Нока Соул
Вороная. Золотой Мотылек на Серой улице
… Уйти… как можно дальше… чтоб им не найти меня!.. Чтоб ничем себя не выдать!.. Мне срочно нужно спрятаться! и понадежнее!.. Но то, что я увидела… То что мне довелось увидеть… Вряд ли сегодня мне будет доступна такая роскошь, как сон… У меня отняли часть живой души… Отняли сердце… Такие кровопотери не излечиваются и не останавливаются просто…
12. Да, я вернулась, и не зря
Я ничего не ждала и не искала в этом мире, хватит спрашивать! Я не люблю, когда к фуррятам – каким бы то ни было фуррятам, – проявляют снисхождение! Такое раздражающее до чертиков и во взрослых глазах единственное правильное! Меня никогда не понимали старшие, когда я была еще подростком. Это было единственное время, когда я точно знала, чего хотела от себя, от окружающих… Я была серьезной настолько, насколько можно только быть… да даже сейчас, останься я при своих тридцати, скажу, забегая вперед. Ничего вовсе во мне не изменилось ни тогда, ни сейчас. Все оставляет свои отпечатки и, проверив единожды, я узнала, что на мне слишком много подобных следов, выкрашенных для лучшей видимости школьными чернилами из тетрадок чистописания. Их было больше, чем помещалось на мне самой, на моей тени и той линии жизни, какую я свой каждый День Рождения, взрослея в годах, продлевала за спиной белым мелом. Да, это правда. Мы не бываем столь же серьезны потом, научившись в своем взрослом мире врать, вкушать запретное, манипулировать и создавать интриги, сколь живем еще маленькими. Честность, чувство справедливости и та прекрасная святая вера в мир, во все, что только нас окружает… Это уходит со временем в минус, оставляя нас. Так, взрослые, всегда ли это хорошо, как известно психологии, непоправимости, зрелости и прочим наукам подлости и оправданий, какими порой вы закрываете сами свои темные грехи? Фуррята не всегда отдают отчет своим действиям; они не всегда смотрят на последствия; не приучены глядеть в будущее уже сейчас, создавая и выстраивая причинные связи и резервный фонд на свой грядущий черный день, посвящая себя одной только к нему подготовке и не глядя на настоящие буйные живые цвета мира, проходящие вокруг выстроенной стены – единственные стоящие. Да, фуррята для вашего возраста, взрослые, чрезмерно недалеки, наивны и беззаботны. Но и жизнь их принадлежит им же, она отдана им вся без остатка, как и следовало бы, они умеют жить по-настоящему, а не для своего начальства рабами, не для своего объема необходимой работы и совпадающей до самой последней миллионной своей дроби статистики прислугой. Да, фуррята озорничают, они не во всем дисциплинированы и смирны, чтобы потом нести целиком ответственность, они не всегда понимают, как функционирует этот мир, и не все могут себе всегда объяснить… Но серьезны в своих словах, в своих главных словах, они бываю всегда.
Вчера я узнала обо всем и сразу, увидела, что может вдруг отнять судьба, и что может таить не завтра – так сегодня. Я пожалела отчасти, что узнала. Парадокс здесь в том, что я, себя не помня, все-таки знаю, что сейчас, находясь в своей юности, если можно так выразиться, – или в ее начале, где с ней встречается для многих детство, – я буду жить лучше, чем в ближайшем будущем, если оно останется неизменным, а я начну существовать в полную силу. Это все правда. Коли у меня не будет сил изменить завтрашний свой день – так мне не будет смысла оставаться здесь, среди своих потерь ежесекундных. Не зная, что я есть и где, я имею для себя четкое представление того, что окажусь где-то в худшей пустоте и познаю еще более страшное, если буду бездействовать… Я странное противоречивое существо, раз уж на то пошло. Но должна узнать все до крупинки и осмыслить себя, как подростка, опять, чтобы не мыслить вне себя пространно, подчиняясь машинально действующему механизму отдаленной части подсознания, что на своем уровне пытается по наитию помочь хоть чем-то; должна ответить себе на главный вопрос и вернуть самостоятельно все, что потеряла, пусть даже все и начнется с чистого листа. Мне стоит попробовать все же быть собой, – может, так из меня выйдет какой-то толк, и я перестану быть безликой пустой марионеткой без души и воли? Сейчас или уже не-потом: я не найдусь на той ступени своего взросления и формирования уже завтра, ежели отложу поиски в данный миг конкретных суток. Я попробую вернуться в завтрашний день, находясь в послезавтра, если моя память не изменяет мне с кем-то, а расчеты не подводят, себя же раня; говоря иначе, я войду в вечер минувшего дня опять собой, чтобы найти первую опору всей этой паутины и оттолкнуться от чего-то в своих безумных поисках и прятках с голосами в голове…
Я посмотрела вниз. Подо мной все то время, что я потратила на мозговой штурм, был белый светящийся пол, идеально ровный и чистый, и я парила в невесомости именно над ним, даже не обращая внимания на физическую поверхность, по которой можно было идти, что, должно быть, удобнее, чем болтаться без четкого положения в вакууме, где нет никакого воздуха, но можно спокойно дышать. Выпрямив лапы, я потянулась вперед, рассчитывая на то, что придется вырываться из хватки этой пустоты, но вместо того что-то просто мягко подтолкнуло меня к поверхности, и я просто встала лапами на пол. Он был совсем ровный и прохладный, но не обжигающий. Таким обычно кажется на катке в каком-либо помещении искусственный лед, когда к нему прикасаешься в первую секунду подушечкой лапы, еще не успев ощутить настоящую температуру. Ан нет, этот точно был не лед, а обыкновенный пол, просто из неизвестного мне материала. Что я должна делать дальше? Я должна пойти вперед? Упасть и полететь? Сказать что-то, что вызовет необходимую реакцию этого странного места на мое присутствие в нем? Я ведь здесь вся, я уже вернулась целиком из своей задумчивости и теперь действую сама, сверяясь только с собственными желаниями. Не найдя никаких слов и не захотев всеми силами вновь терять нормальную привычную опору под собой, я сделала наугад несколько осторожных шагов и медленно пошла куда-то. Ничего не произошло; не поменялась даже картинка того, что я видела: один ровный сияющий пол в седом дымчатом мире, не состоящем из чего-либо окромя пустоты… Или, может, так все-таки выглядит бесконечность? Никто ведь не может определить ее чем-то четко ограниченным и для всех сразу единым, не права ли я? Все, что хоть капельку не соответствовало бы чьему-то мнению или чьей-то навязанной миру логике, какой принято отдавать на растерзанье все-все, что только ни переходит грань под названием «существующая реальность» и «ясность», принято считать глупостью, принято отбрасывать и потом забывать, принято по-свойски растолковывать, кому-то что-то свое вытверждая, и представлять миры Вселенной только со своей точки обзора – «единственной» «правильной». Поэтому вы теперь не скажете вслух, была ли я права, хотя и ответите мысленно каждый сам для себя. А коли-ежели вас заставят с нежным насилием сказать по-настоящему, что вы думаете, так вы убежите же однозначного четкого ответа, жалея меня, мое безумие и мое никчемное существо. «Это ж надо подумать – снег у ней идет в жару! Эка невидаль!» – и все в таком духе, права ли я теперь?
Но для меня то и было недосказанной выше бесконечностью. Не видя в космосе и его бескрайностях этого скупого не поющего названия, лишенного любого существующего смысла, я – читаю происходящее сквозь строк, – вижу себе бесконечность как раз льдисто-абстрактной с легким дымком, не сходя от того – вот ваша истинная «невидаль»! – с ума. Не безумен только тот, кто молчит остальному миру и стынет в своей клетке бездвижно. Я так же.
Желая прийти хоть к какому-то для себя умозаключению в этой белой темноте, что уже начинала крениться и звенеть, я решила побежать. И я сорвалась – легко, как никогда, – с места, подбрасывая в невесомом ритме чуть согнутые, красиво длинные свои лапы, и горизонт запрыгал пред глазами от несущественных толчков быстрого бега; меня, не умеющей совсем бегать. Какая загадочная пустота, подумала я, сколько ни бежишь, нет у нее ни границ, ни ориентиров… А куда вообще бежишь?.. Вперед ли?.. Или совсем в обратном направлении?.. Этого было невозможно понять: мне было не с чем сравнить себя и свое перемещение, чтобы дать этот ответ. Науки – это тоже по-своему бесценный клад, которому нет равных, ведь ты без знания и не задумаешься лишний раз ни об себе, ни об остальном же окружающем тебя мире, уж извините. Так, понаслышке знаю, говаривал так когда-то мой отец. Думаю, мы могли бы теперь с ним поладить. Только вот в моем воспитании он участвовал мало – исчез из моей судьбы отчасти раньше, чем дойти мне, стало быть, до осознания и до анализирования: я и не задумывалась о нем прежде так многоярусно и глубоко, как тогда… Я, можно сказать, в чем-то и не знаю его совсем – не поспешила сблизиться больше и больше сказать, а потом уже с горечью осознала… Теперь не время. Не знаю, откуда только у меня такие мысли в моей Бесконечности… Может, всегда было дело во мне, как бы мне ни хотелось это отрицать? Может, я и себя не знала, по-фурреночьи наивно не давая себе целиком раскрыться и не ломая этот храм из града древности, чтобы прислушаться к отзвукам былого идентично схожего существа? Мне всегда прежде утомительно было делаться себе вожаком и доверять себе поведать свою повесть миру. Я сидела, бесполезно и глупо стесненная прутьями своей клетки, желая показаться лучше, рисовала и клеила себе разные маски, долго и усердно потом их прилаживая и примеряя. В том, кем я хотела стать, моя вина иль нет? Правильно ли то, сколь резко я переменила ныне свой век, так часто вслух произнося не то, что на уме, в своих нелогичных безмозглых обвиненьях и криках ни за что, какие ранят других безвинно, а главное, совсем безнаказанно? Как ни посмотри, в этом лабиринте из каждого угла обзора свои другие тайны и силуэты, которые мне еще долго гадать и гадать на досуге. Меня каждый видит той, кем видит и хочет видеть, а вот сама я должна решить и ответить, кто я без своих масок и актерских ролей. Я еще явлюсь собой потом, когда перестану быть такой сложной в плане противоречивом, и тогда – я знаю, – я все-таки стану настоящей и поведаю все о том, что за это время я насобирала и записала; расскажу, что не перестала быть разной и интересной для тех, кому я интересна; замечу, как работа спорилась и кипела в моих лапах сейчас и тогда. Совершенствоваться в идеализированном своем – никогда не поздно. Даже вопреки тому, что многие, так многие подвержены земному. А я еще найдусь, я обещаю. И приду, наверное, совсем другой для кого-то… Да. Знаю: мои глаза тогда будут блестеть жизнью…
Я не помню, когда в моей бесконечности возникло что-то на горизонте, относительно чего я шла горизонтально, прошу прощения за тавтологию, по потолку. Я отвлеклась опять на саму себя, поэтому не заметила того, как возник ориентировочный объект впереди. Вот и логическое завершение моей ходьбы здесь, – но ни в коем случае не моей бесконечности, что даже по своему названию просто не может иметь ни конца, ни краю, ни завершения, – а значит, пришло время мое попрощаться с этим видением и вернуться куда-либо, где есть день и ночь, и поле для вдохновения и преобразования. Подойдя еще ближе, я увидела, что этот объект – огромная зеркальная призма, помещенная в клетку. Любопытная вещица, особенно в том смысле, что напоминает отдаленную часть и копию какой-то давней тогдашней меня минувших лет. По своей натуре и я бывала такой когда-то, должно быть. Вот, знамо, что такое, когда идет снег, да?.. когда приходит зима… Я оттолкнулась от пола-потолка-стены, раскинула лапы в разные стороны и полетела. Полетела прямо к этому кубику зеркал за решеткой. Кто же это его, бедненького, запер там? Подлетев к самому нему, я слегка замедлила свой полет и неспешно закружилась вокруг ловушки, заглядывая в каждую-каждую отражающую стеклянную грань. Где-то я видела себя смеющейся, где-то я плакала, где-то прижимала уши и закрывала глаза от ужаса созерцаемого, где-то моя пасть кривилась в немом крике, а где-то я бывала в собственной крови, но тот четырнадцатилетний волчонок, какой из раза в раз представал предо мною в разных своих проявлениях, все же был одним и тем же, вовсе не меняя своей отражающейся в существе души, а лишь обогащая ее с опытом. И мои кудрявые темно-бурые, почти черные, волосы был одинаковы; и моя заостренная мордочка с аккуратным носом и красивым изящным разрезом глаз никогда не меняла своих очертаний… Эта серая шерсть с белыми и темными пятнышками на щеке, это нескладное тощее тело, слишком для такой меня высокое и длинное, эти алые от природы глаза – да, это взаправду была я еще настоящая; та я, к какой еще следовало вернуться, чтобы пережить в новом видении. Надеюсь, я никогда после не буду об этом жалеть… Темнота будто бы постепенно, но с тем же стремительно померкла своей белизной, делаясь мраком, привычным ночным проявлением. Я расслабилась и почувствовала, как что-то легко подкинуло меня вверх, заставляя в уютной теплоте и безветрии пролететь высоту примерно пары этажей многоквартирного современного дома, а потом спланировать своей незначительной фигуркой обратно и лететь вниз гораздо дольше, закрыв без усилий глаза, чтобы затем провалиться во что-то мягкое и согревающее, словно бы то было домашнее одеяло в морозный денек…
Не уверена, что я смогу чувствовать себя счастливой на этой безрадостной земле так, как хотела бы моя мать. Но я постараюсь. На этот раз честно и целеустремленно…
***
Я проснулась резко, будто бы меня окатили из ведра, полного ледяной воды. Какая-то тревога неизбежного сковала все тело, и я, будучи готовой по велению разума вскочить и побежать куда-то, – даже все равно куда, – не сумела и пошевелиться. Хотя сердце колотилось, все тело одолевала дрожь, а в висках отдавался, мешая дышать и заставляя задыхаться, глухой стук… Хотя я своими глазами вживую видела высокую черную тень, стоящую против окна в прямоугольнике предрассветного сияния, силуэт которой делался необъяснимо ослепительно-белым и расплывчатым, когда я пыталась повернуть голову хоть куда-то, чтобы только на время перестать таращиться во тьму, веющую пустотой не-существования без исхода, что не двигалась, замерев недалеко от моей кровати… Мне нужно успокоиться… Я лишь слегка переборщила со снотворным из аптечки вчера, и все это был просто реалистичный ощущениями сон, который нарисовался вследствие недавнего ухудшения самочувствия. Я, прикрыв по возможности глаза, задышала так глубоко, как позволили только легкие своим объемом. Расслабься, Равенна, это все не правда, а лишь твой придурковатый вымысел, опомнись! Ты в своей комнате, дома, ты в безопасности! Это все не так страшно, как тебе кажется… Глупо, конечно, вот так каждую ночь, но эти сны… путаные и неоднозначные, вроде бы и вовсе лихорадочные, не имеющие конкретного смысла, остающиеся спокойными по общей гамме в своей абстрактности… Я ничего не делаю в них, я всегда лишь разговариваю без ответа сама с собой и читаю долгие монологи об одном и том же, подсознанием даже не находя в них смысловой нити… Но они не отпускают меня. Они вновь и вновь возвращаются каждые сутки и забирают меня в свой долгий томительный плен. Я ненавижу их; завсегда рада избавиться от них после долгой борьбы, но… стоит им уйти… я чувствую себя такой ненужной и покинутой… Это так – я постоянно возвращаюсь в этот белый мир, лишь меняющий свое наружное представление без изменения самой сути, ища и ища что-то… Я могу всегда и навсегда, раз уж так пошло мне говорить, бросить это и исчезнуть из своих кошмаров, это ведь не проблема… Но… хочу ли я того по-настоящему? иль просто пытаюсь убедить в обратном саму себя весь безуспешно?..
Я отбросила обратно на тумбу те коробки с искусственным снотворным на крайний случай, какие стала неосознанно перебирать, чтобы занять чем-то дрожащие лапы, как только смогла подняться с кровати, отогнав мысли от загадочной тени у окна. Рывком отстранилась от тумбочки и прошла к подоконнику, выглядывая за раскрытую настежь створку. Свежий ночной ветер приласкал своей холодной бодростью и залетел в комнату, подкинув шторы, развевающиеся внутри помещения. Четыре утра в большом городе, что никогда не спит, но и не видит в своей засветке торжество выступающих в звездное полотно лучей, что разливают по небесному плато свою рассветную акварель причудливой игрой полутона. Что я хотела в этом своем сне? Я искала ответ на какой-то вопрос… На какой же? Кажется, искала, кто я? Но ведь с недавнего времени, наверное, придя в себя, я знаю, что меня все еще зовут Равенна Софтер. Что до лечения и до того, как меня спасли от ужасного падения с моста, я училась в восьмом классе, что всегда была такой загадочной, – столько времени, сколько я живу в этом городе после своего рождения, – и могла бы при случае уже отчетливо назваться кем-то и рассказать о себе кое-что. Чего же еще я от себя тогда хотела? Я помню, как я пришла в тот математический лицей, где я учусь и сейчас, – это было классе в пятом, если не ошибаюсь, – и сразу же не прижилась в своем коллективе. Но я и не ищу ведь дружбы, это же в какой-то степени обуза, я знаю. Я люблю музыку; люблю нежно свое «гордое» одиночество; я очень склонна к меланхолии, и какие-то спутники не отнимут того у меня – мне просто легче быть собой в этой тишине, в безрадостье я лучше нахожу саму себя среди безотносительных мыслей. Ненавижу свой лицей и своих одноклассников, что любят смеяться надо мной за моей же спиной, думая, что я не слышу; я знаю, что рядом со мной тот, кто считает себя лучшим и ставит себя во всем впереди, и что он рядом со мной только из-за того дурацкого спора, я слышала. Знаю прекрасно: стоит мне сейчас чего-нибудь достичь, и все сразу же переметнутся ко мне своей вычурной продажной оравой, и все это будет реальным, но только пока мода на меня не пройдет, как она проходит через некоторое время на каждую вещь нынешней современности. Этот «кто-то» рядом со мной – точно такой же безликий силуэт, который сломал ранее мои беззащитные будни… Он повышает свой авторитет с помощью этого спора с другими – я за глаза давно «ведьма», неукротимое дикое животное, он сам сказал мне тогда… Я обязана была простить, чтобы сохранить в тот миг свое существование: тогда оно еще имело для меня ценность, правда. Осталась благодаря тому диким зверем, рядом с клеткой которого «престижно» стоять без страха в глазах. Я не хочу видеть этого фурри рядом с собой, а он точно не хочет быть там и иметь со мной дело, но так нужно. Здесь остается только выживать, чтобы не погибнуть бесславно. Мое единственное дело – не огрызаться, особенно теперь, когда весть о «психушке» дошла до всех и каждого в своем гиперболичном виде, нет сомнений ни на миг. Мне остается… Я говорила. Я буду привычно держаться в уголке и пережидать очередной школьный адский день, пребывая мысленно далеко, едва ли получая в своей задумчивости новые знания. Мне бы только перетерпеть эти суровые девять часов, а потом я буду опять на остаток вечера свободна. Я даже не собираюсь тратить время на выданные задания – только одна моя фоновая привычная усталость спасает меня от новых сновидений, – я сразу же лягу спать, когда ступлю за порог своей комнаты.
Я покосилась на часы и взяла в лапы расческу; на световом дисплее светилось значение: четыре двадцать. Яркие очертания чисел вызвали у меня на миг странное ощущение дежавю, в душе всколыхнулась волной какая-то тревога недалекого прошлого, но я отвлеклась и тем самым утеряла связь с предчувствием. У меня и раньше такое бывало, давно перестала удивляться… Что я там говорила сама себе?.. Уже не помню, значит, не важно то было… Еще немного, – всего два часа с хвостиком, – и проснется моя мать, соберется на работу – сегодня ее смена, так что вернется она нескоро, и я долго буду еще одна. Не удивлена. Главное – не разочарована ни на миг: я знаю, эта фурри не любит меня, хотя и старается временами оказать мне признаки родительского внимания и просто поинтересоваться тем, есть ли у меня все необходимое. У всего этого единственная цель… Вновь напомнить, что я – ведомая для нее, а глава в этой семье – она одна. Чаще всего мы предпочитаем обходить друг друга стороной – она не кричит и не бесится лишний раз в своей импульсивной переменчивости, а я не мешаюсь ей под лапами, когда она уделяет время самой себе: поет, например, своим от природы хорошим голосом, или заваривает различные дорогие чаи с травами, которые она так любит. Она не то, чтобы мать для меня в моих глазах, но называть ее Ралфиной я тоже не могу: не обращаясь к ней никогда на «мама», я все же чувствую какую-то дикость в произносимом моими устами ее полном имени. Моя самостоятельность очень помогает мне избегать и первого варианта и второго; я справлюсь и теперь. Может, она еще устанет после работы и не заметит меня, как милосердно не замечает иногда. В целом-то мою жизнь нельзя назвать ни в каком отношении беззаботной, легкой и безоблачной, как бы мне ни хотелось лишь представить… У меня полно серьезных для моей высоты проблем вроде травли, какая сыплется на меня со всех сторон повсеместно, нелюбви в моей неполноценной семье, где я совсем… как чужая… и тому подобного. Мне удалось привыкнуть почти ко всему; я привыкла и выживать в одиночку без поддержки, и быть наедине с самой собой, и не принимать близко к сердцу все обвинения матери в том, что наша жизнь стала такой из-за меня. Не жалуюсь и умею быть порой не такой… хм… депрессивной внешне, как выразились бы мои сверстники. Все будет…
Я провела осторожно расческой по волосам, придерживая кучерявую копну лапой. Вроде, мои локоны когда-то были длиннее? – доставали почти до сгиба коленей, уверена, – но теперь я уже и не помню, как так получилось. Пострадали ли они от лап врачей, или вмешалась моя мать, которую всегда раздражала моя вечно неопрятная распущенная прическа, какую я чисто физически не могла распутать до конца? Да ладно теперь… В ближайшее время волосы останутся такими, – недлинными, но вполне укрывающими локти, – пока не отрастут опять. Это сейчас далеко не самое важное из того, на что я могла бы тратить свои нервы, поэтому я перестала думать об этом сразу же, переходя машинально за черту равнодушия. Все будет…
Не объясню свою давнюю любовь подолгу смотреть вдаль, вовсе не думая ни о чем. Каким бы ни был для меня этот горизонт, я все-таки не противлюсь той силе, с какой он в любое время притягивает взгляд. Умиротворение и тишь… Медленно и равномерно проводила, витая в облаках, что станут вскоре совсем недостижимыми, зубастой щеткой по волосам, распределяя в относительном порядке темные кучерявые пряди и подготавливая их к тому, чтобы собрать в свободный пучок на затылке: с недавнего времени начала понимать, что в распущенных волосах мало других удобств окромя того единственного, которое помогает спрятать от своего собеседника глаза. Я не умела скрывать свои чувства и притворяться так, как стоило бы… это плохо по-своему. Актриса из меня – что из рыбы оперный певец… Теперь-то у меня точно не будет с новой «укладкой» возможности просто взять и схорониться от других под видом невнимательности… Неожиданно за спиной послышался скрип, с каким всегда открывалась дверь в мою комнату, и я, вздрогнув, быстро слезла с подоконника, на котором сидела, оборачиваясь. Вряд ли даже если я вытянусь в струнку, мать не найдет повода, по которому можно будет сделать мне замечание. Всегда, от самого начала, должно быть, летосчисления, ее что-то не устраивало во мне… Я попыталась приподнять уголки губ, чтобы хоть как-то изобразить на привычном серьезно-печальном и задумчивом выражении название – уж не претендуя даже на правдоподобность, – улыбки, но получилось, мягко говоря, откровенно плохо.
– Что с тобой такое? – спросила, не скрывая своего безразличия, и даже никогда не пытаясь его скрывать, Ралфина Софтер, задержав на мне холодный взгляд, и я сразу поняла, что даже моя прошлая физиономия, нелюбимая для ее внутреннего чувства главенствующего порядка в нашем доме, выглядит куда симпатичнее.
Стоя на пороге, мать смотрела на меня некоторое время безмолвно, ожидая хоть какого-нибудь отклика: вот уж ее странные принципы и понятия норм. А я же беспомощно таращилась на нее в ответ, тщетно барахтаясь в тине слов и силясь найти хоть какую-то приемлемую ответную реплику. Потеряв стремительно терпение, которое всегда было у нее не на высоте, мать нахмурилась: приготовила весь свой арсенал замечаний, чтобы сделать мне выговор. И тут же кинулась в атаку.
– Что ты тут устроила? – спросила волчица с нарастающей после каждого произнесенного слова интонацией, предвещающей последующую бурю, что может пойти по разным сценариям: или разразиться штормовым дождем и градом, или же обойти мой мир стороной, слегка поворчав на меня громом издалека, а потом указала резким движением лапы на коробки с таблетками, которые развалились по полу еще тогда, когда я резко откинула их от себя. – Разбросала всякий хлам! – фурри пнула лежащую на полу чумазую потрепанную тетрадку, и книжица проскользила по полу ко мне, вдруг показавшись маленькой беззащитной собачонкой, что прибежала, ища у своей покровительницы и хозяйки защиты: я читала о таких четверолапых существах в первом учебнике по биологии, когда мы проходили эволюцию и наших звериных предков. – Натащила мусора в дом!
Каждым прозвучавшим словом, каждым этим звуком, имеющим свой законченный смысл, мать только что воткнула в самую мою душу по ржавому гвоздю в каждую паузу своей гневной речи. Я вздрогнула всем телом и зажмурилась, не допуская увлажнения ресниц слезами. По набирающей обороты ругани, что вдруг предложениями и знаками препинания стала совсем отдаленной и бессмысленной, принадлежавшей недовольной совсем не выспавшейся матери в ночной сорочке, замершей в своей угрожающей контурами позе, я поняла, что подсознательно уже выстроила вокруг себя невидимую стену, какая останавливала с этого момента все до последнего летящие в меня ледяные шпили обидных слов. Пока мать кричала о чем-то, скаля клыки, выглядывающие из-под безумно поднятых губ, и сверкая серыми глазами цвета стали, я наклонилась вниз, подняла свою брошюру с пола и прижала к груди, внутренне трепеща. Никогда… Никогда я не позволю этой фурри издеваться надо мной. Ко мне вернулась часть моей утерянной в амнезии памяти, а другая важная половина, что осталась для меня загадкой, хранилась теперь только в этом моем личном дневнике, какой я пока еще не осмелилась открыть после больницы. Там, под этой грязной, страшненькой своей наружностью обложкой, хранится вся Истина о самой мне, записанная моей лапой. Это единственная оставшаяся мне правда, узнанная не со слов чужих мне врачей, не благодаря небрежным отговоркам безразличной ко мне и моей жизни матери, которой не было дела и до того, дома ли я, здорова-жива ли, или же в лечебнице на грани смерти… Нет. Это была та правда, одна-единственная, которой – одной только – можно по-настоящему верить и доверять. Только я сама могу рассказать себе всю правду о себе, и это неизменно. Поэтому я так берегла этот свой крошечный дневничок с Большой Истиной, которую мать уже и позабыла. Никто не знает меня лучше меня самой. Так и будет; так и должно было всегда быть. Эта тетрадка была для меня тем святым ответом на вопрос моего места в этом мире, который я только так могла бы рассмотреть со всех сторон… Мать уставилась на меня зло, тяжело дыша всей грудью. Ее щеки покраснели от долгого крика, а волосы, заколотые прежде для удобства, совсем растрепались.
– Я к тебе обращаюсь! – возопила Ралфина, и я смело посмотрела прямо в ее серые очи, стиснув зубы и не сказав в ответ ни слова. Она будет беситься, о да. Все соседи еще услышат, что она обо мне думает. Но сейчас это будет только иллюзия ее победы. Я знаю.
Резко развернувшись, мать унеслась куда-то прочь одним резким рывком, и дверь за ней захлопнулась с таким ударом, что дверные косяки заходили ходуном, а с потолка осыпалась хлопьями штукатурка. Теперь эта странная фурри и вовсе не заговорит со мной; на следующие несколько дней я не существую для нее. Ну и… Ну и прекрасно! Она только что сама поставила точку на одном из моих жизненных колебаний!.. Я долго думала, настолько ли она ненавидит свою собственную дочь после ухода отца семейства из дому, насколько хочет показать. И я сохранила где-то в глубине себя надежду на то, что мне лишь казалось с фуррячества, что она холодна и чрезмерно строга ко мне во всем; что она не заботится о том, что у нее есть маленькая дочь, будучи всецело в том огне, каким горел разрушающийся первый и единственный брак… После того, как мы съехали, вселяясь в наиболее маленькую и простую квартиру из найденных, что располагалась территориально где-то у самого края родной нам столицы, стремясь все же ничего не потерять, я еще верила в то, что мать игнорирует меня по большей части и кричит время от времени как раз потому, что устала, разом взвалив все до последней заботы и хлопоты на себя одну… Я думала, что она просто боится за меня, тяжело переживает эти беды семьи и просто не понимает меня, потеряв в суматохе. Ради нее ведь я начинала вести этот дневник, изначально просто записывая в него все мысли, какие посещали мою голову в разные часы. Я объяснялась бумаге, говорила текстом, что чувствую, когда не могу объяснить что-то словами, надеясь, что мать поймет, прочитав однажды. Я ждала… Ждала долго и тешила себя ложными надеждами… Оправдывала жестокость ко мне, оставаясь на плаву своими силами…
Нет… Теперь я осознаю, что все зря. Я вела этот дневник, записывая свои разные по смыслу и настроению идеи, только для себя. Я спасу себя своими сочинениями ныне, когда мне необходимы эти старые листы, чтобы жить дальше, и я пойду вперед с высоко поднятой головой и готовым определением. Я больше никогда не позволю матери взять этот дневник в лапы! После того-то, что она сказала…! Какое, к черту, дело до того, что она чего-то не знала? Да она смотрит только в зеркало на себя, она бы и не заметила, если бы я не вернулась в тот день!.. Решено. Просто; спокойно; без криков и разборок. Просто решено, кому потом будет от того хуже. И это конечная станция магистрали.
Я посмотрела на часы. Пять. Сорок минут пролетели как-то незаметно, но еще по-прежнему слишком рано. У меня еще, как минимум, два часа до того, как мне придется выходить на улицу и топать уныло в свой лицей, чтобы протосковать там девять долгих часов в компании одноклассников – худшего не избежать, вот уж точно, – и язвительной Абигейлихи – учительницы со скверным характером, питающей ко мне особую, «персональную», так сказать, ненависть. Ни она, ни ее желчные подопечные не откажут себе в удовольствии напомнить мне о том, кто я здесь такая и где мое истинное место, буду ли я защищаться от их агрессивных провокаций или просто смолчу, подогревая временный интерес и тем. Я уже морально готова к тому, через что скоро придется пройти, но только вот уверенности в себе, как таковой, это не добавляет, только усиливая тревогу, ставшую моей постоянной спутницей так давно, что я уже перестала отделять ее от себя, как чувство, а не как неотъемлемую природную часть существа. Мой день уже предрешен не мной, если я только не стану нападать на всех без разбору сама. Неплохой, конечно, вариант, но даже при моей пассивной ненависти, я все равно не смогу осуществить его без основательной подготовки, на какую нет никаких сил. Я в этакой ловушке, как и та зеркальная призма из моего сна: будучи опасно агрессивной в душе и способной в своем представлении дать отпор, я не могу его дать, ведь не хочу никому напоминать о той лечебнице, тем более сейчас, когда эта новость так свежа в памяти всех окружающих меня придурков с их «коллективным» разумом. Моя «беззащитность» в пустом игнорировании и молчании, в свою очередь, ведет только к усилению травли со стороны и внутренним моим мучениям: все просто помешаны на том, чтобы подначивать меня напасть и заявить о себе, как о поехавшей. Я в этом чертовом замкнутом круге, из какого нет выхода ни сейчас, ни потом. Не знаю, что мне делать; как разомкнуть прутья этой клетки… Но я должна выживать дальше. Во что бы то ни стало должна!..
