Николай Гейнце
Аракчеев
XVII
Герой
В один из длинных зимних вечеров 1814 года, когда Дарья Алексеевна уже спала, Наталья Федоровна заговорила и заговорила неудержимо.
Лидочка с напряженным вниманием слушала ее, не спуская с нее своих прекрасных глаз.
Ей стало в один час известно и понятно все, о чем она только догадывалась, кроме, конечно, той житейской грязи, которой было забрызгано прошлое графини Аракчеевой, и воспроизводить которую в подробностях последняя не стала бы не только перед восемнадцатилетней девушкой, но даже наедине сама с собою.
Она старалась сама забыть эти подробности.
Наталья Федоровна рассказала лишь мечты своей юности, разбитые о камень жизни, свою первую любовь, свою жертву подруге, свою жизнь в замужестве и окончила жалобами на свое вконец разрушенное счастье, на свое в настоящее время бесцельное существование.
– Как же, тетя Таля, ты мне советовала относиться к людям точно так же… ведь, значит, я была права, говоря, что они не стоят этого… – серьезно и вдумчиво заметила Лидочка, выслушав рассказ.
– Надо терпеть, терпеть… Это крест, посылаемый Богом! – порывисто спохватилась Наталья Федоровна, с ужасом увидав последствия своей откровенности.
Она и не догадывалась, что в этот вечер дала своей воспитаннице лучший и полезнейший урок.
– А я так думаю, что не надо делать людям зла, но и не следует давать им возможность и волю делать его безнаказанно себе… – после довольно продолжительной паузы задумчиво произнесла молодая девушка, видимо, пропустив мимо ушей патетический возглас «тети Тали» о терпении и кресте.
Одного несомненно достигла молодая женщина своим влиянием – сердце ее воспитанницы-друга, несмотря на то, что последней шел восемнадцатый год, билось ровно ко всем окружавшим ее и сталкивавшимся с ней молодым людям.
«Герой» ее первого романа, неизбежного в жизни молодой девушки, как корь и скарлатина в детстве, еще не появлялся, и Наталья Федоровна начинала даже надеяться, что он не появится никогда.
Но, увы, это была, конечно, только надежда.
Появление героя было лишь вопросом времени.
Такое время настало. Под восторженным взглядом голубых глаз Антона Антоновича фон Зеемана – сердце Лидочки забило тревогу.
Достойная воспитанница «тети Тали» не вдруг, впрочем, откликнулась на этот призыв, она даже как-то испугалась нового для нее ощущения, насторожилась, ушла в себя и стала отдаляться от предмета ее грез и мечтаний.
Антон Антонович заметил это, и, не будучи знатоком женского сердца, принимал наружное охлаждение к нему молодой девушки за чистую монету.
Это только усугубляло силу его чувства.
Но прежде, нежели излагать дальнейший ход их романа, расскажем хотя вкратце читателю, каким образом столкнулись на жизненном пути эти два лица нашего повествования, не игравшие до сих пор в нем особенно значительной роли.
Энтузиазм русского общества при встрече героев Отечественной войны, вернувшихся из Парижа, был неописуем.
Сказать, что всюду их принимали с распростертыми объятиями, что всюду они были более чем желанные гости – значит, сказать очень мало.
Вернувшиеся счастливые «сыны Марса» не заставляли себя ждать в светских гостиных, хотя благоразумнейшие из них очень хорошо понимали, что больший процент того общественного поклонения, которое оказывалось им, следует отнести не к их личным заслугам, а к той общей исторической услуге их отечеству, возбуждавшей патриотический восторг.
Не отказывать в возможности излияния этого чистого восторга они считали своею обязанностью.
К числу этих благоразумнейших военных лауреатов принадлежали и наши знакомцы: Николай Павлович Зарудин и Антон Павлович Кудрин.
Одним из первых визитов по возвращении из заграницы был визит к Дарье Алексеевне Хомутовой.
На этом настоял Андрей Павлович.
Зарудин вздрогнул и побледнел, услыхав это предложение своего приятеля.
– Зачем это?.. Беспокоить! – с дрожью в голосе произнес он.
– При чем тут беспокойство… Мы обязаны это сделать… Она мать наших двух товарищей по оружию, умерших смертью героев на честном поле брани… – по обыкновению, с присущим ему пафосом, отвечал Кудрин.
– Да, да… это так… но… – попробовал было возразить Николай Павлович.
Кудрин перебил его.
– Не захочет принять нас – не примет… Но, повторяю, это наша обязанность… выразить соболезнование… Мы едем не к дочери, к которой, вероятно, относится твое «но»… Она, наверное, к нам и не выйдет, а впрочем, может быть… Ведь с мужем у нее все конечно.
Вся кровь бросилась в голову Зарудина при последних словах приятеля.
«Может быть», – мысленно повторял он и мгновенно понял, что его возражения против посещения дома Хомутовых ни к чему не поведут, что он все же поедет туда, благо есть предлог и предлог законный, пробыть хотя несколько минут под одной кровлей с ней, подышать одним с ней воздухом.
– Хорошо, поедем… – лаконично согласился он вдруг. Визит был назначен на другой день.
Николай Павлович провел бессонную ночь. Он и боялся, и вместе с какою-то внутреннею жгучею болью желал встретиться еще хоть раз с Натальей Федоровной… с «Талечкой», как мысленно продолжал называть он ее.
«Она наверное не выйдет, а впрочем, может быть…» – гвоздем сидели в его голове слова Кудрина, и не покидали его до самого того момента, когда он на другой день, вместе с Андреем Павловичем, позвонил у подъезда заветного домика на Васильевском острове.
Дарья Алексеевна встретила обоих друзей со слезами благодарности.
В этот момент она забыла, казалось, все прошлое, она помнила только одно, что перед ней люди, бывшие на том роковом поле, где легли костьми два ее сына.
– Талечка, Талечка!.. Посмотри, кто к нам приехал, – заволновалась старушка, встречая в зале дорогих гостей и проводя их в гостиную, где за каким-то рукоделием сидели графиня и Лидочка.
Обе женщины обернулись на этот возглас. В гостиную входили уже Кудрин и Зарудин.
По лицу графини Натальи Алексеевны Аракчеевой разлилась сперва смертельная бледность, а затем она вдруг вспыхнула ярким румянцем.
Это было, впрочем, делом одного мгновения. Она снова прочла в глазах Николая Павловича, неотводно устремленных на нее, ту немую мольбу, которая заставила ее продолжить с ним свидание в церкви святого Лазаря семь лет тому назад. Она прочла в этих глазах, как и тогда, и то, что он никогда не заикнется ей о своей любви и не покажет ей, что знает о ее сочувствии ему.
Она подарила его почти ласковым взглядом.
Они оба мгновенно душой поняли друг друга и между ними сразу установилась та непринужденность, которая возникает между людьми, твердо и бесповоротно установившими их взаимные отношения.
Она одинаково любезно поздоровалась с обоими и представила их Лидочке.
Завязался общий разговор, конечно, на тему только что окончившейся кампании.
Дарья Алексеевна, узнав от Кудрина и Зарудина, что ее покойные сыновья были во время кампании особенно дружны с их общим приятелем капитаном фон Зееманом, настойчиво стала просить обоих привезти к ней как можно скорее Антона Антоновича.
Она напомнила об этом и при прощании, прося их не забывать ее, старуху.
– Проси и ты, Талечка! – обратилась она к дочери.
Наталья Федоровна бросила испуганно-испытующий взгляд на Николая Павловича.
– Милости просим… Я всегда рада… Но у нас скучно, – произнесла она.
– Вот и будет веселее, – заметила Дарья Алексеевна. Через несколько дней Николай Павлович Зарудин представил Дарье Алексеевне Антона Антоновича.
Таким образом состоялась встреча «турчанки» Лидочки с ее «героем».
XVIII
Новые мечты
Прошло около двух месяцев. Наступил январь 1815 года.
Николай Павлович Зарудин и Антон Антонович фон Зееман были за это время частыми гостями на 6 линии Васильевского острова. Дарья Алексеевна не ошиблась – в доме стало веселей.
Наталья Федоровна оживилась: первый шаг к сближению ее с Николаем Павловичем был сделан, дальнейшие его визиты являлись лишь последствиями.
Да и за что ей было отстраняться его, видимо, даже не любившего ее теперь земною любовью, а боготворившего ее за ее чистоту, за страдания, не ухаживавшего за ней, а скорее поклонявшегося ей? Она сама любит в нем не его, а только свое светлое прошлое, она видит в нем единственного своего друга после матери и… только! Разве это грех? Так рассуждала молодая женщина первое время, проводя светлые минуты своей мрачной жизни в обществе любимого и любящего ее человека. Минуты эти затем обратились в часы. Оба они порой, увлеченные беседой, совершенно забывали, что в жизни их обоих прошло семь лет, да они и старались забыть эти роковые годы.
Наряду с этим продолжением платонического романа двух уже испытанных в битве с жизнью людей шел другой более реальный по своим конечным целям роман между Антоном Антоновичем и Лидочкой. Мы в нескольких штрихах уже определили взаимные отношения этих двух влюбленных в описываемое нами время, входить в подробности, значит, повторять то, о чем исписаны миллионы пудов бумаги, значит, писать сентиментальный роман, так увлекавший наших бабушек. Это не входит в нашу задачу. Повторим лишь, что чем больше старалась молодая девушка, в силу боязливой скромности, избегать человека, заставившего ее впервые испытать сладостно томительное чувство любви, тем сильнее это чувство охватывало пожаром сердце этого человека.
Отношения между Лидочкой и фон Зееманом не прошли, конечно, незамеченными старшими. Дарья Алексеевна от души, как сына, полюбившая друга своих покойных сыновей, радовалась, глядя на «ахтительную парочку», как выражалась она на своем своеобразном полковом жаргоне. Николай Павлович и Наталья Федоровна, несчастные во взаимной любви, не преминули, конечно, взять влюбленную парочку под свое горячее покровительство. Им казалось, что они вместе с ними переживают снова первые дни своей любви, своих сладких грез и мечтаний.
Антон Антонович глубоко ценил это и еще глубже, еще горячее привязался к своему другу, Наталью же Федоровну стал положительно боготворить. Он готов был для нее идти в огонь и в воду, не на словах, а на деле.
Случай испытать эту его преданность вскоре представился.
В первое январское воскресенье Наталья Федоровна, вместе с Лидочкой возвращаясь пешком из церкви, почти у самого подъезда своего дома столкнулась лицом к лицу с Екатериной Петровной Бахметьевой.
Последняя, видимо, ожидала ее.
– Ваше сиятельство… на одну минуту… – со слезами в голосе произнесла Бахметьева.
Наталья Федоровна остановилась, заслонив собою шедшую с нею девушку, как бы охраняя ее от малейшего соприкосновения с этой женщиной.
– Что… вам угодно… от меня? – с трудом спросила она.
– Несколько минут беседы… На вас вся надежда несчастной девушки, когда-то бывшей вашей подругой… – прерывистым шепотом начала Бахметьева, и слезы градом потекли из ее глаз.
Наталья Федоровна молчала.
– Я готова на коленях умолять вас об этом… – продолжала та и сделала движение опуститься к ногам молодой женщины.
– Что вы, что вы… на улице… Зайдемте ко мне… Лидочка, пройди вперед… – быстро сказала Наталья Федоровна.
В ее сердце уже закралась жалость к стоявшей перед ней плачущей бывшей подруге. По своей чистоте она и не подозревала, что делается жертвой гнусной, давно подготовленной комедии.
Они вошли в дом.
Наталья Федоровна пригласила Бахметьеву в гостиную и по ее просьбе плотно затворила все двери.
Екатерина Петровна сидела в это время в кресле, низко опустив голову.
– Я вас слушаю!.. – села против нее графиня.
Убитым, казалось, безысходным горем голосом начала рассказ Екатерина Петровна. Она описала ей свое падение в Грузине, выставив себя жертвой соблазна графа, свою жизнь за последние семь лет, свою сиротскую, горькую долю.
Доверчивая Наталья Федоровна невольно расчувствовалась.
– Чем же я могу помочь вам? – сочувственно спросила она.
– Он обещал на мне жениться… А теперь, а теперь, когда под сердцем моим я ношу его ребенка…
Бахметьева остановилась и указала глазами на свою фигуру, на самом деле красноречиво доказывавшую справедливость ее слов.
– Теперь он… перестал даже бывать… Вы расстались с ним навсегда… Напишите ему… что вы заступитесь за меня, что сами обратитесь к государю с просьбой о разводе; он тотчас же предупредит вас и поправит свою вину относительно меня… Иначе я сама дойду до государя и государыни и брошусь к их ногам, умоляя заставить его покрыть мой позор… Я решилась на все… я не могу долее выносить такую жизнь… я терпела семь лет… семь долгих лет…
Екатерина Петровна истерически зарыдала.
Наталья Федоровна подошла к рыдавшей Бахметьевой.
– Успокойтесь, я напишу ему… я не буду угрожать… но он сделает все… он честный человек… а вы… дворянка… Он просто упустил это из виду за массою дел. Вы не говорили ему об этом?
– Нет… я боюсь… его… – прошептала Екатерина Петровна.
– Я напишу, напишу на днях, – снова уверяла ее графиня и отпустила от себя почти обласканную.
По уходе Бахметьевой молодая женщина задумалась. Она решилась посоветоваться с Зарудиным и Зееманом; Они явились в тот же вечер. Она рассказала им все, конечно, в отсутствии Лидочки.
По окончании рассказа взгляды Натальи Федоровны и Зарудина встретились. Они прочли в этих взглядах одну, появившуюся разом, у них мысль.
Если граф согласится на развод, то она, Наталья Федоровна, будет свободна.
Новые мечты о возможности, быть может, для них счастья снова заютились в их сердцах.
Прошло несколько дней, во время которых графиня усиленно работала над письмом к мужу, изорвав несколько десятков начатых, но неоконченных. Наконец, письмо было написано и одобрено триумвиратом.
Но кто решится отвезти его графу, передать в собственные руки и просить ответ?
На этом главном вопросе, как всегда, в начале не останавливались, он возник лишь в конце и поставил всех трех в тупик.
Николаю Павловичу Зарудину, в силу ходивших по городу сплетен об его отношениях к графине, было неловко взять на себя это дело.
– Я отвезу письмо… – решил Антон Антонович.
Наталья Федоровна и Зарудин взглянули на него с испугом.
– Ты… Вы… – в один голос спросили они.
– Да, я… Это решено бесповоротно… Иначе, все равно, при первой встрече с графом я вызову его на дерзость и потребую удовлетворения… Отвезти письмо – меньше шансов погибнуть.
В голосе молодого офицера звучала такая бесповоротная решимость, что Зарудин и графиня согласились.
Любящие люди, впрочем, все немножко эгоисты.
С этим-то поручением графини Аракчеевой и появился капитан фон Зееман в приемной всесильного графа 11 января 1815 года «по личному, не служебному делу», как заявил он пораженному его присутствием Клейнмихелю, что, вероятно, не забыл читатель.
XIX
В зимнем дворце
День 11 января 1815 года оказался знаменательным не для одной частной жизни главных действующих лиц нашего правдивого повествования, но и для всей России. В этот день в глубине ангельского сердца государя Александра Павловича зародилась мысль, которую по справедливости можно было назвать «мыслью от сердца», осуществление которой поразило и встревожило всю Европу, но которая, увы, в конце концов, при ее осуществлении на деле, ввиду отсутствия умелых исполнителей, оказалась тоже лишь дивной царственной мечтой, разбившейся о камень жизни.
Расскажем этот исторический момент, ярко и рельефно характеризующий великого венценосца.
В 1815 году повторилась почти такая же жестокая зима, какая была и в незабвенном для России 1812 году, когда русский богатырь-мороз, явился истинным посланником Всемогущего Бога для избавления в союзе с огнем народного негодования, выразившемся в московском пожаре, многострадальной русской земли.
Холод и жар, сплотившись вместе, изгнали пришельцев, и вместо французского ига, которое так самонадеянно готовил для нас избалованный ратной удачей Бонапарт, доставили нам славу освободителей Европы.
11 января был страшный мороз при ярком блеске холодного петербургского солнца.
Последнее, не достигнув еще полудня, целым снопом блестящих лучей вырвалось в зеркальные окна Зимнего дворца и освещало ряд великолепных комнат, выходивших на площадь, среди которой не возвышалась еще, как ныне, грандиозная колонна, так как тот, о которым напоминает она всем истинно русским людям, наполняя их сердца благоговением, был жив и царствовал на радость своим подданным и на удивление и поклонение освобожденной им Европы.
Комнаты дворца были пусты.
Государь Александр Павлович находился у себя в кабинете. Это была большая, высокая комната, увешанная оружием и портретами, среди которых особенно выделялся висевший над камином портрет прелестной молодой женщины: ее улыбающееся личико с полными щечками и вздернутым носиком, сплошь освещенное солнечными лучами, дышало, несмотря на неправильность отдельных черт, какою-то неземною прелестью, какою-то гармоничною красотою. Посредине стоял рабочий стол государя с восковыми свечами в высоких канделябрах. Остальная меблировка кабинета отличалась необыкновенною простотою, хотя и не была лишена комфорта.
Император Александр Павлович, в расстегнутом мундире, из-под которого виднелся белый жилет, задумчиво стоял у мраморного камина, облокотясь правой рукой на выступ его карниза. Ему шел в это время тридцать восьмой год, лета цветущие для мужчины, но на его прекрасное лицо, с необъяснимо приятными чертами, соединяющими в себе выражения кротости и остроумия, государственные и военные заботы уже наложили печать некоторой усталости, хотя оно по-прежнему было соразмерной полноты и в профиль напоминало лицо его великой бабки – императрицы Екатерины II.
Невдалеке от государя в почтительной позе, в застегнутом наглухо мундире стоял граф Алексей Андреевич Аракчеев.
Выражение лица советника государя было угрюмо и сосредоточенно.
Кроме этих двух лиц, в глубине кабинета находился дежурный флигель-адъютант князь Алексей Федорович Орлов.
После доклада, который обыкновенно кончался в десять часов утра, государь задержал графа Аракчеева и стал передавать ему свои соображения о необходимых улучшениях в учреждениях для просвещения народа, высших и низших, а также задуманный им вызов некоторых иностранных ученых.
– Я всегда был, да и теперь глубоко убежден, что развитие умственных способностей подданных может увеличить их благосостояние и доставить государству значение, влияние и вес. Ты, надеюсь, согласен со мной, Алексей Андреевич? – заключил свою речь государь.
– Не смею, ваше величество, входить об этом в рассуждение, не учен настолько, мое дело – фронт да стрельба… – уклончиво ответил Аракчеев.
– Заскромничал некстати, – улыбнулся государь, бросив взгляд на Орлова, который тоже почтительно улыбнулся, – не первый год я тебя знаю, дело не в науках, а в светлом уме и верном взгляде, а их тебе не занимать, другим – хоть уступить и то в пору.
Граф Аракчеев низко поклонился, но промолчал.
– Так как же, правильно ли я сужу, желая идти следом за моим прадедом Петром Великим, дать моим подданным следить за европейской наукой… за европейским развитием… или же нет? Говори…
– Вон, Сперанский недавно заметил, что там законы лучше наших, а люди хуже, так может, ваше величество, это и происходит от их законов, науки и развития… – снова, не отвечая на вопрос и глядя куда-то в пространство, заметил граф.
– Ну, вижу, вижу, ты не любишь Европы; самобытность и патриотизм – качества достойные похвалы, но все же не следует так узко смотреть на вещи, для молодого народа необходимо учиться у поживших наций…
– Опасно, ваше величество, вливать старое вино в новые мехи… сильно бродит оно… Недавно вернулись мы из этой самой Европы, а как уже имел я честь докладывать вашему величеству, между офицерами явилось нежелательное брожение умов, влияющее на дисциплину… Полковник Зар…
– Знаю, знаю… Не называй фамилий… Я тебе уже говорил… я сам держусь тех же идей… не могу же я за них взыскивать… Прямого нарушения дисциплины ведь не было?..
– Не было! – мрачно отвечал Аракчеев. – Но зараза распространяется исподволь… Долг верноподданного… Необходимо предупредить… – отрывисто добавил он.
– Верю, верю в тебя, Алексей Андреевич, в твои добрые намерения, но верю тоже и в мои войска, покрытые европейской славой…
Государь медленно подошел к окну.
XX
Мечты венценосца
Из-под арки главного штаба шел, направляясь в казармы, Преображенский караул.
Государь движением руки подозвал к окну графа Аракчеева, продолжавшего насупившись стоять у камина.
– Кстати, посмотри, Алексей Андреевич, на моих гвардейцев. У меня всякий раз, как я смотрю на них, сердце обливается кровью, сколько они в походах испытали трудов, лишений и опасностей. Поход кончился, мы с тобой отдыхаем, а им служба в мирное время едва ли не тягостнее, чем в военное. Как подумаю еще и то, что по выходе в отставку, после 25 лет службы, солдату негде голову преклонить, у него нет семейного очага.
– Надо, ваше величество, подумать об этом и устроить быт войск к лучшему.
– Да, да, – поспешно заговорил государь, – тем более, что нам придется серьезно обдумать меры усиления войск, положение европейских государств меня сильно тревожит, надо ожидать новых осложнений, которые могут привести к новых войнам, надо отыскать средства усилить армию без обременения государства, так как Гурьев все жалуется на плохие финансы.
– Этого не трудно достигнуть, ваше величество, – спокойно и твердо отвечал Аракчеев, – необходимо водворить войска на казенных землях, занятых экономическими крестьянами, тогжа они сами в себе найдут средства своего содержания.
– Говори, каким образом.
– Это не будет новостью для вашего величества, вам известно, что я, будучи военным министром, поселил в 1807 году на казенных землях Могилевской губернии два батальона елецкого и полоцкого полков, но дело не получило развития по независящим от меня обстоятельствам…
– Да, да, помню… Так ты хочешь?..
Государь остановился.
– Я ничего не смею хотеть, ваше величество, я лишь указываю на единственное, по моему мнению, средство исполнить желание вашего величества и осуществить выраженную вашим величеством заботу о войсках и думаю, что принятая мера вызовет беспокойство Европы…
– Да, да, водворить на землях, возвратить в мирное время семьям, из бобылей сделать хозяев… это мысль хорошая, светлая мысль… И скоро ты можешь мне представить проект?..
– Времени на это потребуется немного, так как существуют иностранные образцы…
– Вот и попался… – засмеялся государь, – так ты за этим пойдешь в ненавистную тебе Европу?..
– Я, ваше величество, пойду в старую монархическую, а не в новую революционную Европу… – угрюмо ответил Аракчеев.
– Тебя не словишь. Продолжай…
– Военные поселения еще в конце XV столетия существовали в Австрии. Там учреждение их было вызвано желанием оградить южную границу от нашествия турок. Для устройства этих поселений, вся Германия дала средства императору Рудольфу, по воззванию которого на свободные земли между реками Кульною и Унною сошлось до 4000 славян, кроатов, масса переселенцев из Валахии и из христианских провинций, страдавших под владычеством турок. Правительство дало пришельцам земли и освободило их от податей, они были разделены на роты и находились в ведении военного министра. Кроме того, осмелюсь доложить вашему величеству, что хотя я и указал на европейский пример, но военные поселения и для России дело исторически неновое. Казачье народонаселение по Дону и Днепру, по Кубани и Уралу, на берегах Черного моря и в Сибири составляют не что иное, как военные поселения…
– Верно, верно, – заметил государь, – но я прибавлю тебе пример Швеции, где есть отдельные поселения в виде отдельных хозяев, из которых каждое выставляет солдата. Этому хозяину отводится такое количество земли, чтобы он мог прокормить себя и свою семью, дается все необходимое для хлебопашества; казна же дает только ружье и амуницию, а при выступлении в поход – жалованье.
– Я приму это к сведению, ваше величество, – с поклоном отвечал Аракчеев. – Позвольте мне лишь выразить мнение о цели этих поселений…
– Конечно же, говори! – нетерпеливо воскликнул государь.
– Военные поселения должны, по моему убеждению, образовать резерв войск, обязанный заниматься сельским хозяйством, содержать себя и, неся военную службу, быть всегда готовым к бою…
– Так, совершенно так, – радостно сказал государь, – устрой же мне это, Алексей Андреевич, это моя заветная мечта, этим ты доставишь мне большое удовольствие, и я тогда умру спокойно.
– Постараюсь, ваше величество, но решусь заметить, что выполнение этой важной меры должно быть поручено одному лицу, так как при многих распорядителях, дело едва ли может удасться так быстро и успешно…
– Конечно, конечно, и кому же, как не тебе, генерал-инспектору всей пехоты, распоряжаться этим делом, я к тебе обратился, на тебя и полагаюсь; лучшего исполнителя и не найти, я помню твою гатчинскую службу при покойном отце моем. Не правда ли, Алексей Федорович? – обратился государь к стоявшему в некотором отдалении князю Орлову.
– Совершенно верно, ваше величество, в деле военных преобразований не найти искуснее Алексея Андреевича, все, я уверен, совершится в тишине и порядке…
В его голосе прозвучала чуть заметная ирония.
– Одно только, крут ты, а то бы был совершенство, – шутя обратился к Аракчееву государь.
Мутные глаза графа на мгновение вспыхнули. Произошло ли это от замечания государя или же от тона похвалы князя Орлова – неизвестно.
– Я не крут, ваше величество, а требую службы государю и отечеству по своей мерке, служи, как я служил, меня отличили, из ничтожества вызвали, значит, я служил неплохо, пусть служат так и другие, делом, а не словами и… интригами…
Он чуть заметно метнул взглядом в сторону князя Орлова.
– Знаю, знаю, я пошутил… – прервал его государь, и на его устах появилась та обворожительная улыбка, которая покоряла ему все сердца.
Он не терпел размолвок и старался всегда потушить всякое столкновение в самом его начале.
– Так, пожалуйста, ты мне устрой моих солдатиков, – добавил он, взглянув на часы.
– Слово государя моего для меня закон! – с низким поклоном отвечал Аракчеев.
– Приезжай нынче вечером… – подал ему государь руку.
Едва Алексей Андреевич вышел из кабинета государя, как лицо его сделалось еще более мрачным.
– Пошел! – крикнул он кучеру таким голосом, что тот вдруг сделался белей полотна и сани вихрем полетели по площади и свернули на Невский.
Через каких-нибудь пять минут они остановились уже у подъезда домика на Литейной, занимаемого графом Алексеем Андреевичем.
Что произошло затем, уже известно читателям.
