Николай Гейнце
Аракчеев
При воспоминании об этой безнравственной девушке из хорошего дворянского рода, граф Аракчеев даже вздрогнул. Так гадко сделалось у него на душе.
Он, конечно, и не подозревал, что несчастная Екатерина Петровна была слепым орудием стоявшего за ее спиною негодяя, поработившего ее волю.
Он судил по фактам, а факты были против Бахметьевой.
И перед женой, этой второй, вызванной им в памяти, его обвинительницей, Алексей Андреевич оказался более чем неправым.
Этот-то продолжавшийся несколько месяцев процесс самоосуждения удерживал графа в Петербурге, в его доме, где он никого не принимал и откуда выезжал лишь по экстренным надобностям службы.
XIV
Муж и жена
В то утро, когда графиня Наталья Федоровна Аракчеева решилась сделать с ей одной известными целями, о которых Антон Антонович и Лидочка только догадывались, визит своему мужу, после восемнадцатилетней разлуки, в период которой у них не было даже мимолетной встречи, граф Алексей Андреевич находился в особенно сильном покаянном настроении.
Перед его духовным взором то и дело восставали не только те люди, которые были к нему близки, но даже и те, с которыми ему приходилось входить в те или другие продолжительные отношения. К числу последних припомнился графу и Петр Валерьянович Хвостов.
Он совершенно забыл о нем, иначе бы он давно уже облегчил его участь… Устранить его для пользы дела, дела великого – таковым считал граф Аракчеев созданные им военные поселения – было необходимо, но наказание через меру не было в правилах Алексея Андреевича.
Он быстро начал писать что-то на лежавшем перед ним листке для памяти.
Дверь кабинета бесшумно отворилась, и на пороге ее появился знакомый нам Петр Федорович Семидалов, бывший тогда дворецким петербургского дома графа.
Мягкою походкою он сделал несколько шагов и молча остановился в почтительном расстоянии от письменного стола, у которого сидел Алексей Андреевич.
Последний поднял голову и вопросительно-строгим взглядом оглядел вошедшего.
– Что надо?
– Ее сиятельство графиня Наталья Федоровна Аракчеева желают видеться с вашим сиятельством!
– Что…о…о! – вскочил граф со стула, но тотчас бессильно упал на него и задумался.
Громовый удар из ясного неба не поразил был его более, чем этот доклад.
Петр Федорович в почтительном молчании стоял в своей прежней позе, не нарушая, казалось, даже дыханием задумчивости своего господина.
– Где же… она? – упавшим слабым голосом спросил граф, после нескольких минут молчания.
Он тряхнул головой, как бы отгоняя мрачные, навязчивые мысли.
– Ее сиятельство изволят дожидаться в приемной, – бесстрастно ответил Семидалов, ни одним мускулом своего лица не обнаружив, что он заметил и удивился далеко необычному волнению графа и еще более необычайной его слабости.
– Проси!
Петр Федорович так же беззвучно удалился, как вошел.
Алексей Андреевич по уходе Семидалова быстро встал из-за письменного стола, торопливо пододвинул к нему стул и нервною походкою стал ходить по кабинету.
«Зачем?.. После стольких лет… И именно теперь… Что ей надо?.. Ведь мы чужие… Зачем я принял ее?..» – мелькали в голове графа отрывочные мысли.
«Не надо принимать…» – мысленно решил он и уже дернул за сонетку, но оказалось было поздно.
Дверь отворилась и на ее пороге появилась графиня Наталья Федоровна.
Последняя пережила тоже далеко не легкие чувства по дороге к дому на Литейную и в те несколько минут, которые она провела в приемной своего мужа, дожидаясь результата доклада о ней графу.
Двадцатилетнего периода времени как бы не существовало: ее менее чем двухлетняя совместная жизнь с графом, казалось ей, окончилась только вчера. Так живо это далекое пережитое и выстраданное ею представилось ей перед моментом свидания с человеком, именем которого, окруженным частью удивлением и уважением, а частью злобною насмешкою и даже проклятиями, была полна вся Россия и который по закону считался ей мужем.
Она не видала его без малого восемнадцать лет.
«Восемнадцать лет – это целая жизнь! – проносилось в ее уме. – Да, несомненно, для нее это более, чем жизнь, это медленная смерть… Ее жизнь…» – Наталья Федоровна горько улыбнулась. Эта жизнь окончилась в тот день, когда она в кабинете своего покойного отца дала слово графу Алексею Андреевичу Аракчееву быть его женой, момент, который ей пришел на память, когда она поняла внутренний смысл бессвязного бреда больного Хрущева.
Проезжая по Исаакиевскому мосту, ей вспомнилась последняя семейная сцена с мужем в карете – та последняя капля, которая переполнила чашу ее человеческого долготерпения.
Воспоминания о первой встрече с Минкиной, образ коварной Кати Бахметьевой – живо восстали перед графиней, когда она подъехала к дому на Литейной и вошла в подъезд, охраняемый почетным караулом.
Этот мрачный дом, под кровом которого она провела не менее мрачный год своей жизни, когда она вошла в него, показался ей каким-то темным, тесным гробом.
Он давил ее, парализовал ее волю и за минуту твердая в своей решимости говорить с графом Алексеем Андреевичем и добиться от него исполнения ее желания, добиться в первый раз в жизни, она, оставшись одна в полутемной от пасмурного раннего петербургского утра, огромной приемной, вдруг струсила и даже была недалека от позорного бегства, и лишь силою, казалось ей, исполнения христианского долга, слабая, трепещущая осталась и как-то не сразу поняла слова возвратившегося в приемную после доклада Семидалова, лаконично сказавшего ей:
– Его сиятельство вас просит!
Медленно, боязливо последовала она за Петром Федоровичем.
Он распахнул перед ней дверь кабинета.
Собрав все свои силы, Наталья Федоровна перешагнула порог этой роковой комнаты, в которой в продолжение стольких лет решалась бесповоротно участь стольких людей.
Жена очутилась лицом к лицу со своим мужем.
Граф Алексей Андреевич стоял у письменного стола, опершись на него обеими руками, в видимо деланной официальной позе.
Графиня Наталья Федоровна остановилась у порога и, чтобы не упасть, прислонилась на минуту к косяку двери.
Петр Федорович плотно затворил эту дверь, отрезав таким образом для графини отступление, о котором, к слову сказать, у нее снова мелькнула мысль.
Муж и жена несколько секунд, которые для них обоих показались вечностью, глядели друг на друга. Граф первый заметил более чем смущение Натальи Федоровны и подошел к ней.
– Чем могу служить? – необычным для него мягким тоном произнес Алексей Андреевич.
В этом тоне звучала почти нежность.
Наталья Федоровна бросила на него благодарный взгляд и почти твердой походкой приблизилась к стулу около письменного стола и села.
Граф тоже сел на свое обычное место.
– Вас, граф, вероятно, немало удивило мое неожиданное посещение после стольких лет разлуки? – начала Наталья Федоровна после некоторого молчания под вопросительным, но далеко не суровым взглядом Алексея Андреевича. – Я надеялась, что именно эта разлука сделала то, что я могу спокойно явиться перед вами в роли просительницы и моя просьба будет вами исполнена, хотя бы в воспоминание тех немногих дней – они несомненно были – когда вы любили меня… То обстоятельство, что мы с вами не встречались восемнадцать лет, вы не могли, в силу вашей справедливости, приписать тому, что я умышленно избегала вас, скрывалась от вас, как женщина с нечистою совестью, нет, видит Бог, что как двадцать лет тому назад, когда мы приехали в этот день из церкви мужем и женой, так и теперь, я могу прямо смотреть вам в глаза – на совести и на репутации графини Аракчеевой не лежит ни одной темной полоски…
– Я не сомневаюсь в этом, к чему эти разговоры… – перебил почти шепотом граф. – Говорите, что вам угодно, я исполню все, что только в силах… что могу…
Алексей Андреевич сидел с опущенным взглядом. Тени внутреннего страдания бежали по его лицу.
Это состояние мужа не ускользнуло от графини. Ей стало жалко его, она поняла то внутреннее чувство, которое царило в эту минуту в ее сердце. Ей страстно захотелось чем-нибудь утешить его.
– Прежде, нежели я перейду к той просьбе, которая заставила меня решиться потревожить вас, я не могу, граф, не сказать несколько слов о том внутреннем переломе, который произошел в моем внутреннем «я» за эти долгие годы. Вы вправе, вспоминая прошлое, считать меня не только покинувшей вас женою, но и человеком, передавшимся партии ваших врагов… В этом-то заблуждении мне и не хочется вас оставить… Не подумайте, что я говорю это, чтобы склонить вас к исполнению моей просьбы, с этой стороны вы хорошо меня знаете, лесть не в моем характере… То, что я скажу вам сейчас, я скажу не как ваша жена, не как просительница, а как русская женщина, любящая свое Отечество, и мое мнение разделяется всеми истинно русскими людьми… Существует русская пословица: «Гром не грянет, мужик не перекрестится», – эта пословица всецело подходит к более благоразумной части ваших врагов… События последнего времени показали, что ваша прошлая деятельность, в связи с настоящею рыцарскою доблестью нашего государя, сделали то, что дуновение вихря политических страстей было остановлено в самом начале преданной армией, вы подготовили – государь довершил спасение спокойствия Империи… Это сознали многие, а вместе с ними и я…
Граф болезненно улыбнулся и низко опустил голову.
– Простите, что я задерживаю вас, но я должна была сказать вам это, я хотела сказать, я ношу ваше имя, и мне приятно заявить вам, что с недавнего времени я стала гордиться этим именем, как русская, верноподданная моего царя. Теперь перехожу к просьбе… не к одной даже, а к двум…
– Я слушаю… повторяю… что в силах… что могу… – вставил Алексей Андреевич, подняв голову.
– Вы все можете… Государь ценит вас и знает, что вы не будете ходатайствовать без серьезной уважительной причины, он выслушает, а этого довольно – я убеждена, что моя просьба будет исполнена…
Наталья Федоровна перевела дух. Она спешила и волновалась.
Ей, видимо, стоило большого труда снова перейти на спокойный тон.
– Другая же просьба зависит всецело от вас…
Граф молчал.
Наталья Федоровна подробно рассказала ему всю историю Василия Васильевича Хрущева, причину его перехода в Петербург, увлечение политическим заговором, раскаяние, жизнь в барке и, наконец, болезнь…
С каким-то почти вдохновенным красноречием она описала нравственные и физические страдания молодого, сошедшего с прямого пути безумца.
– Выхлопочите ему помилование у государя, пошлите его на Кавказ, или переведите к себе в военные поселения… Он достаточно наказан и горит искренним желанием искупить свою тяжелую вину перед царем и отечеством… Председательствуя за него, вы не покривите душою и сделаете доброе, христианское дело…
Она остановилась.
Алексей Андреевич по-прежнему молчал, но по его лицу графиня заметила, что она произвела впечатление.
– Другая просьба касается двоюродного брата Хрущева, Петра Валерьяновича Хвостова…
– Хвостова… знаю, знаю… сегодня будет сделано распоряжение об увольнении его в отставку с чином полковника, мундиром и пенсией… – торопливо прервал ее граф. – О Хрущеве я похлопочу… сделаю все, что в силах… но не решаюсь обещать… воля государя…
Алексей Андреевич встал, как бы давая знать, что аудиенция кончена.
– Благодарю вас… – с чувством сказала графиня, тоже поднявшись со стула и невольным движением протянула ему руку.
Алексей Андреевич почтительно поцеловал эту руку и также почтительно проводил до двери свою жену-просительницу.
XV
После свидания
Сильное и глубокое впечатление оставило у графа Алексея Андреевича свидание с женой.
Впервые он воочию убедился в нравственной силе и даже политическом смысле русской женщины и преклонился перед этим дивным образом, воплотившимся, казалось, всецело в графине Наталье Федоровне.
Тронул графа и рассказ ее о молодом Хрущеве, в безыскусственности изложения получивший еще большую силу.
Исполнение просьбы жены – граф внутренне решил это – его священная обязанность, тем более, что просьба в глазах графа была более чем основательна, – разумная милость не уничтожила благодетельных последствий разумной строгости.
Алексей Андреевич решил тотчас ехать к государю. Он встал из-за стола и уже протянул руку к звонку, как вдруг опустил руку, сел за стол и задумался.
Хотя государь Николай Павлович был, несомненно, расположен к нему, хотя он был любимцем императрицы Марии Федоровны, знавшей, как привязан был к нему ее покойный сын, но все же граф Аракчеев хорошо понимал, что ему теперь придется разделить влияние на ход государственных дел с новыми, близкими государю людьми, людьми другой школы, другого направления, которые не простят ему его прежнего могущества, с которыми ему придется вести борьбу, и еще неизвестно, на чью сторону станет государь.
Невольно перед духовным взором графа восстал незабвенный для него, как и для всей России, образ государя Александра Павловича – ехать к нему с просьбой, подобной настоящей, с покаянием по делу Хвостова, было бы легче – он не задумался бы ни на минуту.
Вспомнились графу недавние торжественно страшные дни, произведшие не на него одного глубокое впечатление, а на всю Россию – время продолжительного печального кортежа с прахом усопшего императора от Таганрога до Петербурга.
Расскажем, кстати, о подробностях этого небывалого в русской истории печального кортежа, прошедшего почти всю Россию. Начальником кортежа был назначен государыней Елизаветой Алексеевной граф Василий Васильевич Орлов-Денисов.
Порядок шествия во всю дорогу был следующий:
1) Исправник или заседатель уезда в санях, и за ними 6 сотских верхами в черных кафтанах.
2) 2 эскадрона кавалерии, при бригадном генерале, ехавшем всю дорогу верхом.
3) Коляска с духовным протоиереем отцом Федотом, держащим икону, и камердинером Анисимовым с серебряным ковчегом.
4) Колесница в 8 лошадей под траурными попонами, ведомых уланами. Кучером был постоянно Илья Бойков. На крыльях стояли по каждую сторону по одному дежурному флигель-адъютанту. Подле колесницы верховые ординарцы и бригадные командиры верхом.
5) Коляска графа Орлова-Денисова.
6) Коляска полковника Соломки.
7) Эскадрон гвардии.
В каждой епархии на границе встречал архиерей с духовенством того уезда и сменял духовенство предшествовавшей губернии с отпением панихиды. При приезде тела на станцию, гроб вносили в церковь, и архиерей служил панихиду; на другой день была утреняя и архиерейская обедня. Духовенство с архиереем ехало впереди до первой стоящей на дороге церкви, где, не снимая гроба с колесницы, служили литию; на станции архиерей встречал шествие, и вносили гроб в церковь тем же порядком. При гробе на ночь оставались два флигель-адъютанта и дежурные караула. На границе каждой губернии останавливались в поле, и губернатор с адъютантством одной губернии передавал церемониал губернатору другой, который и провожал его через свою.
В городах войска выстраивались шпалерами, и где была артиллерия, во время следования процессии производилась пальба. Дворянство, купечество, мещанство и цехи с значками шли попарно; в колеснице народ обыкновенно отпрягал лошадей и вез на себе.
До 10 часов позволялось всем прикладываться и служить панихиды, а после церковь запиралась и оставались при теле дежурные и священники. Золотую корону носил обыкновенно во время процессии князь Николай Григорьевич Волконский с двумя ассистентами из дворян; ордена несли дворяне, также при ассистентах, все в траурных мантиях и шляпах.
Припомнилось графу Алексею Андреевичу, как он мысленно с тяжелой безысходною грустью переживал этот кортеж, чувствовал приближение к столице дорогого ему, как и всей России, праха незабвенного государя.
Особенно горькое чувство шевельнулось в его душе при воспоминании о ближайшем времени, когда при въезде в Новгород команду над процессией принял по высочайшему повелению он сам.
23 февраля, утром, у заставы встретил он тело. Граф был со всем своим штатом. Кортеж был растянут на большое пространство, и чтобы передовые тронулись, были даваемы знаки ракетой. У каждой церкви по улицам служили литии; тут также для остановки передовых и для продолжения хода пускали ракеты. Катафалк в Софийском соборе был отлично устроен Стасовым. Алексей Андреевич несколько дней вперед сам делал репетиции монахам, чиновникам и солдатам, как подходить к гробу и прикладываться. При выступлении из города он хотел стать на колесницу, но флигель-адъютанты не допустили его.
С тяжестью в сердце вспомнил он и теперь это непривычное для него препирательство у дорогого ему праха.
Граф сел на дроги в головах у тела.
Перед Ижорой, в селе Бабине, а прежде того в Клину, вскрывали гроб и осматривали тело, которое найдено в порядке.
Императрица Мария Федоровна выехала навстречу в Тосну.
28 февраля шествие прибыло в Царское Село. Государь Николай Павлович, великий князь Михаил, принц Прусский и принц Оранский выехали навстречу за пять верст.
Государь бросился на гроб и долго обнимал его, потом пешком проводил до дворца.
Флигель-адъютанты окружали гроб, а за государем и принцами шли: генерал-майор князь Никита Волконский, Н. И. Шениг и он, граф Аракчеев.
Тело до 6 марта простояло в дворцовой церкви, затем перевезено было в Чесьму, а на другой день в Казанский собор, откуда через четыре дня в Петропавловскую крепость.
Это было 12 марта 1826 года.
«Так недавно… – мелькнуло в голове Алексея Андреевича. – Всего менее двух недель – сегодня 24 марта… Если бы он был жив – он не опасался бы, как теперь, за исполнение его просьбы государем…»
Граф позвонил и приказал подать себе парадную форму.
Графиня Наталья Федоровна вышла из кабинета мужа, а затем и из дома и села в экипаж тоже не без внутреннего волнения – последствия свиданья ее с мужем – но волнение это было скорее радостное.
Она почувствовала свою нравственную победу над мужем, а для идеалистки Аракчеевой это было почти удовлетворением за все пережитое и выстраданное.
Это пережитое и выстраданное не было, таким образом, по ее мнению, бесплодным – оно дало всход даже в душе железного графа, не говоря уже о других.
Наталья Федоровна «по-своему» торжествовала. Мы умышленно подчеркнули слово по-своему, так как в этом торжестве не было и намека на удовлетворенное тщеславие, на эгоизм. Это торжество, как и все действия, поступки и даже мысли Натальи Федоровны были торжеством, радостью исключительно за других, а не за себя.
Графине думалось, что граф, в душе которого она успела тронуть им самим забытые струны любви к ближнему, сам найдет в их гармонических звуках себе утешение в далеко невеселой, одинокой своей жизни.
Радовалась графиня и малейшему отсутствию сомнения, что Алексей Андреевич исполнит ее просьбу относительно Хрущева и Хвостова и будет ходатайствовать за первого у государя. В благополучном результате такого ходатайства она тоже не сомневалась.
Ей вспомнился рассказ Василия Васильевича о несчастной матери – Ольге Николаевне Хвостовой, лишившейся своих обоих детей. Она живо вообразила себе ту радость при встрече с сыном, которая наполнит сердце старушки, разделяла заранее с нею эту радость.
К Василию Васильевичу Хрущеву графиня чувствовала почти материнскую нежность. Перспектива его участи холодила ее сердце. Она сама бы не подала голоса за его безнаказанность – он совершил преступление и должен понести соответствующую кару, но эта кара не должна была, по ее мнению, лишить его возможности на деле доказать боготворимому им теперь царю свое чистосердечное раскаяние в участии в гнусном злодействе.
Разжалование в солдаты и ссылка на Кавказ с правом выслужиться – казалось ей именно тем соответствующим наказанием для вовлеченного в преступление другими несчастного юноши, павшего так низко от безнадежной любви, не разделенной страсти к девушке, – страсти, которую он хотел заглушить, окунувшись в омут страстей политических.
Таковы были мысли Натальи Федоровны по дороге от Литейной до 6 линии Васильевского острова.
Дома ее встретили, конечно, расспросами.
Она подробно рассказала о своем свидании и о данном им ей обещании.
Прошло несколько дней.
Антон Антонович представил совершенно выздоровевшего Хрущева в следственную комиссию и для обитателей коричневого домика потянулись дни томительной неизвестности о судьбе Василия Васильевича.
Граф Аракчеев не подавал также вести.
Наконец, через три недели узнали, что Василий Васильевич Хрущев, разжалованный в рядовые, отправлен в полк, находящийся в Грузии.
Вскоре было получено от него письмо, полное благодарностей и надежд на возможность загладить свой грех, как продолжал он называть свое преступление – перед царем и Отечеством.
Почти одновременно с этим получено было Натальей Федоровной от графа Алексея Андреевича лаконичное письмо, в котором он уведомлял ее, что ему удалось исполнить ее просьбу относительно ее протеже. «Полковник Хвостов уехал в Москву», – стояла не менее лаконичная приписка.
