Николай Гейнце
Аракчеев
II
Измена Глаши
Тихо наступил и прошел следующий день. Был уже поздний вечер. Настасья Федоровна в своем флигеле угощала Егора Егоровича, позванного для обсуждения хозяйственных дел. Вся прислуга по обыкновению была отпущена.
Хозяйка была тиха, приветлива и ласкова. Воскресенский уже подумывал воспользоваться ее настроением и начать разговор на тему, к которой он так долго и так мучительно готовился.
Вдруг в соседней комнате послышался старческий кашель.
Глаза Минкиной засверкали злобною радостью.
– Агафониху принесло не вовремя! – заметила она деланно равнодушным тоном и, встав из-за стола, подошла к окну.
– Вечер-то какой распречудесный, не пройтись ли нам по селу, Егорушка? – ласково сказала она.
Октябрьский вечер был действительно великолепен; в природе царила какая-то особенная ясность и тишина, полная луна обливала всю землю своим молочным светом.
«Вот и хорошо, без помехи поговорю с ней во время прогулки!» – пронеслось в голове Егора Егоровича.
– Пройдемтесь! – покорно ответил он ей.
Старческий кашель за стеной продолжался.
Настасья Федоровна быстро оделась и вышла вместе с Егором Егоровичем.
Проходя мимо людской и тянувшихся за ней сараев, чтобы выйти на село через боковые ворота, Минкина вдруг остановилась и стала внимательно прислушиваться.
В крайнем из сараев, дверь которого была не на замке и он служил складочным местом для пожитков графской дворни, слышался какой-то странный шепот и стон.
Егор Егорович тоже насторожился, но не успел дать себе ясного отчета, откуда именно слышатся эти странные звуки, как его спутница быстро распахнула дверь сарая. Луна осветила его внутренность и глазам присутствовавших представилась картина нарушенного, несомненно преступного свидания.
Из сарая выскочила Глаша в растерзанном платье, с растрепанными волосами, с горящими каким-то демоническим блеском глазами и растерянно остановилась на пороге.
Вслед за ней показалась и быстро скользнула по освещенной, луною стене сарая испуганная фигура, мгновенно скрывшаяся за постройками.
– И с кем это она, непутевая, тут якшается? – невинным тоном воскликнула Настасья Федоровна.
– Егорушка! – бросилась на шею к Воскресенскому, видимо, обезумевшая девушка.
– Прочь, гадина! – с силой оттолкнул он ее от себя.
Несчастная Глаша, как пласт, упала на землю, ударившись головой о стену сарая.
На происшедший на дворе шум сбежалась дворня, молодую девушку подняли и унесли в людскую.
Совершенно ошеломленного неожиданным зрелищем Егора Егоровича Минкина увела в свой флигель.
Он как-то машинально вошел в комнату, разделся и сел к столу.
– Чего это ты так расстроился из-за непутевой этой, тебе-то что? – тоном соболезнования и недоумения спросила Настасья Федоровна.
Он тупо посмотрел на нее блуждающим, почти безумным взглядом, но молчал.
– Выпей-ка лучше, это помогает! – продолжала Минкина, наливая в стакан Егора Егоровича рому, который имела обыкновение пить с чаем.
Воскресенский быстро схватил стакан и опорожнил его.
За одним последовал другой, и в этот вечер Егор Егорович первый раз в своей жизни мертвецки напился.
Предсказание Агафонихи сбылось. Над несчастной Глашей было действительно совершено «все равно, что убивство».
В ночь у ней сделался страшный жар и бред, она металась и билась в таких судорогах, что ее принуждены были связать, а на утро отправить в больницу.
Через четыре дня она умерла.
Егор Егорович пил почти без просыпу, поощряемый Настасьей Федоровной, охотно разделявшей ему компанию.
«И еще уведомляю вас, батюшка, ваше сиятельство, Алексей Андреевич, что на днях заболела моя дворовая девка Глафира и, отправленная в больницу, вскорости умерла, а от какой причины – неизвестно», – писала между прочим Минкина в Петербург графу Алексею Андреевичу, требовавшему от нее еженедельных отчетов обо всем происходящем в Грузине.
III
Обнаруженная тайна
Прошло около месяца.
Егор Егорович Воскресенский сидел у себя в комнате и занимался сведением каких-то счетов. Работа, видимо, ему не удавалась, так как от ежедневного пьянства голова была тяжела, как чугун, и отекшие руки не с прежней быстротой перекидывали косточки на лежавших перед ним конторских счетах.
Да он был к тому же изрядно пьян, так как зимний короткий день уже давно склонился к вечеру.
Нагорелая сальная свеча освещала его опухшее лицо и какие-то посоловелые, остановившиеся безжизненные глаза, устремленные в раскрытую испещренную рядом цифр страницу большой книги, лежавшей рядом со счетами на столе, под которым был привинчен железный сундук.
Вдруг дверь комнаты тихо отворилась и в нее робко вошел конюх Павел.
Егор Егорович не заметил вошедшего.
Тот несколько времени нерешительно потоптался у порога и откашлянулся.
– Тебе что? – оглянулся на вошедшего помощник управляющего.
– К вашей милости, Егор Егорович, выслушайте меня, окаянного… – сделал вошедший несколько шагов и вдруг неожиданно опустился на колени…
Егор Егорович вскочил.
– Чего ты, что с тобой? – бросился он подымать Павла.
– Не замайте, так мне сподручнее, только выслушайте, Христа ради!
– Говори!.. – остановился перед ним ничего не понимавший в этой сцене Егор Егорович.
– Глашина-то смерть, ведь, мой грех… да проклятой Агафонихи… – почти простонал Павел. – Третью неделю и во сне, и наяву мерещится она, Глаша-то, с ребеночком… покоя не дает, туда зовет… на муку мученическую… руки я на себя решил наложить, да вот перед смертью вам открыться, казните вы ее, покойной, ворогов, ведьму Агафониху да Настасью, отродье цыганское, треклятое…
Павел проговорил все это серьезно и вдумчиво.
– Как же это так, расскажи толком, – растерянно пробормотал Воскресенский.
Молодой конюх начал свой рассказ. Подробно рассказал он о своей любви к Глаше, от невнимания последней обратившейся в неудержимую страсть, о приворотных кореньях, которые он получил от Панкратьевны и носил на кресте в ладонке…
– Ничего не действовало, – с грустью заключил он, – а тут раз, с месяц тому назад, подозвала меня к себе Агафониха, да и говорит: «Помочь я тебе, парень, всерьез задумала, не помогают, видно, коренья-то приворотные в сухом виде, я твою зазнобушку попою сегодня вечером, сама к тебе на шею бросится… А ты, парень, возле людской посторожи вечером». Обрадовался я, окаянный, сердце затрепетало во мне, насилу дождался вечера… Похаживаю около людской с час, смотрю, выходит Глаша да такая из себя сменившаяся, глаза, как угли, горят, кругом никого, я ее в охапку сгреб, не соврала старая карга, не по-прежнему, не противится… Я ее в сарай и потащил… Остальное сами знаете… А как умерла она, домекнулся я, окаянный, что опоила ее Агафониха и отдалась она мне сама не своя, заглодала с тех пор тоска меня змеей лютою!.. Да и покойница мне все, как живая, мерещится… вон она и здесь стоит и глядит на меня строго-настрого…
Павел, весь бледный, вскочил с колен, несколько мгновений стоял, устремив свой взгляд в темный угол комнаты и вдруг стремительно бросился вон.
Старая Агафониха, случайно увидавшая его вошедшим в дом с заднего крыльца, последовавшая за ним и подслушивавшая у двери, едва успела отскочить в сторону.
Гонимый паническим страхом, конюх не заметил ее.
Егор Егорович остался стоять, как вкопанный, среди комнаты. Неожиданность открытия страшной тайны смерти горячо любимой им девушки, в связи с полной невиновностью ее перед ним, положительно ошеломила его.
Весь угар разом выскочил из его головы.
В искренности и правдивости этого человека, так бесповоротно, что было видно по тону его голоса, решившегося покончить свои расчеты с жизнью, сомневаться было нельзя, да и рассказ его всецело подтверждался мельчайшими обстоятельствами происшедшего, а главное характером и способностью решиться на такое гнусное дело обвиняемых им Агафонихи и Настасьи.
Припомнил Воскресенский и те злобные взгляды последней, которые она бросала на покойную Глашу, взгляды, уже давно подмеченные им, по которым он еще тогда догадался, что от Минкиной не скрылись его отношения к покойной.
– Погоди же ты, подлая убийца, отомщу я тебе за мою голубку неповинную, отольются тебе ее слезы и кровь сторицею. По твоей же науке все сделаю, подольщусь к тебе, притворюсь ласковым да любящим и задушу тебя, чародейку подлую, задушу в грехе, не дам и покаяться… – с угрожающим жестом проговорил он вслух.
За дверью послышался какой-то шорох и как бы шум быстро удалявшихся шагов.
Воскресенский бросился к двери и распахнул ее. В следующей комнате не было никого.
– И мне, кажись, стало мерещиться! – про себя проговорил Егор Егорович и вернулся к себе.
Взгляд его упал на почти полную бутылку рому, стоявшую на столике около его постели. Он налил себе полный стакан, выпил его и грузно сел на свою постель.
Ром произвел свое действие на разбитый пережитыми волнениями организм. В голове его помутилось.
Он, тем не менее, налил и выпил еще стакан.
Голова его бессильно опустилась на грудь. Глаза устремились в какую-то одну видимую только им точку.
Он думал горькую думу.
Через несколько минут весь разговор конюха Павла с Егором Егоровичем и угрозы последнего были уже почти слово в слово известны Настасье Федоровне Минкиной.
Воскресенскому далеко не померещилось: за дверью его комнаты и после стремительного ухода конюха осталась подслушивать Агафониха.
Минкина, услыхав рассказ своей взволнованной и испуганной наперсницы, и сама первые минуты не на шутку перетрусила.
– Убьет, шалый да пьяный, убьет меня, как пить дать! – застонала она, страшно боявшаяся смерти. – Вернись, родимая, вернись, милая Агафониха, последи за ним, охальником, что он там у себя делает…
– И-и смертушка моя приходит, – заныла в свою очередь старуха, – боюсь я его, окаянного, глазищи у него огнем горят, как у дьявола, заприметит он меня, неровен час, живую не выпустит.
– А ты потихоничку, на цыпочках…
– Уж только для тебя, королевна моя прекрасная, попытаюсь, головы своей грешной не жалеючи…
Старуха тихо, неслышными шагами, вышла из комнаты.
IV
Расправа
Настасья Федоровна осталась одна и, как подстреленный зверь, забегала по комнате.
– Убьет, окаянный, убьет, злобный он такой стал, огоньки так в глазах и бегают… Извести его надо скорей, а как? Агафониху не подошлешь, и ее пристукнет, и сюда ко мне придет… из людей никто за меня и не заступится, знаю я их, холопов подлых, все, все до единого зубы на меня точат, самой надо, да как? Я с ним, кажись, минуты вдвоем не останусь…
Минкина даже вздрогнула, продолжая быстро ходить по комнатам, боязливо прислушиваясь ко всякому малейшему шороху.
Прошло около часу.
Дверь неслышно отворилась, и перед все еще продолжавшей свои бесплодные размышления грузинской домоправительницей, как из земли, выросла Агафониха.
– Ну, что? – с тревогой спросила Настасья Федоровна.
– Дрыхнет пьяный поперек кровати, и свеча горит вся заплывши… при мне рома из этой бутылки страсть выдул, да так и свалился, ошеломило видно.
– Спит, говоришь, крепко?
– Страсть, как дрыхнет, сопит…
Минкина снова несколько раз прошлась по комнате.
– Иди себе, завтра поговорим! Благодарствуй! – обратилась она к Агафонихе. – Да скажи, что девки могут идти в людскую.
Та низко поклонилась и вышла.
Настасья Федоровна провела несколько раз рукою по лбу и медленно прошла к себе в спальню. Там она открыла ларец вычурной работы и что-то стала торопливо искать в нем.
Через несколько секунд в ее руках очутилась бритва. Это была бритва Егора Егоровича, случайно забытая им с месяц тому назад во флигеле Минкиной, когда он, по ее просьбе, обрезал сухие листы и ветви растений, наполнявших комнаты грузинской домоправительницы.
Она открыла ее, попробовала острие – бритва оказалась остро отточенною.
Настасья Федоровна взглянула в окно: на дворе было совершенно темно.
Она осторожно вышла из спальни, прошла в переднюю комнату и, как была в одном платье, вышла на двор и пошла по направлению к дому, обогнула его и направилась к заднему крыльцу. Мелкий, недавно выпавший снег хрустел у нее под ногами и знобил ноги, одетые в легкие туфли, резкий ветер дул ей в лицо, но она не чувствовала холодка. Твердою поступью взошла она на заднее крыльцо, открыла не запертую дверь и вошла в заднюю переднюю, через две комнаты от которой находилась комната помощника управляющего.
Чуть касаясь пола, как кошка, добралась она до двери этой комнаты и приложила свой глаз к замочной скважине. Представившаяся ей картина вполне подтвердила доклад Агафонихи. Еле мерцающая, сильно нагоревшая свеча полуосвещала комнату и спавшего крепким сном поперек кровати Егора Егоровича. Он даже сполз с перины и лежал, закинув голову назад. Богатырский храп гулко раздавался среди окружающей тишины.
На столе, у кровати, стояла опорожненная бутылка.
Минкина несколько минут простояла в нерешительности, затем осторожно скинула туфли и в одних чулках, полуотворив дверь, как змея, проскользнула в комнату.
Как будто по воздуху, еле скользя по полу, она через мгновение уже очутилась возле лежавшего Воскресенского. Он безмятежно и крепко спал сном пьяного человека.
Быстро вынула она бритву, раскрыла ее и что есть силы полоснула его по горлу. Он сделал конвульсивное движение, глухо простонал и замолк.
Кровь фонтаном брызнула из горла, но Настасья Федоровна, как серна, отскочила в сторону, и ни одна капля ее не попала на нее. Выпущенная ею из рук бритва со звоном упала на пол.
Она несколько раз боязливо оглянулась.
Кругом все было тихо.
На постели лежал бездыханный труп, весь залитый кровью.
Минкина вздохнула полною грудью, как бы сбросив со своих плечь непомерную тяжесть.
Затем она, осторожно приподняв платье, подняла бритву и бросила ее около постели под свесившейся правой рукой трупа.
Взгляд ее упал на стол, где возле раскрытой конторской книги лежала связка ключей. Она подскочила к столу, взяла ключи и одним из них – она, видимо, хорошо знала которым – отперла стоявший под столом сундук.
При звоне замка она снова вздрогнула и инстинктивно обернулась к постели; труп лежал недвижимо. Она сунула руку в сундук, вынула объемистую пачку ассигнаций, бережно уложила ее в карман, снова заперла сундук и положила ключи на прежнее место.
Догоревшая свеча начала трещать и гаснуть. Настасья Федоровна быстро выскользнула из комнаты, надела туфли и через несколько минут была уже в своей спальне.
На другой день ей доложили о двух самоубийствах.
Помощник управляющего Егор Егорович Воскресенский найден зарезавшимся в своей комнате, а в том самом сарае, где месяц тому назад она накрыла на любовном свидании свою горничную, покойную Глашу, усмотрен повесившимся на вожжах конюх Павел.
Обо всем этом аккуратная домоправительница в тот же вечер отписала в Петербург его графскому сиятельству, благодетелю и другу Алексею Андреевичу.
«При осмотре конторского сундука, находившегося в комнате зарезавшегося слуги вашего сиятельства Егора Воскресенского, денег, каковые должны были быть по книгам, более тысяч рублев, не найдено».
В следующем за этим рапортом вторичном письме Настасья Федоровна, касаясь этого вопроса, не без гордости писала: «Недаром я, батюшка, ваше сиятельство, вас против него упреждала, чуяло мое вещун-сердце, что хотя тихоня он был, царство ему небесное, а вор».
V
В пещере масонов
Наступил, наконец, день, назначенный для принятия Николая Павловича Зарудина в масоны.
Это было в половине октября месяца.
Андрей Павлович Кудрин привез его в шесть часов вечера в ложу вольных каменщиков и, введя в небольшую комнату, оставил одного.
Там Зарудин дожидался более часа, пока окончился обряд принятия другого профана.
Наконец, в комнату вошел человек, одетый просто во фрак. Он завязал ему глаза и повел через большой ряд комнат, но вдруг остановился. Зарудин услышал гром запоров, заскрипели двери, и они переступили через порог.
Провожатый посадил его на стул и сказал:
– Когда я уйду – скиньте повязку и углубитесь в книгу, которая развернута перед вами.
Скрип двери и гром запоров возвестил его об удалении провожатого.
Николай Павлович снял повязку.
Черные стены мраморной пещеры окружали его; при слабом свете лампады, висевшей над ним, глаза его встретили мертвую голову и близ нее развернутую библию на бархатной голубой подушке, обшитой золотым галуном. Вверху темное мерцание изображало также мертвую голову с двумя внизу накрест костями и надписью: «Memento mori».
Зарудин взял библию и стал читать ее про себя.
Через несколько минут двери снова отворились и явился человек с обнаженным мечом; на шее его висела широкая голубая лента с золотым треугольником, такой же треугольник, но только гораздо менее, на алой ленте, с серебряными каймами, украшал левую сторону его груди.
Он важно спросил Зарудина по-французски:
– Какое намерение ваше, вступая в собратство вольных каменщиков?
Тот, заранее подготовленный к ответам, отвечал:
– Открыть вернейший путь к познанию истины.
– Что такое истина?
– Свойство той первоначальной причины, которая сообщает движение всей вселенной.
– По силе и возможности дастся вам понятие о тех путях; но теперь следует вам знать, что послушание, терпение и скрытность суть главнейшие предметы, которые требует от вас в начале общество, в которое вы вступить намерены. Чувствуете ли вы себя способными облечься сими первоначальными добродетелями?
– Я употреблю к тому все свои силы, но знайте также, что меня привлекает не любопытство к наружным обрядам общества; я хочу увериться в том, чего жаждет, но не постигает душа моя; хочу иметь средства утвердиться в добродетели и усовершенствовать те, которыми обладаю, хочу знать, бессмертна ли душа моя?
– Можно ли сомневаться в том? Ничто не исчезает в мире.
– Но будучи часть предвечной души мира сего, каким образом душа человеческая, оскверненная пороками, соединится с чистейшим источником своим? – спросил Зарудин.
– Ищите и найдете, толкните и отверзется, – отвечал ему вошедший, – но начните повиновением.
Затем, позвав брата-прислужника, он приказал ему снять с Николая Павловича мундир, жилет и сапог с левой ноги, перевязать ногу крепко платком выше колена, завязать глаза и, спустив с левого плеча рубашку, обнажить грудь. Вывел его, приставя обнаженный меч к груди, из мрачного убежища.
VI
Посвящение
Долго он с Зарудиным делал различные обороты по комнатам, не переменяя позы и, наконец, остановясь, сказал:
– Ударьте три раза кольцом.
Он положил на это кольцо руку Николая Павловича.
Последний исполнил.
Через минуту за дверями послышался голос.
– Кто нарушает спокойствие беседы братской?
Путеводитель Зарудина отвечал:
– Профан, он желает вступить в члены священного братства.
– Не тщетное ли любопытство влечет его к тому?
– Нет, он жаждет озариться светом истины.
– Какое имя его? Звание, лета, месторождение?
Со стороны путеводителя последовали надлежащие ответы. По окончании этого допроса двери отворились, и Зарудин переступил порог, все еще имея на глазах крепкую повязку. Важный, тихий голос спросил его:
– Настоятельно ли желаешь ты, профан, вступить в священное сословие братства?
– Да! – отвечал Николай Павлович.
– Имеешь ли довольно твердости, чтобы перенести испытания, тебе предлежащие?
– Да.
– Брат-учредитель порядка, начни испытания, соверши с ним путь продолжительный и трудный, – воззвал тот же голос.
Тогда брат-учредитель порядка, приставя меч к груди Зарудина и взяв другою его за руку, начал исполнять повеление.
Он начал с Николаем Павловичем путь с востока на запад и тихо малыми шагами продолжал водить его, и говорил громко и внятно о жизни и смерти; потом остановился, потрепал его по плечу и воскликнул:
– Venerable! Профан сделал первое испытание, твердость его подает надежду к перенесению дальнейших испытаний.
Эта речь была повторена двумя голосами, и голос повелевающего сказал:
– Начни второй путь.
Когда и он был окончен, так как и третий, когда брат-наблюдатель порядка поставил Зарудина на место, потрепал по плечу и отдал отчет; когда тоже повторили два голоса, то голос тихий, сострадательный произнес:
– Возлюбленные братья! Профан окончил с похвалою испытания свои, он достоин вступить в общество наше, позволите ли ему приобщиться к лику вашему?
Глухое рукоплескание братьев изъявило согласие; Зарудину велено было приблизиться, его повели прямо, направляя его ноги, чтобы он ступал на известные места; взвели на ступени, поставили коленом на подушку и положили руку на Библию и меч.
Кто-то положил на нее свою руку и повелел клясться в сохранении тайны, потом задом отвели его на прежнее место.
Тогда кто-то возле него сказал:
– Выстави язык! – и приложил к нему какое-то железо.
В то же самое время послышался голос:
– Да спадет повязка с глаз его, да удостоится видеть свет лучезарный!
Она упала.
