Николай Гейнце
Аракчеев
XII
Batard!
В Петербурге Шуйской начал жить так, как вообще жили тогда молодые люди, получившие подобное ему воспитание. С ученья или с парада он отправлялся на Невский проспект, встречал товарищей – они гуляли вместе, глазея на хорошеньких, заходили в кондитерскую или трактир, обедали; после обеда отправлялись в театр, пробирались за кулисы и отправлялись ужинать.
На утро он возвращался домой, измученный вином и разгулом.
Со следующего утра начиналась та же вчерашняя история.
Он посещал и аристократические дома столицы, бывал на обедах, вечерах и балах, иногда читал французские романы, правда, не совсем охотно и только для того, чтобы вычитать из них несколько громких фраз для разговоров.
Жизнь его катилась, как по маслу – на службе он быстро возвышался и был даже произведен во флигель-адъютанты.
В деревню он ездил на праздники, когда там бывал граф Алексей Андреевич, но без особенного удовольствия. Там он не находил себе никакого занятия и от нечего делать скакал верхом на лошади с собаками, гоняя бедных зайцев по полям и лугам.
Особенной привязанности к графу и к Минкиной у него не было. Он бы, кажется, не соскучился, если бы не видал их целые годы; лишь к Лукьяновне его влекла какое-то бессознательное чувство, ему часто хотелось повидаться с нею, посмотреть на нее. Он думал, что эта симпатия была результатом искреннего ее к нему расположения.
Он всегда возил ей из Петербурга подарки и часто давал тайком денег.
Так проводил он время, состоя на службе, в полном сознании, что живет, как следует жить образованному человеку. Это сознание тем более укоренялось в нем, что и все почти его товарищи жили точно так же.
Товарищи любили Шуйского. Во всех шалостях и проделках он был всегда во главе. Бойкий и задорный, избалованный надеждою безнаказанности, он в своих выходках часто доходил до дерзости, но ему все прощали.
Рассказы гувернера-француза очень пригодились ему: руководствуясь ими, он удивлял всех своими выходками.
Без Шумского не обходилось ни одной шумной пирушки, ни одной вздорной затеи.
Офицерам того времени не нравился один генерал, строго соблюдавший форму.
Молодые люди, как известно, большие вольнодумцы в отношении формы: чем строже взыскивают за нее, тем охотнее они делают отклонения, чтобы задать шику.
Генерал этот был грозой нарушителей формы.
– Сделай милость, Шумский, проучи его! – не раз подговаривали его товарищи, указывая на нелюбимого генерала.
Долго Михаил Андреевич искал случая, чтобы посмеяться над ним, но случай этот все не представлялся.
Раз был назначен парад на Царицыном лугу; войска уже были в сборе; генералы и адъютанты разговаривали, собравшись в кружок, в ожидании государя.
День был жаркий, солнце так и палило. Нелюбимый генерал был тут же. Чтобы заслонить свое лицо от палящих лучей солнца, он повернул свою шляпу не по форме.
Шумский обрадовался случаю, подскакал к нему, и крикнул на весь плац по-французски:
– Ваше превосходительство, не по форме изволите носить шляпу!
Офицеры засмеялись.
– Tais toi, batard! Молчи, подкидыш, – даже перевел по-русски, отвечая дерзкому офицеру, сквозь зубы генерал.
На французском языке это слово выражает более, чем «подкидыш».
Кровь застыла в жилах Шумского от этой брошенной ему в лицо позорной клички, и он без чувств упал с лошади.
Его отнесли в карету и повезли домой.
Как только дома он очнулся, слово batard – подкидыш, снова раздалось в его ушах, как будто кто-нибудь стал над его ухом и постоянно твердил это ненавистное название.
Первою его мыслью было броситься к генералу и требовать от него удовлетворения, но ему тотчас представился он с этим едким словом на устах и им овладело чувство робости.
«Да кто же я такой? – спросил он сам себя, хотя и не в первый раз, но теперь с особою горечью. – Я считаю Аракчеева своим отцом, а ношу фамилию Шумского! Моя мать мещанка, а я считаю себя дворянином!.. Кто же я такой? Кто же я такой?»
Он, как сумасшедший, метался по комнате.
Он не велел никого принимать. Ему страшно было встретит человека, так и казалось ему, что при встрече прямо в глаза ему скажут: «Batard – подкидыш», – что на него все будут показывать пальцами.
Batard – подкидыш!
Мучения его были ужасны, глубоко было уязвлено его самолюбие. Он силился припомнить свое детство, – старался припомнить своего отца, кто он такой был? – но ничего не мог вспомнить.
Делать было нечего и Шумский решил обратиться за разъяснением мучившего его рокового вопроса к тем, которых считал своими отцом и матерью, к графу Аракчееву и Настасье Федоровне.
Ему не хотелось ехать к ним, не хотелось их видеть – они сделались ему ненавистны, но как бы то ни было, надо было узнать истину.
Он сказался больным и поехал в Грузино.
Не таким приехал он в него, как прежде. Бывало, только приедет, крикнет во весь двор: «Егеря!», – и бежит к собакам, да целые дни и рыщет по полям за зайцами.
Теперь же, приехав, он заперся в своих комнатах и всеми мерами старался избегать встречи с людьми, боялся, чтобы дворня не узнала его позора, и не указала бы на него пальцем.
Он желал всеми силами души и вместе сам же избегал откровенной беседы с графом Алексеем Андреевичем – ему страшно было узнать истину.
Наконец, преодолев все волнения, он решился заговорить с графом, но говорил косвенно, намеками, стараясь заставить его самого высказать все то, что его интересовало.
Граф Аракчеев, казалось, сразу понял намерение молодого человека и был уклончив в ответах.
Шумский не мог ничего от него добиться. Много раз пытался он выведать от него тайну, но безуспешно. Неудача еще более раздражала его.
Один раз, когда они гуляли в саду, он решился сделать попытку.
– Скажите, Бога ради, чей я сын? – робко спросил он графа. В тоне его голоса слышалась непритворная мольба.
– Отцов да материн! – холодно ответил Алексей Андреевич, отвернулся и быстрыми шагами пошел домой.
Такой ответ уязвил Михаила Андреевича до глубины души. Долго сидел он в саду, не давая себе отчета в волновавших его чувствах, в мешавшихся в голове его мыслях. Он даже не знал, был ли это страшный мучительный сон или бред наяву.
Он просидел бы на скамье целый день и целую ночь, если бы лакей, посланный за ним, не вывел его из этого мучительного состояния.
– Его сиятельство вас просят к себе! – доложил он. Луч радостной надежды блеснул в его голове.
«Может быть, он тронулся моим горестным положением, может быть, смягчилось его жестокое сердце!» – подумал он.
Он вошел в кабинет Алексея Андреевича. Граф был мрачен и суров. Он сидел за своим столом, разбирая какие-то бумаги.
Исподлобья взглянул он на вошедшего и протяжно, носовым голосом сказал:
– Молодому человеку грешно тратить бесполезно время; я бы советовал вам заняться службой.
Он замолчал, кивнув головою по направлению к двери. Шумский поклонился и вышел.
Сказанные слова имели смысл приказания отправиться немедленно в Петербург. Михаилу Андреевичу не хотелось уехать, не узнав тайны своего рождения. Оставался один человек, могущий открыть ему эту тайну, но он мало верил в чистосердечие своей матери. Несмотря на это, как утопающий, хватающийся за соломинку, – он пошел к Настасье Федоровне.
Скрепя сердце, он начал ласкаться к ней и не вдруг приступил с вопросом. Часа два он говорил с ней о разных предметах, старался быть любезным и внимательным, чтобы расположить к откровенности.
– Чей я сын? – наконец спросил он ее.
– Мой, родной мой! – отвечала она, стараясь придать своим ласкам всю нежность и горячность родной матери.
Но в ласках ее было столько натянутого и поддельного, что они были ему противны. Он едва удержался, чтобы с презрением не оттолкнуть ее от себя.
– Кто мой отец? – спросил Шумский.
– Он, – отвечала Минкина. – Разве не говорит тебе этого твое собственное сердце? Разве ты не можешь узнать твоего отца в тех нежных и заботливых попечениях, которыми он тебя окружает.
– Да кто же он? Назовите мне его!
Она посмотрела на него каким-то робким, недоумевающим взглядом.
– Кто же, как не граф! – сказала она, потупив глаза.
– Неправда!
– Вот тебе свидетель Бог! – указала она рукой на образ. – Пусть я умру на этом месте в мучительных страданиях, если это неправда! – с отчаянием в голосе произнесла она.
Ему страшно стало за нее. Она – ему это было более, чем ясно – бессовестно лгала.
Шумский быстро вышел из ее спальни, велел подать лошадей и уехал в Петербург, ни с кем не простившись. В страшном, мучительном нравственном состоянии выехал он из Грузина.
Он ехал туда с надеждою узнать отца и мать, думая найти родных его сердцу, думая разделить с ними свое горе, выплакать его на родной груди, найти себе родственное участие и утешение в глазах матери, но, увы, жалко обманулся.
Он даже потерял навсегда надежду узнать своих родных. Он был одинок в целом мире и еще с таким позорным прозвищем.
«Batard… Подкидыш!» – все время звучало в его ушах.
Он возненавидел графа Аракчеева и Настасью (он мысленно иначе не называл ее), а с ними и всех людей. У него не было ни одного человека, близкого его сердцу.
XIII
На груди родной матери
Отвратителен показался Михаилу Андреевичу Петербург. Несносно было ходить по многолюдным улицам: это многолюдство напоминало его одиночество и всю пустоту его жизни. Он ни в чем не находил утешения, да где было и искать его?
Он заперся в своей квартире на Морской и выходил только по надобности на службу.
Чего только не придумывал он в то время, чтобы найти себе утешение. Он старался найти его в своем прошлом, но оно было пусто и безотрадно: страшно было заглянуть в него. Кутежи, пиры – вот все, что восставало в его памяти при тщательных усилиях вызвать из нее что-нибудь утешительное.
Сожаление о бесплодно проведенном времени, угрызения совести за растрату юных сил поселили в нем отвращение к самому себе, и хандра – неизбежное последствие недовольства самим собою – овладела им.
Он искал средства избавиться от нее, желал найти себе занятие, труд, и посвятить ему всего себя, чтобы забыться в нем – и не находил. Он принялся читать, но чтение нагоняло на него еще большую скуку.
У него, не приученного к серьезному труду, не было жизненной цели.
Одни несбыточные химеры занимали его голову – они рассыпались в прах при первой неудаче. По целым часам просиживал он в своем кабинете, устремив взгляд на один какой-либо предмет, без мысли, без чувства.
Товарищи всеми силами старались развлечь его, но старания их оставались тщетны.
Он дичился их. Ему завидно и больно было видеть их счастливыми.
Кроме того, он подозревал, что они знают его тайну и из одного только страдания не бросают его. Это было для него обидно, оскорбительно. Он сделался едок и желчен – это отделило его от многих.
Наконец, его положение сделалось так невыносимо-мучительно, что он стал искать самозабвения: верным средством оказалось вино, и он предался пьянству.
Потеряв уважение к самому себе, он хотел заставить других уважать себя силою. Каждая шутка казалась ему насмешкой и оскорблением – он сделался сварлив и вздорен.
Одна еще цель была в его жизни – отомстить генералу, так грубо его оскорбившему. Он хотел ему отомстить так, чтобы он всю жизнь казнился его местью.
Убить его ему было мало – нет, он хотел отнять у него доброе имя, спокойствие совести – словом, все радости жизни, чтобы генерал испытал все мучения, какие испытывал он.
И если бы не эта цель, привязывавшая его к жизни, он сделался бы самоубийцей без всякого сожаления о жизни. Ему нечего было терять в ней!
Однажды после развода, когда Михаил Андреевич возвращался домой, по дороге с ним пошел один из его добрых товарищей, Петр Дмитриевич Калачев, и, видимо, старался завязать разговор.
Шумский нехотя отвечал ему, чтобы скорее от него отделаться, но не тут-то было.
Калачев зашел к нему, что сильно не понравилось Михаилу Андреевичу.
Ему хотелось выпить, а при Калачеве было стыдно. Шумский сделался рассеян, умышленно невнимателен к своему гостю, но Петр Дмитриевич, как бы не замечая этого, стал говорить ему о непристойности такого образа жизни, какой он ведет.
Михаил Андреевич отвечал ему неохотно, но тот спокойно продолжал говорить.
Шумский злился и стал отвечать желчно и едко, но Калачев не оскорблялся этим и не прерывал своей речи.
Сколько было в его словах правды, искренности, неподдельного чувства. Он победил Шумского своим великодушием. Михаилу Андреевичу стало стыдно, что он оскорблял человека, который искренне желал ему добра, несмотря на его неблагодарность.
– Благодарю тебя, – сказал он, с жаром пожав руку Петра Дмитриевича, – я вижу, что ты искренне желаешь мне добра, я знаю, что твои слова не пустые фразы. От всей души верю в их правду и искренность, но не могу следовать твоим советам.
– Отчего же? – спросил Калачев, с грустью посмотрев на него.
– Оттого, что для меня в жизни все потеряно.
– Ты разочарован?
– Может быть, и так. Но нет, я мог бы еще найти себе счастье в жизни, если бы не одно несчастное обстоятельство.
– Скажи мне, или, может быть, это тайна?
– Да, это страшная тайна, которой я еще не могу разгадать; мне тяжело говорить о ней: она связана с такими воспоминаниями, которые могут свести меня с ума. Ты знаешь, как тяжело вспоминать то, что мы стараемся, если не выкинуть совсем из памяти, то, по крайней мере, заглушить чем-нибудь.
– Так старайся и ты чем-нибудь заглушить свое горе.
– Чем, например?
– Сначала хоть рассеянной жизнью: езди в гости, на гулянья, в театр.
– Это для меня невыносимо, все это будет только напоминать мои горькие утраты.
– Так займись серьезным делом. Ты получил прекрасное воспитание; оно не должно быть бесплодно: читай, размышляй, действуй.
– Пробовал, брат, и это, да пользы ни на грош. Видишь ли что: меня учили говорить, а думать не заставляли – так эта работа мне не по силам теперь – скучна.
– В самом деле, положение твое незавидное. Что бы еще придумать? – говорил в раздумье Калачев.
– А вот что, – сказал Шумский, – выпить было бы прекрасно. Одно вино в состоянии прогнать тоску и мрак.
– Полно шутить! – ответил ему с упреком Петр Дмитриевич. – Высказывать всю пагубу пьянства я не буду, ты сам хорошо это знаешь. Посуди сам, прилично ли это образованному человеку…
– Что же мне делать-то? – прервал его Михаил Андреевич, чтобы удержать его от бесполезных рассуждений.
Калачев задумался.
– Есть еще одно средство, – сказал он после минутного молчания, – попросись в деревню к графу Алексею Андреевичу. Он устраивает свою усадьбу, ты ему можешь быть во многом полезен, да и сам незаметно развлечешься, это дело будет для тебя ново и интересно. При этом же сельская жизнь имеет очень благоприятное на нас влияние…
Он долго говорил на эту тему, говорил умно, живо, увлекательно, рисовал перед Шумским такие восхитительные картины, что тот невольно поддался его влиянию и решился ехать в Грузино.
Сказано – сделано. Он взял отпуск и уехал из Петербурга.
Но, увы, предсказания товарища не сбылись – пребывание в Грузине лишь усилило ненависть Шумского к графу и Минкиной и усугубило его хандру.
Он снова принялся не за дело, а за вино.
Графу Алексею Андреевичу, конечно, не нравилось его поведение – он преследовал его своими холодными наставлениями. Михаил Андреевич стал избегать его, как вообще всех людей, и сидел более в своей комнате за бутылкой. Вопрос о его происхождении не давал ему покоя. Ему сильно хотелось разрешить его, но кто мог это сделать?
Однажды к нему зашла Лукьяновна. Светлая мысль блеснула; в его голове.
«Не знает ли чего она? – подумал он. – Она должна бы, кажется, знать; ведь я вырос на ее руках».
– Сослужи мне небольшую службу… – обратился он ласково к ней.
– Изволь, охотно, – отвечала она, – не винца ли принести, справлю сейчас, да так, что никто и не проведает…
– Спасибо, не надо теперь. Я хочу просить тебя о другом деле, только с условием, чтобы ты сказала откровенно сущую правду.
– Как перед Богом, ничего не скрою… – отвечала она с такою искренностью, что ей нельзя было не поверить.
– Ты с самого начала, как я родился, поступила ко мне в кормилицы?
– С самого первого дня.
– И все хорошо помнишь?
– Еще бы не помнить! – тяжело вздохнула она.
– Скажи, пожалуйста, кто мой отец?
Лукьяновна побледнела и даже попятилась назад при этом вопросе.
– Знать-то, я знаю… – сказала она, понижая голос до шепота и пугливо озираясь по сторонам. – К чему это вздумалось тебе спросить?
– Мне бы хотелось знать отца.
– Да какого тебе отца? Родного, что ли? Зачем он тебе так понадобился? Сам ты не маленький, барин уже большой.
– Тебе, видно, не жаль меня? – сказал он с упреком.
– Аль беда какая приключилась? – с испугом спросила Лукьяновна.
– Ты не знаешь, как я несчастлив… – мрачно ответил Михаил Андреевич.
– Желанный ты мой! Да что тебе приключилось такое? – заговорила она сквозь слезы. – И какому быть несчастию? Молод ты, пригож, в чинах, барин, как следует быть барину!..
– Что мне в этом, когда я не знаю, кто я и мои родители?
– Зачем бы они тебе понадобились? Сам, кажется, на степени; зачем бы тебе их.
– Ах, ты не знаешь, что…
Он хотел сказать ей, что его презирают, что его называют «подкидышем», но ему и ее стало стыдно.
– Скажи, ради Бога, если ты знаешь, кто мой отец? – с неподдельным отчаянием в голосе спросил он.
– Знать-то, я знаю, как мне не знать?.. Да не было бы мне чего от Настасьи Федоровны. Не узнала бы она, как я скажу тебе об этом всю правду.
– Что же может быть?
– Да она меня за это со свету Божьего сживет, в могилу живую закопает. Раз уж, махонькой ты был, вышло это дело перед графом наружу, досталось ей от него, а теперь она с ним уж сколько лет опять скрывать стали…
– Клянусь Богом, никто не узнает того, что ты мне скажешь! – сказал ей торжественно Шумский.
– Быть так, потешить тебя! Твой-то родной отец, Иван Васильевич – покойный мой сожитель.
– Ках так? – вскочил с дивана Михаил Андреевич и быстро подошел к стоявшей перед ним Лукьяновне.
– Э… коли говорить, так видно надо все говорить, – сказала она, махнув рукою. – Годов это куда уж более двадцати схоронила я моего покойничка Ивана Васильевича и осталась после него тяжелою. Прихожу я к Настасье Федоровне, я-таки частенько к ней хаживала: бывало, песни попоешь и сказочку ей расскажешь, да и выпьешь с ней за компанию, и всегда хорошее вино пьешь, шампанское называют. Весело время проводили, особенно когда графа дома не было. Вот таким манером, раз сижу я у ней, а она и говорит:
– Авдотья, ты, кажется, в тягости?
– Точно так, сударыня, Настасья Федоровна, – отвечала я.
– Счастливая! – сказала она и вздохнула.
– Уж какое мое счастье! Осталась сиротой, куда мне с ребенком-то деваться? – заметила я.
– Отдай мне твоего ребенка, когда родишь, если будет мальчик.
– Да зачем это вам, сударыня?
– Пожалуй, я тебе и скажу, только чур молчок, а то по-своему, разделаюсь, ты меня знаешь. Графу хочется иметь наследника – вот и будет наследник. Согласна ты, или нет?
– Да как же это, сударыня, я отдам свое детище в утробе?
– Это все равно, но только, чтобы ты не смела и виду подать, что он твой, я его выдам за своего родного, – говорит мне она.
Страшно мне стало от таких слов.
– Как же это, сударыня, отказаться от своего детища – это смертный грех, – сказала я.
– Полно тебе, глупая. Нашла – грех устроить счастье своего детища! Граф тоже будет считать его своим родным, сделает своим наследником – он будет барином.
– Обольстила она меня, окаянная, своими льстивыми речами – я и согласилась. Пришло время, родила я тебя, желанный мой…
Далее Лукьяновна рассказала Шуйскому все, что уже известно нашим читателям.
Горько зарыдал он в ответ ей и, упав на ее грудь, горько плакал, вместе с нею.
– Матушка, матушка! Что ты сделала? Ты погубила меня…
Только это он и мог сказать ей. Она ничего ему не отвечала.
XIV
Безумная выходка
Открытие тайны не обрадовало Шумского, оно скорее еще более огорчило его.
«Прав был генерал, назвавший меня подкидышем!» – подумал он.
Впрочем, это его не примирило с ним, не потушило в его сердце жажды мести.
Он хотел мстить оскорбившему его генералу, хотел мстить графу Аракчееву и Настасье, насильно вырвавшим его из собственной его среды и бросившим в среду, совершенно ему чуждую. И все это только для своих корыстных и прихотливых видов.
Наконец, хотел мстить людям, законно пользовавшимся своими правами, а не так, как он, по-воровски.
Сначала он порывался было сейчас идти к графу, снова напомнить ему об обмане Настасьи, представить ему свое несчастное и неестественное положение в обществе и всю гнусность его поступка – украсть человека из родной семьи и воровски дать ему право незаконно пользоваться не принадлежащими ему именем, состоянием и честью. Но Михаила Андреевича удерживала клятва, данная родной матери, и страх мести со стороны Настасьи его матери за открытие тайны.
Он отложил объяснение с графом до более удобного времени и уехал в Петербург.
Здесь он неудержимо предался кутежу и буйству. Граф Аракчеев терпеть не мог пьянства – оно было самым лучшим средством мучить его.
Был вечер 12 сентября 1825 года. Михаил Андреевич Шумский находился в самом веселом расположении духа, сидел и покачивался на диване в своем кабинете, когда его камердинер Иван доложил ему, что из Грузина от графа Аракчеева прибыл нарочный с важными известиями.
– Подать его сюда! – крикнул Шумский.
Вошел посланный.
– Что хорошего скажешь? – спросил Михаил Андреевич.
– Его сиятельство граф приказал доложить вашему высокоблагородию, что Настасья Федоровна приказала долго жить, и просит вас пожаловать похоронить.
– Умерла?.. – вскочил Шумский с дивана, но сильно покачнувшись, сел опять.
– Точно так…
Как ни ненормально было состояние Михаила Андреевича, но неожиданное известие о смерти Минкиной его поразило.
– Да как же она умерла? – стал допытываться он у посланного.
– Так, умерла… – отвечал он, и сколько Михаил Андреевич ни расспрашивал его, добиться более ничего не мог.
На другой день он отправил посланного с письмом к графу Алексею Андреевичу. Он писал, что смерть Настасьи Федоровны так его расстроила, что он захворал, а потому и не может приехать. Ему не хотелось видеть ненавистной ему женщины даже мертвой.
Впрочем, после, когда он узнал подробности смерти Минкиной, он пожалел, что не поехал полюбоваться на графа Аракчеева, горько оплакивавшего верного и незаменимого своего друга.
После смерти Настасьи звезда счастья графа Алексея Андреевича стала быстро катиться к закату.
Через очень короткое время он схоронил своего благодетеля-государя, а за ним и сам сошел с поприща государственной деятельности и потерял прежнее могущество.
Он сделался еще более желчным и угрюмым – здоровье его, видимо, стало расстраиваться – он никуда не выезжал.
Собственными глазами он видел, как дела его, которыми он хотел увековечить свое имя, разрушались.
Тяжело было его положение.
Как развенчанный кумир, он не чувствовал к себе более ни благоговения, ни страха, а лишь холодное любопытство; иногда ему даже приходилось переносить хотя и неважные оскорбления, для другого почти не чувствительные, но для него, избалованного безусловным повиновением, слишком мучительные.
Наскучив бездеятельною жизнью и невниманием к нему, от скуки и досады, да, кажется, и по совету других, граф Алексей Андреевич отправился для поправления своего здоровья за границу.
На долю Шумского выпало сопутствовать ему. Чтобы занять и развлечь своего покровителя, которому делать всякого рода неприятности было для него весело, он начал напропалую кутить в дороге.
Граф Аракчеев не выдержал этого испытания и, чтобы избавиться от мучений и беспокойства, отправил Михаила Андреевича обратно в Россию, как вовсе ненужного ему человека.
Возвратившись в Петербург, Шумский не счел долгом ни к кому явиться, кроме своих приятелей-собутыльников.
С ними отпраздновал он свое возвращение в любезное отечество.
За обедом, во время которого в вине не было недостатка, он тешил всех рассказами о своем кратковременном путешествии с графом.
После обеда вся компания отправилась в театр.
На этот раз судьба побаловала Михаила Андреевича. Ему как раз пришлось сидеть позади нелюбимого генерала – заклятого его врага.
У генерала во всю голову была громадная лысина. Глядя на нее, Шумский придумал безумную выходку.
Когда воодушевленные игрою артистов зрители начали аплодировать, он встал и с усердием, достойным лучшей участи, три раза ударил по лысине генерала, крича во все горло:
– Браво, браво, браво!
Вся публика разразилась гомерическим хохотом при виде такого своеобразного аплодисмента.
Шумский был тотчас же арестован и отвезен на гауптвахту, и оттуда через двадцать четыре часа в солдатской шинели налегке отправился на курьерских на Кавказ, в сопровождении молчаливого товарища – жандарма.
Путешествие его не было продолжительно – ни на одной станции не задерживали с отпуском лошадей.
Шумский очутился в стране, богатой дикими красотами природы и вином.
Но ни эти дикие картины природы, ни знойное солнце, ни прочие поэтические наслаждения не занимали его – оно было дело для него постороннее. Вино было дешево – вот что было для него самым важным.
Он, что называется, пил без просыпу.
Много раз он участвовал в экспедициях и, надо сознаться, не всегда трезвый, но все же успел несколько раз отличиться и заслужил чин поручика. Наконец, он был ранен кинжалом в шею и, как храбрый, раненый воин, вышел в отставку и воротился в отечество.
В Петербург ему въезжать было запрещено.
Все эти события, описанные нами в предыдущих главах, проносились в уме ехавшего прямо с Кавказа в Грузино Михаила Андреевича Шумского и восставали в его памяти с особой рельефностью, когда это чудесное село уже открылось перед ним.
Издали оно казалось городом с бесконечными садами и красивыми зданиями.
На первом плане представлялся огромный каменный трехэтажный дом, назначенный для кадетского корпуса; за ним высился большой, окруженный колоннами, купол собора и золотой шпиль колокольни, а там в разных местах выглядывали зеленые и красные кровли зданий, за которыми бесконечный сад сливался с горизонтом.
Вид Грузина тем более великолепен, что в этом месте берега Волхова низки, плоски и опушены мелким лесом; однообразие их утомительно и скучно – точно необитаемая пустыня, где не видно никакой жизни, и после такой скучной и безжизненной местности вдруг из-за колена реки восстает целый город, окруженный возделанными полями, которые пересекаются дорогами во всех направлениях. Дороги эти очень заметны.
Они обсажены березками и, сливаясь с садом и парком, кажутся одним общим бесконечным садом.
Чем более подъезжаешь к Грузину, тем яснее представляются окружающие его строения, но само Грузино остается все еще загадкою: город это, или мыза?
Огромный дом заслоняет все детали этого чудного села. Надо проехать этот дом, чтобы видеть самое Грузино.
Ехавший в тарантасе Михаил Андреевич Шумский, как мы уже сказали, равнодушно оглядывал окружавшую местность и думал свои тяжелые думы, думы о прошлом.
Только взгляд, брошенный им на находившуюся возле дороги сплошь вырубленную рощу, вдруг заискрился, и на его губах появилась довольная улыбка.
Он вспомнил историю вырубки этой рощи.
Лет пять тому назад это была чудная сосновая роща, но в ней было много валежнику и мелкой лесопоросли.
Проезжая мимо, граф Алексей Андреевич сказал батальонному командиру, батальон которого был расположен на этом месте:
– Рощу надо вычистить.
– Слушаю-с, ваше сиятельство! – отвечал ярый служака, приложив палец к козырьку.
Через месяц граф приехал и не узнал места. Следов не было видно существования несчастной рощи, кое-где лишь торчали пни, которые и обратили теперь внимание Шумского.
Он вспомнил, как рассвирепел граф Аракчеев от такого ревностного исполнения его приказаний.
«Быть может, он и не виноват во многом, имея таких слепых исполнителей каждого брошенного им слова, – мелькнуло в голове Михаила Андреевича. – Но передо мной он виноват всецело!» – докончил он свою мысль.
Тарантас уже в это время въезжал в ворота графского двора и через минуту остановился у подъезда главного дома.
Выбежавшие слуги приняли немногочисленные вещи приезжего, который, пройдя в свои прежние комнаты, приказал доложить графу Аракчееву о приезде отставного поручика Шумского.
