Николай Гейнце
Аракчеев
XIX
На кладбище
Прошел год.
Было 15 августа 1832 года – Успеньев день.
Главная церковь Ново-Девичьего монастыря была полна молящимися. Среди них у левого клироса коленопреклоненная почти всю обедню молилась Екатерина Петровна Хвостова.
Она сильно изменилась и похудела, что особенно оттеснялось глубоким трауром ее одежды, но выражение ее лица было спокойнее и светлее прежнего.
Видимо, она душевно успокоилась, хотя пережила и переживала много горя.
Смерть старухи Хвостовой сильно поразила ее, Екатерина Петровна не думала даже, что так горячо была привязана к покойной.
Но это горе было только преддверием другого – сильнейшего. Не прошло и двух месяцев после смерти Ольги Николаевны, как Петра Валерьяновича поразил первый удар апоплексии, за которым вскоре последовал второй, и несчастный, еще сравнительно молодой мужчина оказался на всю жизнь прикованным к креслу на колесах.
Екатерина Петровна удвоила к мужу свою нежность, но страдания и беспомощное положение боготворимого ею мужа глубоко терзали ее душу, тем более, что ей казалось, что Бог наказывает его за нее, за то, что он соединил свою судьбу с такой великой, как она, грешницей – женщины, вообще, зачастую страдают отсутствием логики, а в несчастии в особенности.
Кроме забот о муже, Екатерина Петровна посвятила всю свою жизнь молитве и благотворительности, и в этих подвигах веры и добрых дел, предписанных Евангелием, нашла, наконец, успокоение душе и сердцу.
Она совершенно успокоилась относительно возможности разоблачения самозванства, так как графиня Аракчеева, посетив ее несколько раз, дала ей весьма прозрачно понять, что ей не следует опасаться Зарудина, не говоря уже о ней самой.
– Это мой многолетний лучший друг, и право, мы оба довольны, что судьба послала нам в удел лишь духовную близость – такие отношения прочнее и отраднее! – заметила графиня.
По воскресеньям Екатерина Петровна неукоснительно бывала в своей приходской церкви – святых Афанасия и Кирилла, а по большим праздникам ездила к обедне в Новодевичий монастырь и после службы приходила к могильному склепу Хвостовых, где служила панихиды об успокоении душ усопших рабов Божиих Ольги, Марии, Ираиды и Василия.
Потому-то в Успеньев день мы и застаем ее в церкви Ново-Девичьего монастыря.
Служба кончилась.
Народ густыми нарядными массами повалил из храма, мешаясь с черной одеждою монашенок.
Екатерина Петровна вышла почти последняя и медленно, с опущенными долу глазами, прошла на кладбище, куда следом за ней направился священник с диаконом, несколько монашенок и кое-кто из богомольцев.
Она не заметила, что почти рядом с ней вышел мужчина брюнет, все время и за обедней следивший за ней каким-то жадным взглядом, и даже опередил ее.
Он остановился на паперти, пропустил ее мимо себя, внимательно оглядев с головы до ног и медленно пошел по кладбищу в ту же сторону, куда отправилась Бахметьева и духовенство.
Он, однако, не подошел к склепу Хвостовых, а скрылся за один из стоявших поблизости высоких надгробных памятников и стал оттуда снова неотводно следить за Екатериной Петровной.
Началась панихида. Опустевший от мирских пришельцев монастырь, – так как народ уже вышел за ворота, – огласился заунывным служением, особенно гулко раздавшимся среди наступившей тишины.
Кадильный дым синими облаками несся ввысь в прозрачном воздухе августовского светлого дня.
Яркое солнце играло на ризах священнослужителей и на серебре кадильницы.
Погода была превосходная и в самой природе царила такая тишина, что ни один листочек не шевелился на немногочисленных деревьях монастырского кладбища.
Служба кончилась, духовенство и монашенки удалились, ушли и несколько богомольцев.
У склепа осталась одна коленопреклоненная Екатерина Петровна, забывшаяся в горячей молитве за усопших и за своего полуживого мужа.
Следивший за ней брюнет вышел из-за памятника и тихо приблизился к склепу.
Екатерина Петровна очнулась от шума шагов, встала с колен, обернулась и очутилась лицом к лицу с незнакомым ей мужчиной.
– Катя!? – проговорил брюнет.
Бахметьева вздрогнула и бросила удивленно-вопросительный взгляд на незнакомца.
– Ты не узнаешь меня, я стал брюнетом, да и много лет не видались мы с тобой, Катиш – назову уж я тебя, как звала покойная твоя мать…
У Екатерины Петровны подкосились ноги – она узнала голос. Перед ней стоял ее кузен Талицкий.
– Сергей!.. – могла только произнести она и пошатнулась.
– А-а-а… узнала!.. – заметил он, успев поддержать ее, и бережно усадил на стоявшую у склепа скамейку.
Она сидела, бессильно опустив на грудь свою голову.
– Только я теперь не Сергей, а Евгений, и не Дмитриевич, а Николаевич, и не Талицкий, а Зыбин, – медленно начал он, – как ты не Екатерина Петровна Бахметьева, а Зоя Никитишна Хвостова, урожденная Белоглазова. Славно ты, Катюшка, устроилась…
Она молчала, казалось, не только не понимая, но даже не слыша его. Он, между тем, развязно сел с ней рядом на скамейку.
– Мы с тобой теперь не только по далекому прошлому, но и по-настоящему родственнички – в этом склепе полеживает и моя супружница Марья Валерьяновна, урожденная Хвостова… Царство ей небесное… – с гадкой усмешкой продолжал Зыбин-Талицкий.
Екатерина Петровна вздрогнула, как-то гадливо отодвинулась от своего непрошенного соседа, но не проронила ни слова и не подняла головы.
– Что же ты молчишь, как рыба, или не рада встрече, после такой долгой разлуки… Ведь, говорит же французская пословица, что всегда возвращаются к своей первой любви… Хорошо же ты возвращаешься… Молчишь, точно встретилась с выходцем с того света… Я, вот, так рад, что встретился с тобой, кузинушка, давно я тебя уже выследил, да выбирал удобное место и время… Надоело мне, чай, так же, как и тебе, носить столько лет чужую кожу – отрадно поговорить по душе с близким человеком, которого нечего бояться…
Екатерина Петровна, между тем, только казалась неслушающей и непонимающей – она слышала все и все поняла, поняла к своему ужасу.
Сперва ее ум поразила вся путаница событий. Если бы она прочла все это в какой-нибудь книжке, то признала бы за ее автором положительную неправдоподобность вымысла, а между тем, жизнь порой является автором таких сложных драм, до которых уму человеческому и не додуматься.
В этом она теперь убедилась воочию.
Пропавший без вести ее кузен и первый любовник – Талицкий оказывается жив и невредим, но перекрашен и носит другие имя, отчество и фамилию, и даже был женат на покойной сестре ее мужа Хвостова, за которым она замужем, но не как Екатерина Петровна Бахметьева, а как Зоя Никитишна Белоглазова – то есть она такая же самозванка, как и он – Талицкий.
Все это мгновенно промелькнуло в ее голове, в которой затем возник роковой вопрос: что же теперь будет?
«Чего он потребует от меня? Денег или любви?..»
При этой мысли она и вздрогнула, гадливо отстранившись от сидевшего рядом с нею ее бывшего любовника.
«А быть может, и того и другого вместе? Он, кажется, нравственно не изменился, а она знала его, знала, к несчастью, очень хорошо».
Она поняла, поняла совершенно ясно, что она всецело в его власти, что он может погубить ее, раскрыв все ее мужу, явившись к нему прежним Талицким и смыв с себя эту так изменившую его краску.
«Что побудило его на самозванство? Вероятно, преступление… Но какое? Надо узнать… Если он проговорится, тогда шансы в борьбе у нас будут равны… Тогда я перестану бояться его и откуплюсь даже сравнительно малою суммой, а не то пригрожу».
В присутствии первого учителя в ней проснулась его ученица.
«А быть может, и теперь… сейчас… можно дать ему надлежащий отпор?» – мелькнуло в ее уме.
Она собрала все свои силы и подняла голову.
– Мы с вами, Сергей Дмитриевич, так долго не видались, что, видимо, стали совершенно разными людьми, так что я даже не вижу причин радоваться этой встрече… – сказала она с дрожью в голосе.
– Вот как! – расхохотался он. – Вы за эти годы стали совершенно тонкой барыней из московского bean monde'a и, быть может, чем черт не шутит, верной женой, так что считаете за грех даже вспомнить те счастливые минуты, которые вы проводили в моих объятиях…
Он снова разразился наглым смехом.
– Я не считаю их теперь счастливыми, – поднялась она со скамьи.
Его подлый хохот возмутил ее и придал ей энергии.
– Я считаю их омерзительными… Оставим этот разговор… Он неуместен вообще, а в особенности здесь, у могил нам обоим близких людей… Прощайте.
– Те… те… те… атанде… – схватил он ее руку и силой заставил снова сесть. – Я не сентиментален и готов говорить о деле не только над могилою, но даже в могиле… Мне же до вас есть дело, иначе не думаете ли вы, чтобы я стал вас столько времени выслеживать для нежных воспоминаний о прошлых поцелуях…
– Что же вам надо? – спросила она уже снова упавшим голосом.
Она поняла, что отпор не удался, и снова бессильно опустила голову.
– Вот так-то лучше!.. А то фордыбачить вздумала, когда вся у меня вот здесь…
Он сжал кулак.
– Хочу раздавлю, хочу помилую! Мне надо говорить с тобой, – он перешел снова на «ты», – наедине и долго…
– О чем?
– Тогда узнаешь.
– Если надо денег, я дам, с условием, чтобы вы меня оставили в покое…
– Денег теперь мне не надо. Безмозглые поляки выбрали меня казначеем одной из банд… Кое-что осталось… Послезавтра ты выедешь одна в Тихвин, скажешь своему мужу, что едешь на богомолье… но одна, слышишь… Я буду тебя ждать на первой станции от Москвы… Вот тебе моя воля… Не исполнишь… берегись… сыщу на дне морском…
Он встал и быстро пошел к кладбищу, по направлению к монастырским воротам. Екатерина Петровна сидела, как окаменелая.
XX
Под властью прошлого
Екатерина Петровна очнулась уже тогда, когда Сергея Дмитриевича простыл и след. Она оглянулась по сторонам.
На кладбище было пусто и тихо. Только яркое солнце по-прежнему весело играло на крестах монастырского храма и некоторых надгробных памятников, внося жизнь в это царство смерти и далеко не гармонируя ни с печальным видом ряда могил, ни с настроением одиноко сидевшей на скамье Хвостовой, в душе которой были тоже и смерть, и могила.
На первых порах несчастной женщине показалось, что она проснулась от тяжелого, страшного сна, но восстановив подробности всей прошедшей за какие-нибудь четверть часа у склепа сцены, она должна была оставить эту отрадную надежду.
Видневшиеся на желтом песке дорожек свежие следы удалившегося мужчины красноречиво говорили, что все ею так недавно пережитое и перечувствованное было далеко не сном. Эти-то следы и вывели Екатерину Петровну из этого сладкого предположения.
Он был тут… Он… Талицкий… Ее первый любовник… беспощадный, способный на все…
Она вспомнила его властный тон назначения ей свидания на завтра. Он даже не дождался ответа. Так бесповоротно, видимо, решил он, что она не посмеет его ослушаться. И он прав, бесконечно прав.
Екатерина Петровна до боли закусила себе губу, чтобы физическим страданием заглушить нравственное…
– Я его раба, я вся в его власти… и если не его лично, то во власти прошлого! – вырвался у ней почти громкий, отчаянный крик.
«Надо ехать… Это вне сомнения… Но зачем? Что ему надо от меня?» – стала она задавать сама себе вопросы.
«Денег?.. Нет! Он сам заявил, что теперь ему их не надо… Меня? Едва ли… Он так презрительно отозвался о воспоминаниях, о поцелуях… Что же ему надо?.. Какое дело имеет он до меня?..» – продолжала она пытать себя, но вопросы эти так и оставались вопросами.
«Надо ехать домой! К мужу», – вспомнила она и вздрогнула.
– Домой! К мужу! – повторила она, и чем-то совершенно чуждым прозвучали для нее эти слова.
Разве теперь у ней был дом и муж, разве теперь что-нибудь принадлежало ей, когда она сама уже более не принадлежала себе? Быть может, завтра этот человек, вещью которого она была двадцать лет тому назад, и увлечет ее куда-нибудь далеко для этого неизвестного ей «дела». И она пойдет, потому что не посмеет не пойти… иначе он погубит ее, погубит и мужа, не даст умереть ему спокойно, открыв многолетний позор брака на самозванке… Если она скроется от мужа, по воле ее властелина. Талицкого, то это будет все-таки меньшее зло, причиненное несчастному Хвостову, нежели разоблачение истины.
Выбора нет, из двух зол надо выбирать меньшее. Так решила Екатерина Петровна, и вдруг ей стало невыносимо тяжело расстаться с этим больным, прикованным к креслу мужем, с ее домом, со всеми домашними вообще, с этой жизнью, к которой она привыкла, и более чем в сорок лет начинать снова кидаться в неведомое будущее.
А между тем, этого избегнуть нельзя. Властный голос Талицкого прозвучал в ее ушах. О, как ненавидела она этого человека; а он еще смеет говорить, что возвращаются к первой любви! Да разве чувство к нему была любовь? Любила и любит она одного своего мужа, и его-то она сделала несчастнее всех, над ним-то она и повесила Дамоклов меч позора. Надо сделать все, чтобы этот меч не упал и не отравил и так оставшиеся на счету дни несчастного человека, пожертвовавшего для нее всем, чем может жертвовать мужчина. Хвостова примирилась с необходимостью и даже как-то успокоилась.
Несколько раз она вздохнула полной грудью, как бы освобождаясь от какой-то тяжести, встала и тихою, ровною походкою направилась к воротам монастыря, у которых ее ожидала карета.
– Поезжай тише! – сказала она кучеру, садясь в экипаж.
Она хотела выиграть время и совершенно оправиться до приезда домой. Кроме того, ей необходимо было обдумать предстоящий с Петром Валерьяновичем разговор о завтрашней поездке в Тихвин. Через полчаса карета въехала во двор дома Хвостовых.
В столовой ожидал ее завтрак, и Петр Валерьянович, поджидая жену, велел придвинуть свое кресло к обеденному столу.
– Что это ты так долго замолилась? – встретил он вопросом вошедшую Екатерину Петровну.
– Матушка-игуменья зазвала к себе пить чай с просфорами, с пей и заговорилась, и опоздала… – произнесла она еще в карете подготовленный ответ. – Ты завтракал?
– Нет, дожидался тебя.
– Ну, я тебе сегодня плохая компаньонка… – сделала усилие улыбнуться она, – сыта по горло монастырскими яствами.
Она села к столу и стала накладывать мужу кушанья. Его кормила особо приставленная к нему женщина.
– Послушницы Зинаида и Сусанна собираются ехать в Тихвин, – начала Екатерина Петровна после некоторого молчания, – зовут меня с собою помолиться.
– Ох, ты, богомолка моя неутомимая! – улыбнулся Петр Валерьянович. – Видно, в Москве церквей мало? Ведь сорок сороков, матушка.
– Я и не говорю, что мало. И в одной молиться можно. Только мне бы хотелось поклониться Тихвинской Божьей Матери. Она, Владычица, заступница и исцелительница болящих, может, и тебе поможет.
Она отвернулась, так как почувствовала, что лицо ее от этой кощунственной лжи покрылось краскою стыда.
Петр Валерьянович грустно улыбнулся углом рта.
– Нет, уже видно мне не ходить и не стать опять человеком, не нуждающимся в посторонней помощи, а так мне за последнее время много лучше, я чувствую себя бодрее, свежее.
– Вот видишь ли, – оправившись и поборов в себе стыд, снова начала Хвостова, – видно, молюсь я недаром, доходят же мои молитвы до Господа. А в Тихвин меня просто как-то душой потянуло, как Зинаида и Сусанна мне о нем только заговорили. Чувствую я, что привезу тебе облегчение.
– Да я что ж, я ведь не против… – отвечал Петр Валерьянович. – Поезжай, если тебе это доставит удовольствие и рассеяние… Тоже со мной, с калекой, сидеть не большое веселье и радость…
– Вот ты опять за свое… Пора бы, кажется, тебе убедиться, что я без всякого самопринуждения и с большим удовольствием провожу дни около тебя, а между тем, у тебя все нет-нет, да и вырвется в этом сомнение… – взволновалась она и снова покраснела.
Эта краска теперь могла быть объяснена нанесенной обидой.
– Прости, дорогая моя, это я так, к слову… Я знаю тебя и уверен в твоей любви ко мне… Лучшей жены ни у кого нет, и я совершенно счастлив…
Ударами молота по голове казались ей эти нежные слова мужа.
Она поникла головой, и слезы неудержимо хлынули из ее глаз. Петр Валерьянович сделал движение на своем кресле.
– Перестань, не плачь, прости меня… Боже мой, что я наделал своим глупым языком.
В его голосе слышалось непритворное отчаяние. Она, между тем, успела оправиться, отерла слезы и даже через силу улыбнулась…
– Это мне надо просить у тебя прощенья, что я взволновала тебя моими глупыми слезами… – сказала она. – Не обращай внимания… Это просто разыгрались нервы…
Она встала, подошла к нему и обвила рукой его шею.
– Так как же, мне можно ехать в Тихвин?
– Поезжай, конечно, моя дорогая! Ведь ты ненадолго?
– О, нет… через неделю, много через полторы я буду назад… Кстати заеду к графине Наталье Федоровне Аракчеевой, у нее там поблизости имение… Она звала меня, ее обидеть неловко, она так много сделала для покойной Марьи Валерьяновны…
– Да, да заезжай, непременно… Ты кого же возьмешь из прислуги?..
– Никого…
– Как никого? Не ехать же тебе одной…
– Ты забываешь, что я еду с Зинаидой и Сусанной на почтовых… Они мне прислужат… Зачем же я еще буду брать лишних людей… Я и из вещей с собой возьму один саквояж…
– Как знаешь… – согласился Петр Валерьянович. Она наклонилась и крепко поцеловала его.
Быстрое и удачное окончание дела в отношении успокоения мужа вселило в сердце Екатерины Петровны надежду, что и все остальное окончится благополучно.
«Я на самом деле, покончив с ним, – она даже мысленно не хотела в доме мужа назвать Талицкого по имени, – проеду в Тихвин и возвращусь через полторы, две недели… Значит, я почти не солгала ему…» – успокаивала себя Хвостова.
День ей показался томительно долог.
Наконец наступила ночь, но не принесла с собой сна для напряженных донельзя нерв несчастной женщины.
Все тот же вопрос: «Что будет завтра?» – свинцом давил ее мозг.
«Быть может, он отказался от денег только для того, чтобы увеличить куш? – мелькнуло в ее голове. – О, я отдам ему десять, двадцать, даже тридцать тысяч и более, чтобы заткнуть ему горло…»
Она распоряжалась самовластно всем состоянием мужа, от которого имела полную доверенность, а потому могла откупиться от негодяя, не доводя об этом огромном расходе до сведения Петра Валерьяновича.
И зачем им вдвоем с мужем это громадное состояние, которым они обладают? Он богат, она постоянно при нем… Самое дорогое для них – это спокойствие. Теперь надо его купить – следовательно, нечего спрашивать о цене!..
Лишь под утро она забылась тревожным сном.
На другой день Екатерина Петровна приказала положить в саквояж лишь самое необходимое для дороги.
После утреннего чаю она простилась с мужем.
– Приезжай скорее… Ведь это наша первая разлука! – заметил он.
– Конечно же буду спешить, – отвечала она, целуя его.
– Возьми побольше денег, мало ли что случится дорогою…
– Я взяла достаточно.
– Карета подана! – доложил лакей.
– Кланяйся графине! – крикнул ей вдогонку Петр Валерьянович.
– Прощай!
Екатерина Петровна приказала кучеру ехать в Новодевичий монастырь, от ворот которого и отпустила его домой, а сама, пробыв несколько минут на кладбище монастыря, вышла, наняла извозчика на почтовую станцию, откуда через час уже катила на почтовых по петербургскому шоссе.
При приближении момента свидания с ненавистным теперь для нее Талицким, силы ее, казалось, крепли, хотя сердце порой замирало, как бы предчувствуя что-то недоброе…
– Ведь не снесет же он мне голову! – успокаивала она себя.
Почтовая коляска, запряженная тройкой сытых лошадей, с ямщиком, подбодренным обещанием очень щедрой подачки, ехала быстро.
Через несколько часов ямщик лихо подкатил к станционному домику.
Екатерина Петровна вышла из экипажа и вошла по ступеням крыльца.
Дверь отворил перед ней кто-то изнутри.
Это был уже часа два ожидавший ее Сергей Дмитриевич.
– Наконец… Я уж начал подумывать, что ты осмелилась меня ослушаться… – встретил он ее.
– Я здесь! – холодно отвечала она.
– Вижу… Надо рассчитать ямщика. Отсюда мы поедем в моем экипаже.
– Куда?
– В мое имение, в Новгородскую губернию.
– Зачем? Разве нельзя кончить «дело» здесь? – спросила Екатерина Петровна.
– Нет, здесь кончить нельзя… – со злобной усмешкой ответил он. – Где же тут говорить? Народ, сутолока. Да и что толковать… Поедем… Не хочешь… хуже будет…
Ей ничего не оставалось, как согласиться.
XXI
У лесной избушки
Сергей Дмитриевич Талицкий со своей «спутницей по неволе» приближался к цели своего путешествия.
Дорога шла по отлогому берегу Волхова. На землю уже спустились поздние августовские сумерки, сгущенные бродившими по небу тучами.
Наши путешественники ехали в открытой тележке, на паре обывательских лошадей.
Перемена экипажа произошла от того, что Сергей Дмитриевич на последней станции, ближайшей к его имению, остановился не в станционном доме, а в крестьянской избе, лежавшей близ станции деревеньки, и отпустил почтовых лошадей.
Хозяин избы встретил Зыбина как знакомого, с подобострастием хорошо оплаченного слуги.
Сергей Дмитриевич приказал ему запрячь лошадей в тележку, а сам уселся на скамью, движением руки пригласив Екатерину Петровну сделать то же.
Последняя молча повиновалась.
Путешествие, видимо, не только утомило ее физически, но и совершенно разбило нравственно. В ее лице появилось какое-то выражение подавленности, с примесью страха.
Сергей Дмитриевич всю дорогу был неразговорчив, угрюмо-задумчив и сидел, глядя куда-то в сторону, с глубокою складкой на нахмуренном лбу.
Продолжительный tete-a-tete с что-то, видимо, замышляющим и всесторонне обдумывающим человеком положительно стал сперва пугать Хвостову, и час за часом этот страх начал действовать все сильнее – ум был положительно парализован, сердце порой совершенно переставало биться.
Она сидела в экипаже, как приговоренная к смерти, автоматически выходила из него на станциях и так же автоматически в него садилась.
В такое состояние она, впрочем, пришла не сразу; в первое время она старалась побороть этот охватывающий все ее существо страх, измышляла даже средства отделаться от своего угрюмого попутчика, пробовала заговорить с ним о деле, но получала лишь одно лаконичное «после».
«После!.. После!.. – звучало в ее ушах. – Когда же будет это „после“? Что это будет?»
По приезде на несколько станций у Екатерины Петровны мелькала мысль отказаться ехать далее, но мысль, что этот человек может погубить ее в глазах мужа, и роковая уверенность, что он не побоится ее угроз и не пойдет на уступки, лишала ее силы и все более подчиняла ее железной воле молчаливого спутника.
Таким образом дошла она до той подавленности, в которой мы застали ее почти у цели путешествия.
Вошедший в избу крестьянин объявил, что лошади готовы.
Сергей Дмитриевич встал и жестом пригласил Екатерину Петровну следовать за ним.
Она послушно пошла к двери.
Он вышел первый.
Он помог ей сесть в довольно высокую тележку и поместился сам рядом. Крестьянин вскочил на облучек.
– Эх… вы, соколики!.. – лихо, по-ямщицки, прикрикнул он на лошадей и последние крупной рысью покатили по деревенской улице и вскоре выехали за околицу.
– Родимые… не выдайте!.. – продолжал подхлестывать их кнутом крестьянин.
До имения Сергея Дмитриевича от этой деревеньки считалось менее десяти верст.
Оно было расположено на берегу реки Волхова, по крайней мере к дороге, шедшей по этому берегу, примыкал принадлежавший к имению лес, хотя усадьба была верстах в двух-трех, и за ней в живописных берегах несла свои сравнительно мелкие воды речка Тигода.
К концу пути лошади притомились и шли медленнее.
Окружающий мрак сгущался. Небо почти сплошь заволокло тучами. Вдали слышались раскаты приближающейся грозы.
– Пошел живей… недалеко!.. – крикнул Сергей Дмитриевич.
– Версты три почитай осталось… – обернулся возница.
– Толкуй больной с подлекарем… нам к лесной избушке… – сказал Талицкий.
– Вот оно что… это близко…
Екатерина Петровна сидела в тележке ни жива, ни мертва. Окружающий ее мрак, раскаты отдаленного грома, лесная избушка в перспективе – все это положительно отняло у ней способность мыслить и рассуждать, она как бы одеревенела, не ощущая даже тряски тележки, свернувшей куда-то в сторону с большой дороги и мчавшейся уже довольно долго по кочкам.
Она только вскоре различила в темноте какую-то темную массу.
Это и была избушка, стоявшая посреди выкорчеванной подлесной земли, с которой лес Сергей Дмитриевич уже давно продал на сруб.
– Стой! – крикнул он вознице. Лошади стали.
Талицкий соскочил с тележки и подал руку Екатерине Петровне.
Она, казалось, не заметила остановки и все продолжала так же неподвижно сидеть в тележке.
– Приехали! – резко сказал он.
– Приехали! – как-то почти бессознательно повторила она и начала тоже слезать с тележки.
Талицкий помог ей.
– Ступай с Богом… ты нам не нужен, – обратился он к вознице, сунув в протянутую им руку ассигнации.
– Благодарим покорно… счастливо оставаться… – произнес он скороговоркой и, не заставив себе повторить приказание, повернул лошадей, стегнул их и уехал.
Вскоре он скрылся в ночной мгле, и до оставшихся среди поля Сергея Дмитриевича и Екатерины Петровны доносились лишь шум и скрип колес удаляющейся телеги.
– Где мы… мне страшно… – дрожащим голосом произнесла Хвостова.
– Страшно… – злобно засмеялся Талицкий. – В надежном месте мы… вот где.
Он высек огня и зажег бывший с ним небольшой потайной фонарь.
Но еще до этого блеснувшая на небе молния осветила стоявшую среди поля полуразвалившуюся избушку, с выбитыми окнами и неплотно притворенной покосившейся дверью, к которой вели три прогнившие ступени крыльца, от навеса и перил которого осталось лишь два столбика.
Сильный удар грома загрохотал на небе и рассыпался как бы отдаленной канонадой.
Занятый зажиганием фонаря, Талицкий не слыхал за этим ударом слабого крика Екатерины Петровны, которая без чувств упала на землю.
Он заметил это уже после того, как зажег фонарь и долгим, как бы в раздумьи, взглядом, окинул лежавшую навзничь Екатерину Петровну, направив на ее смертельно-бледное лицо слабый свет фонаря.
«Чего медлить? – мелькнуло в его голове. – Так еще лучше, она не успеет очнуться, как очутится там, где ей и надлежит быть для моего благополучия…»
Читатель, без сомнения, догадался, что Сергей Дмитриевич под угрозой увез Екатерину Петровну из Москвы на самом деле не для нежных воспоминаний сладких поцелуев прошлого, а лишь для того, чтобы обеспечить себе привольное будущее: он ни на минуту не задумался уничтожить когда-то близкую ему женщину, которая стояла преградой к получению его сыном Евгением, опекуном которого он будет состоять как отец, наследства после не нынче-завтра могущего умереть Петра Валерьяновича Хвостова, – Талицкий навел о состоянии его здоровья самые точные справки, – завещавшего все свое громадное состояние своей жене Зое Никитишне, в которой он, Сергей Дмитриевич, с первого взгляда узнал Катю Бахметьеву.
Это произошло после возвращения его из Вильны.
Участь ее была решена им тогда же, тем более, что она, к тому же, знала его прошлое, знала его не Зыбиным, а Талицким – это была ее вторая вина и вторая причина быть стертой с лица земли.
Он долго и всесторонне обдумывал план своего второго кровавого дела.
Теперь эта, попавшая в ловко расставленную ей западню, женщина лежала перед ним бесчувственная, беззащитная.
Это не тронуло закоренелого злодея – он нашел лишь, что это самый удобный момент для совершения задуманного дела.
Поставив фонарь на землю, он вынул из кармана заранее приготовленную толстую веревку, сделал из нее петлю и, наклонившись к лежавшей, приподнял ей голову, накинул веревку на шею и затянул.
Раздался сдавленный крик, затем хрип… и все смолкло.
В это время сверкнула страшная молния и осветила наклоненного убийцу и его несчастную, уже бездыханную жертву, широко раскрытыми, полными предсмертного ужаса, с остановившимся взглядом глазами глядевшую на своего палача.
Громовой удар снова раскатился по небу.
– Кончено!.. – проговорил Сергей Дмитриевич и, подняв труп, быстро пошел по направлению к большой дороге и берегу Волхова, освещая себе путь фонарем.
Начался дождь.
Кругом все было тихо. Он вышел на дорогу. Она была также совершенно пустынна. Ни одного звука, кроме шума дождя и громовых, но уже менее сильных ударов, не долетало до его уха.
Казалось, сама гроза удалялась от места гнусного злодейства. Он спустился по берегу к самой воде.
Река бурливо несла свои мутные волны. Сергей Дмитриевич положил труп на землю, отыскал с помощью фонаря два увесистых булыжника, крепко привязал их к концам затянутой на шее несчастной петли и, напрягая все силы, раскачал и бросил труп в реку.
Раздался плеск воды. Блеснула молния, за которой, но уже через несколько секунд, последовал громовой удар, и все снова стихло.
Дождь стал усиливаться и обратился в ливень.
Поставленный на берег фонарь, неловко задетый Талицким ногою, скатился в воду и исчез.
Он остался среди полного мрака.
По памяти вышел он на большую дорогу и пошел по кочковатому полю к лесной избушке, где думал укрыться от все усиливавшегося ливня.
Нельзя сказать, чтобы он был покоен. Окружавший его мрак пугал его, он ускорил шаги и, наконец, побежал… Ему казалось по мере этого бега, что за ним кто-то гонится по пятам…
Вдруг… Сергей Дмитриевич остановился на бегу.
При мгновенном блеске отдаленной молнии он различил преградившую ему путь белую фигуру.
Это был Евгений Николаевич Зыбин, убитый им в лесу под Вильной шестнадцать лет тому назад.
Он стоял голый и смотрел на него в упор своими мертвыми глазами…
Сергей Дмитриевич узнал его.
– А-а… приятель… ты как здесь… – забормотал Талицкий, не попадая зуб на зуб, и вдруг разразился каким-то диким хохотом…
Голый Зыбин стоял перед ним и все продолжал неотводно смотреть на него.
Сергей Дмитриевич в паническом ужасе попятился назад и почувствовал, что кто-то обхватил его сзади.
Он почему-то вдруг догадался, и эта догадка мгновенно перешла в уверенность, что это была она, только что убитая им Екатерина Петровна. Он почувствовал даже устремленные в его затылок два ее мертвые глаза.
Сергей Дмитриевич еще более похолодел от обвивших его мертвых рук, с которых капала вода.
– И ты здесь… ха, ха, ха… – среди однообразного шума продолжавшегося ливня раздался дикий хохот убийцы.
Он хотел вырваться из этих роковых объятий и бежать, но почувствовал, что ноги не повинуются ему – они точно приросли к земле.
Вокруг него запрыгали какие-то темные фигуры, окружая его все более и более плотным кольцом… В ушах его стали раздаваться дикие звуки, свист, гиканье и какой-то адский хохот…
– Не уйдешь… Попался… – слышались ему злобно-радостные возгласы уже многочисленной толпы окруживших его существ…
