Уже съехались гости.
Из Трансмонтании – принцесса Памела с братом-престолонаследником. Святейший отец послал от своего имени кардинала Звампу, архиепископа в Болонье. Кардинал Звампа считался одним из красивейших мужчин во всей Европе. Вместе с ним в качестве адъютанта приехал папский гвардеец маркиз делла Торетта, герцог ди Лампедуза. И своим гигантским ростом, и своим раззолоченным мундиром, и своей каской греко-римского типа, и своим громким двойным титулом он производил весьма внушительное впечатление.
Испания была представлена миниатюрным, бледным, женоподобным инфантом Луисом. Болгарский двор – князем Кириллом. От сербской династии Карагеоргиевичей – принц Павел. Из Бухареста прибыл румынский престолонаследник Кароль.
Виктора-Эммануила заменял герцог Абруццкий, английского короля – принц Баттенбергский. От Франции – ее слава и гордость – маршал Фош.
Еще не наступил самый праздник, а настроение было уже праздничное. Оживилась и принарядилась столица, расцвеченная флагами.
С утра до вечера носились по всем направлениям дворцовые автомобили и экипажи, увозя, привозя и катая высочайших и титулованных гостей. И городская толпа как-то подтянулась. Мужчины и дамы, выходя на улицу, одевались, как в день собственных именин. Да каждый и сознавал себя именинником.
Церемониймейстер Двора, жеманный, потасканный маркиз Панджили, манерами своими напоминающий версальского петиметра, с ног сбился, не знал ни покоя, ни отдыха. Он делал визиты приезжим гостям, устраивал для них загородные прогулки, – окрестности Бокаты славились своей живописностью. Он обязан был помнить и помнил, у какого подъезда и к какому часу должен стоять автомобиль для принцессы Памелы, для маршала Фоша, для кардинала Звампы, Для тех или других герцогов, князей, принцев и графов.
Но церемониймейстер был счастлив. Он чувствовал себя в своей родной стихии и об одном жалел, почему сутки имеют двадцать четыре часа, а не сорок восемь?..
Далеко не в таком блаженном упоении был шеф тайного кабинета. В глубине души он проклинал и этот юбилей, и этот съезд высочеств, светлостей, сиятельств, высокопревосходительств… Он был, как на раскаленных углях. Каждый стук в дверь кабинета, каждое появление секретаря, каждый телефонный звонок – все это бросало его в холод и жар.
Он знал, что темные подпольные силы собирались омрачить юбилей «террористическим актом». По самым последним агентурным сведениям, готовилось покушение на генералиссимуса Фоша. Этим думали зараз убить двух зайцев. Во-первых, уничтожить великого вождя французской армии, обезглавить ее, что было бы весьма на руку большевикам и немцам, а во-вторых, скомпрометировать Пандурию в глазах Франции.
Бузни до собственного изнеможения охранял особу маршала, и тем труднее это было, что сам Фош убедительно просил не заботиться об его охране.
Еле-еле хватало агентов, и в конце концов совсем не хватило. Волей-неволей Бузни должен был прибегнуть к содействию частного бюро детективов. А когда и этот резерв истощился, шеф «мобилизовал» Савинкова, а Савинков, в свою очередь, мобилизовал около двадцати безработных эмигрантов. Он их знал лично, и с ними в 1921 году пошел «на Москву».
Каждый по-своему был озабочен.
Министр изящных искусств, взявший на себя декоративное убранство парадных апартаментов, еще за неделю до праздников перебрался совсем во дворец.
Целая армия садовников, плотников и обойщиков подчинялась ему. Ни одна мелочь не ускользала от него. Он видел все артистическим глазом своим, хотя пил коньяк рюмку за рюмкой и спал три-четыре часа в сутки, наспех прикорнувши на диване. Наиболее казенного вида гостиные Тунда превратил в уютные, очаровательные уголки с тропической зеленью. Фон для этой зелени – пышные складки богатых тканей и восточных ковров. Получались какие-то сказочные шатры сказочных мавританских калифов. Часть этих драпировок и тканей – боевая добыча воинственных пандуров в эпоху воин с турками, часть же – собственность самого Тунды, вывезенная им во время скитаний по Ближнему и Дальнему Востоку. Он разгромил на эти дни свою мастерскую, и все самое яркое, пышное, ласкающее глаз, снятое со стен, вынутое из сундуков – перекочевало во дворец.
Он поражал всех своей энергией, этот маленький старик с маленьким морщинистым лицом и с шапкой седых волос. Заметив, что обойщик без надлежащего вкуса собрал складки материи где-то высоко у потолка, Тунда сам быстро поднимался по лестнице и собственноручно, с молотком и гвоздями добивался необходимого эффекта.
Живой, как ртуть, с вечной сигарой в зубах, он успевал балагурить, острить, напевать шансонетки, успевал попотчевать коньяком угодивших ему драпировщиков, успевал подразнить чем-нибудь маркиза Панджили, успевал сказать ласковое слово пробегавшей мимо Поломбе, называя ее «крокодилкой».
– Ты куда бежишь, «крокодилка»?
Действительно, в белых редких и острых зубах камеристки Ее Величества было что-то крокодилье, особенно когда она улыбалась.
Непременной обязанностью маркиза Панджили как церемониймейстера было приготовить списки всех званых гостей. Сюда входили чины дипломатического корпуса, министры, сановники с их семьями, депутаты парламента, сенаторы, кое-кто из именитого купечества, делегаты округов и областей. Списки предлагались на утверждение Их Величеств, вернее – Ее Величества, ибо Адриан всецело предоставлял это матери.
Дон Исаак Абарбанель мучительно хотел попасть во дворец, но до сих пор для него были закрыты королевские двери. Он знал, что маркиз Панджили весь в долгах – и сам по себе расточитель и мот, и вдобавок еще супруг Мариулы, не знающей счета деньгам и несколько раз в год обновляющей в Париже и свои туалеты, и свою увядшую красоту.
Дон Исаак подъехал к маркизу. Вернее, даже не подъехал, а с цинизмом богача заявил:
– Господин церемониймейстер, я ассигновал на это дело пятьдесят тысяч франков. Половину сейчас, половину после бала…
Маркиз схватился за этот случай если и не поправить, то, во всяком случае, заштопать свои расстроенные финансы. Зная Маргарету, он был уверен, что она вычеркнула бы фамилию богатого парвеню-эспаниола. Но маркиз надеялся на одно лишь: королева просто-напросто не заметит Абарбанеля среди списков из 432 фамилий.
Но Панджили ошибся. Он задрожал и побледнел потасканным лицом своим. Карандаш Ее Величества задержался против имени дона Исаака. Одно движение магического карандаша, и маркиз будет ограблен. Прощай 25 тысяч! Да и за первые 25 придется унизительно отчитываться.
– Это что такое? – спросила королева.
– Это… Ваше Величество… Это дон Исаак Абарбанель…
– Ну, милый маркиз, это уж слишком! Его миллионы еще не дают ему права…
– Ваше Величество, это весьма достойный молодой человек, безгранично преданный династии: дон Исаак большой патриот. Во время войны он так много жертвовал… Ваше Величество соблаговолит вспомнить… Если Ваше Величество его вычеркнет, он… он готов на самоубийство. Да, да, он такой, я его знаю! – вдохновенно импровизировал церемониймейстер.
Королева поглядела на него с умной, пытливой улыбкой.
– Вы непременно хотите меня напугать. Я не имею основания сомневаться в его преданности нам, но сомневаюсь, чтобы он лишил себя жизни от огорчения. Скажите откровенно, маркиз, вам очень хочется, чтобы этот ваш протеже несколько часов потолкался во дворце в день моего юбилея?
– Лично я не заинтересован ничуть… Но для достойных Вашего Величества подданных в этот счастливый, знаменательный день…
– Словом, я оставляю вам вашего Абарбанеля… – и карандаш, не задерживаясь, двинулся дальше.
Невыносимая тяжесть свалилась с плеч маркиза. Дон Исаак спасен, и вместе с ним спасены 25 тысяч.
Несколько дней назад всего Адриан с гордостью любящего сына думал о пятидесятилетии своей неувядаемой и прекрасной матери. Он ждал этого дня, как ждут волнующего праздника, полного красок, движения, блеска, новых впечатлений и радостей.
И вот погасли краски, еще не успев загореться, погасли впечатления, еще не успев вспыхнуть, и казалось, что нет и не будет никакого движения, как нет и не будет новых людей, новых впечатлений и радостей.
И всему виной эта миниатюрная женщина с золотистым сиянием вокруг своей хорошенькой головки, с переменчивой игрой глаз, то синих, то голубых, то серых, и с капризной линией детского рта. Адриан встречался с Зитой на краю города на маленькой вилле, уютной и простой, павильонно-охотничьего стиля. Да и вправду, как охотничий домик, поднималась она острой крышей своей из глубины сада. Вилла эта, – гнездо их любви, – куплена была на имя королевского адъютанта Джунги.
В течение трех с лишним лет, изо дня в день считала Зита часы и минуты, когда будет вдвоем со своим возлюбленным на этой вилле… И вот уже два дня Зита не давала никаких признаков жизни. Впервые, впервые за весь долгий роман их король позвонил ей, позвонил в часы, когда муж бывает в министерстве.
Подошла Христа, верная Зите горничная.
– Христа, дома баронесса?..
– Дома, только не могут подойти к телефону. Нездоровы… Лежат…
Таков был ответ, но Адриан почему-то не поверил недомоганию Зиты. С чего это вдруг она заболела? Она, отличавшаяся исключительным здоровьем? Она, чутьем влюбленной женщины угадывавшая его телефон и ревниво поджидавшая в своем будуаре, когда затрещит маленький, из черного сверкающего металла аппарат, чтобы с так шибко забившимся сердцем прильнуть нежным, розовым ухом к трубке…
Это было в полдень, а в третьем часу, после завтрака, Адриан вместе с военным министром и Джунгой ехал на аэродром на испытание полученных из Франции новых аэропланов.
На полпути повстречался автомобиль, возвращавшийся в Бокату. Сидели в нем баронесса Рангья и грузный, упитанный молодой человек, низко и угодливо снявший шляпу шагов за двадцать, пока успели поравняться автомобили.
Вся кровь, кровь горячих Ираклидов, густо залила разгневанное лицо Адриана. Было ощущение смертельной обиды, смертельного оскорбления. Ему показалось, что военный министр подавил насмешливую улыбку, что усы Джунги как-то особенно зашевелились. Показалось, что даже шофер и выездной лакей в треуголке с петушиным плюмажем как-то многозначительно переглянулись.
И лишь когда после этой встречи оставили за собой полкилометра, вспомнил Адриан, кто такой спутник Зиты… Вспомнил его имя. Это банкир Абарбанель. Он оборудовал на свой счет во время войны большой госпиталь, и, когда король посетил раненых, этот Абарбанель представился ему вместе с врачами.
Овладев собой, Адриан обратился с каким-то вопросом к военному министру.
На аэродроме стаей исполинских полуптиц, полунасекомых выстроена была эскадрилья новых аэропланов. Мощные моторы блестели на солнце.
Король поздоровался с летчиками: своими, пандурскими, в защитной коричневой форме, и с французскими, в небесного цвета мундирах. Они привезли аппараты и сдали их, сделав несколько пробных полетов. Сейчас будут еще испытания уже в присутствии Его Величества.
В том и ужас весь, что король непременно пожелает лететь.
Маргарета вызвала утром к себе военного министра.
– Генерал, вы сопутствуете королю на аэродром?
– Так точно, Ваше Величество.
– Что эти… аппараты надежны?
– Вполне! Результаты вчерашних испытаний – выше всяких похвал…
– Но я все же не хотела бы… Он и так слишком много летал… Король не должен подвергать себя риску. Генерал, я надеюсь на вас…
– Ваше Величество, я сделаю все, что могу… Но в данном случае могу-то я очень мало. Король – единственный военный в стране, единственный, которому я не смею приказывать…
И надо было бы видеть растерянное, умоляюще-испуганное лицо военного министра, когда, невзирая на все его увещевания, король, сняв фуражку и надев кожаный шлем, сел в аппарат с лично ему известным капитаном-пилотом Дукато. Гигантская птица, сделав три плавных круга и поднявшись метров на 800, полетела к Бокате, все уменьшаясь и уменьшаясь.
Военный министр и все оставшиеся на аэродроме пережили беспокойных и неприятных сорок две минуты, ибо сорок две минуты продолжался полет Его Величества.
Люди воздуха, люди, летающие в заоблачных высях, – это уже не люди, а полубоги. Все оставшееся внизу кажется сверху таким ненастоящим, таким бездушно-игрушечным, жалким.
Природа, самая живописная, величественная, перестает быть природой, а стелется под ногами цветной рельефной географической картой.
Люди перестают быть людьми, превращаясь в насекомых, в оловянных солдатиков. И какая-то безграничная отчужденность создается у парящего в небесах полубога ко всему, что пришито к земле, будь это человек, дерево, будь это храм или музей, полный сокровищ.
Так и Адриан, оторвавшись от земли, почувствовал себя сверхчеловеком. Душа наполнилась не безразличием, нет, а какой-то ясной, безмятежной радостью олимпийских богов.
И трагическое там – внизу, здесь – вверху – чудилось ему пустяком, скорее смешным, чем досадным, эпизодом. Да и разве могло быть по-другому, иначе, когда все уменьшавшийся аэродром превратился в носовой платок и когда во время полета над Бокатой королевский дворец производил впечатление карточного домика, министерство путей сообщения, где жила Зита, чуть-чуть угадывалось и вообще вся столица походила на тот план ее, который мальчишки на улице продают за 20 сантимов.
Спуск лишь отчасти вернул Адриана к действительности. Там, на высоте 1000 метров, он забыл, что существует военный министр, а если и помнил, то как оловянную фигурку в два-три сантиметра. Сейчас же это было солдатское, блаженно-счастливое лицо в резких морщинах. Но Зита, Зита, как была в течение 42 минут кукольной фигуркой, так и осталась. Он ее не разлюбил, нет, он ее продолжал любить, но не как живую, а как мертвую. Она умерла для него. Умерла, хотя появление Зиты в автомобиле с этим Абарбанелем далеко еще не было изменой…
И после того как он лично украсил грудь четырех французских летчиков пандурским орденом, уже возвращаясь с аэродрома в столицу, король думал о том, что через два дня Зита, сделав реверанс, подойдет к его руке. Пусть. Этого не избежать, но он и не взглянет на нее, а если даже и взглянет, то как на чужое и чуждое существо…
А в его отсутствие произошло событие, едва не ставшее катастрофой, едва не омрачившее праздник. Маршал Фош завтракал во французской миссии. В третьем часу, когда, выйдя с адъютантом из посольства, он сел в автомобиль, два агента схватили субъекта, пытавшегося бросить бомбу. Агенты сделали это чрезвычайно ловко. Ни сам маршал, ни провожавший его французский посланник, ни чины миссии – никто ничего не заметил.
Оба агента, предотвратившие злодеяние, оказались агентами Савинкова. Бомбист оказался русским большевиком. Бомба, маленькая, карманная, оказалась снарядом большой разрушительной силы. По словам разряжавших ее артиллеристов, будь она брошена, не только ничего не осталось бы от маршала и его свиты, но и посольство, и весь прилегающий квартал – все взлетело бы на воздух.
Бузни лично допрашивал бомбиста, закованного в стальные наручники. Это был типичный дегенерат с перекошенным, асимметричным лицом, гнилыми зубами и с сильно развитой лобной костью с острыми надлобными дугами.
– Какие мотивы побудили вас на совершение этого акта? – спорил шеф тайного кабинета.
– Генерал Фош – враг пролетариата. Мы вынесли ему смертный приговор.
– Кто это – «мы»?
– Штаб Третьего Интернационала. Все дальнейшие вопросы бесполезны: я не скажу больше ни слова…
– Даже если за вашу словоохотливость вас не расстреляют?..
– Даже… Я шел на все… На самые жестокие пытки…
– Это у вас пытают… У вас несчастная Россия – сплошной застенок.
Бомбист молчал. Ни одного звука нельзя было из него выжать.
Но Бузни, сделавший карьеру из небольших чиновников политического розыска, по личному опыту знал, что внешность преступника, его манеры держаться бывают обманчивы.
Корчит из себя этакого революционного, можно сказать, Муция Сцеволу, а прижечь ему хорошенько пятки – все выболтает и еще как. И виноватых, и правых – всех в одну кучу свалит!
Этому же гнилому слизняку довольно всыпать десяток – другой шомполов, чтобы язык у него развязался.
И всыпали. И уже на девятом ударе бомбист с окровавленной спиной покаялся в своих прегрешениях. Назвал и свое настоящее имя, и полдюжины партийных кличек своих и выдал сообщников.
По горячим следам были произведены аресты. Кой-кого захватили, кое-кто, испуганный провалом покушения, успел бежать. Были даны телеграммы и в глубь королевства, и на границу с описанием примет беглецов.
Организация оказалась куда более серьезной и опасной, чем можно было предполагать. Обыски дали много компрометирующих документов, много взрывчатых веществ, оружия и много московских денег в хорошей валюте и золоте.
Как азартный игрок, ушел Бузни весь с головой в разматывание случаем подсунутого человеческого клубка, добираясь до его сердцевины.
Всю ночь допрашивал арестованных. К утру погас весь его румянец и, падая от изнеможения, прошел он в маленький интимный кабинет заснуть часок-другой на диване, пока доставят новую порцию сообщников бомбиста.
Разбитый физически, он ликовал. Во-первых, от профессиональной гордости, во-вторых же, от сознания, что после разгрома нельзя ожидать никаких сюрпризов на ближайших днях, и юбилей пройдет благополучно.
Не успел он вздремнуть, явился дежурный чиновник.
– Господин Савинков желает видеть Ваше Превосходительство по очень важному делу.
– Просите…
Великий террорист был синевато-бледен в сизой дымке осеннего рассвета. Это сообщало ему сходство с ожившим разгуливающим трупом.
– Я побеспокоил вас, господин шеф, вот по какому поводу. Сейчас вам доставят неких Черника и Садыкера. Предупреждаю вас, что это мои люди, только позавчера прибывшие из Чехии по-моему вызову.
– Да, но на них указал этот болван! – воскликнул Бузни.
– Еще бы не указать, – криво улыбнулся Савинков, – они же его и спровоцировали, а двое других моих людей помешали ему бросить бомбу.
– Значит, все это ваших рук дело…
– Моих, господин шеф, моих! Благодаря мне захвачена вся банда. Вы можете спокойно спать. Ну, что довольны вы моим первым дебютом?
– Очень. Хотя… вы знаете, этот путь… путь провокации…
– Скользкий путь, угодно вам сказать. Согласен с вами… Но такое уж это грязное дело, что без провокации и шагу не ступишь…
Светлые, холодные, как у мертвеца, застеклившиеся глаза человека с волчьим лбом встретились с карими, бегающими глазами шефа.
Глаза очень редко лгут. Слова же – почти всегда. Вот почему взглядами Савинков и Бузни сказали друг другу правду, в словах же были притворство и фальшь.
Бузни спросил:
– Какими духами вы душитесь?
– Всегда одни и те же. Английские духи «Шипр» Аткинсона, – ответил Савинков.
На самом же деле Бузни хотел сказать: «Однако, милый мой, хотя такие, как ты, революционные кондотьеры и могут принести пользу, но еще больше – вреда. Я не сомневаюсь, что за чудесное спасение Фоша и за раскрытие коммунистической шайки ты с меня сдерешь семь шкур и, во всяком случае, сделаешь изрядное кровопускание секретным фондам моего кабинета».
Савинков же хотел ему ответить: «Я тебе показал, что я могу и какая мне цена. Прошу это помнить… Моя шпага умеет разить с одинаковым искусством как направо, так и налево. Сегодня я играю одними головами, завтра другими…»
– «Шипр» Аткинсона… «Шипр» Аткинсона, – повторил Бузни. – Да, так вы говорите, что одного зовут Черником, другого – Садыкером? Я их для приличия задержу несколько часов и после тихонько освобожу. Это все?..
– Все, – губами ответил Савинков. Взгляд же его был понят шефом, как следует, по-настоящему.
– Я смертельно измотался и просплю здесь до десяти, по крайней мере, а в 12 пожалуйте к Рихсбахеру, в тот же самый кабинет. Самая лучшая конспиративная квартира. Мы позавтракаем, и заодно я вручу вам аванс под вашу дальнейшую работу и наградные вашим агентам, арестовавшим преступника.
Савинков ушел, оставив запах английских духов и впечатление синевато-бледного гальванизированного трупа.
Несколько минут шефу было не по себе. Савинков подействовал ему на нервы. Этот человек блеснул талантом своим подпольного провокатора, но, увы, нельзя на него положиться. Он далеко не из тех работников сыска, скромных, добросовестных, которые так нужны для дела. Нужно тихое ровное горение вместо ослепительных, мгновенно погасающих бенгальских огней, от которых ничего, кроме вони, копоти и чада, не остается. С этой мыслью шеф крепко уснул…