и не делалась всей собой в своем полном понимании. Я никогда не владела сильным голосом… Но сейчас… Сейчас вдруг, ложась на музыку моими собственными неловкими стихами, песнь, клич, адресованный этой самой лучшей жизни, вдруг заискрились своей небывалой силой, рванулись чистотой и зазвенели невысокой и такой немелодично натянутой струной, что я увидела метнувшийся к небу луч. Глупо. Наивно. Совестно… Так Красиво… Я не слезливый образ наигранного романтизированного рассказа. Я не бываю ролью идеала. Но сейчас я готова была бы поверить в любую околесицу, какую услышала бы тут же. Я не пела, нет. Я кричала. Орала. До потери голоса. До хрипа. Почти до крови. Но этот крик самого сердца…
Этот крик свершился. Всей своей мощью и победой. На этой земле я не птица. Петь по-другому я не умею. В тот день я не вернулась уже в небом забытый лицей. Я пробыла на улице до самой вечерней темноты, но никто так и не появился на дороге. Жизнь остановила крылатую колесницу, взяла резвых коней под уздцы и больше в те сутки не ступила ни шагу… На следующее утро меня взяла хворь. Но я продолжала ни о чем не жалеть: ни о той земной параллели слезами небесными соленых волн, до сего часа вздымающихся с пеной перед моими глазами; ни о том дневнике, что лежал с тех суток надежно спрятанным под матрацем; ни о пролитой на чужих глазах крови… ни о себе. Я представляла, что будет дальше, но уже без страха.
Так когда же над остальным Миром идет снег?..
13. Танец льда и смерти
С того дня, когда я назначила себе четкую установку самоопределения, все же решив, что я – Равенна Софтер, ученица восьмого класса, и все тут, каждый новый день становился моей новой жизнью. Раз в сутки под покровом ночи моя душа умирала, а с рассветом возрождалась из своего пепла, и наутро я возвращалась к исходной точке отсчета своего имени, порой даже не вспоминая, что было вчера и кем была вчера я, под кого мимикрировала. Каждый день – новая жизнь… Нет. Я не знавала иной. Я не возвращалась никуда. Пора мне уже понять, что я – по-прежнему ничто. Что прошлые ошибки так и не сделали меня сильнее и не научили решительно ничему. Что после того дня на остальной мир уже обрушилась настоящая зима без окончания и надежды на потепление…
***
…Мелодичное пиликанье со стороны телефона заставило меня вздрогнуть. Новое сообщение? Да кто вообще может помнить про меня? Разве кто-то… Я никому же не нужна, чтобы помнили про мое существование. Но это странно… Подобрав гаджет со стола, я помедлила, задумавшись лишь на миг, но потом решительно отогнала посторонние мысли и распечатала переписку. Под незарегистрированным в моем контактном списке номером светилось одно-единственное сообщение:
В 18 в парке.
Где-то в глубине подсознания тут же шевельнулась смутная тревога, и я стала стремительно прокручивать в голове все события нескольких минувших дней. С момента моего «возвращения» прошло недели две, – если память не подводит меня, – с момента моей «роковой» прогулки в парке – дней шесть, а на Лайлакк я напала всего четыре дня тому назад. Кто может проявлять интерес ко мне? Знаю своих одноклассников: они уже донесли родакам и теперь все сидят по домам, опасаясь без необходимости выходить на улицы. Меня просто не могли найти посторонние: я не веду ни одной соц. сети, не переписываюсь вообще ни с кем. Единственная группа, в которой я состою – чат класса. То есть, мой номер есть только у тридцати одного придурка из восьмого инженерного.
«Немедленно заблокируй. Никуда не выходи в ближайшие два дня. Откажись на полнедели от посещения школы,» – тут же прошептала мне моя неразборчивая трусливая интуиция. – «Или ты окажешься в худшем положении…»
С одной стороны чуйка была права: наилучшей концовкой моего выхода может стать избиение группой отморозков. О худшем… я не хочу думать. Я устала. Устала от того, что мне нельзя быть собой, что нельзя существовать так, чтобы провокаторы со стороны, наконец, меня оставили. Реальность так избирательно справедлива по своим односторонним стандартам… Это… это просто несправедливо! Меня уже ожидают на горизонте огромнейшие неприятности: с моей репутацией мне не светит замять дело о драке в том классе. Все повесят на мать, она возненавидит меня еще сильнее, и последнее мое пристанище, где еще можно пока прятаться от всего этого апокалипсиса, тоже отравится тем же вирусом, обращающем все мосты в чистый земной ад… Не верю. Я же ничего не боялась… Что со мной теперь?..
Меня затрясло так, будто бы я только что с головой окунулась в прорубь со льдом; сердце громко застучало в висках, а по телу разлилась слабость, смешанная с судорогой. Где-то в груди закопошились волны подстерегающего панического страха, готовясь обрушиться на меня в превосходной степени. По щекам сами собой покатились горячие слезы, и я метнулась в сторону от мобильника. Подумала, что теряю сознание, когда лапы подкосились, заставляя меня изо всех сил вцепиться в подоконник, чтобы не упасть. Помню, как потемнело в глазах стремительно… Помню, как метнулась к двери, чтобы выбежать в квартиру и позвать мать… Помню… взяла, резко подхватив негнущимися окоченелыми пальцами, телефон и набрала первый попавшийся в давно не обновлявшемся журнале вызовов номер… Дернулась, но заставила себя подать голос, когда из трубки донеслось знакомое приветствие…
– Что случилось, Равенна?
Он еще не знает… он вообще ничего не знает. Не был в лицее всю неделю, только сегодня вернулся из семейной поездки… Он еще не начинал разбираться во всех тех скандальных новостях и череде гневных сообщений в группе от шокированных родителей и учителей…
– Лайм?.. – мой собственный голос дрогнул, тут же заставив моего собеседника притихнуть. – …Можешь сейчас говорить?..
– Что-то случилось? – тон Холидея показался бы слишком пренебрежительным и равнодушным и вызвал бы некоторые вопросы, когда б я была в порядке и чувствовала бы себя не так, словно схожу с ума от действительности в реальном времени.
– Лайм… ты можешь прийти? – я тряхнула головой и подняла к потолку взгляд, чтобы прекратить заливать кофту слезами.
– Прямо сейчас? – спросил фурри, и с его стороны послышалось какое-то шуршание. – Это срочно? Я немного занят.
– Пожалуйста… это важно… очень… – я шмыгнула носом и сделала глубокий вдох, чтобы хоть немного облегчить неприятное ощущение в легких: я задыхалась… скоро ли это станет моей привычкой на любой жизненный случай? – Лайм… ты мне нужен…
Что-то похожее на раздраженный вздох тронуло смутно динамик телефона, и после недолгой паузы Лайм произнес:
– Давай встретимся где-то, если это настолько же важно, насколько ты говоришь. – Если бы я только была чуть внимательнее ныне, без труда различила бы эту неоднозначную интонацию. Я могла бы уберечь себя от всего последующего, если бы просто прислушалась хоть раз… Как же я беспросветно наивна и глупа…
