Николай Брешко-Брешковский
Когда рушатся троны…
27. Двое монархистов, убежденных и бескорыстных
Была даже попытка проникнуть в отель «Мажестик». И проникли бы, пожалуй, если бы не четыре вооруженных матроса с «Лаураны». Их поставил Друди у подъезда отеля. Решительный вид этих сильных, отважных мусульман, – штыками встретят малейшее посягательство, – весьма и весьма отпугивал толпу, и она с бранью обходила подъезд.
А во втором этаже у дверей королевского номера стоял Зорро, цепкий и хищный, готовый открыть самый убийственный огонь из своего арсенала – два кольта и карабин – по какой угодно коммунистической банде, если бы она посмела ворваться…
Демонстранты, неся на плечах пандурских товарищей-матросов, отхлынули к центру, и лишь тогда королевская чета уехала на своей машине в столицу, уехала кружным путем, чтобы не пересекать города и не подвергаться оскорблениям…
Едва печальный, готовый расплакаться Филипп покинул своего зятя, Зорро доложил о лейтенанте Друди.
– Ваше Величество, так и чешутся руки… Я с горстью своих людей разогнал бы все это красное отребье и навел бы порядок… А сотни полицейских и жандармов, соблюдая «нейтралитет», попустительствуют безобразию. Мои четыре молодца там, внизу, производят ошеломляющее впечатление… Весь этот сброд чувствует, что с ними шутки плохи… Нет, здесь все гниет… Подальше отсюда…
– Что вы намерены делать с собой, Друди? Я ваш должник, вечный должник… Удастся ли мне когда-нибудь…
– О, Ваше Величество, вы меня страшно конфузите! – вспыхнул Друди. – Я ничего такого не сделал. Я исполнил свой долг. На моем месте любой верноподданный…
Адриан пристально взглянул на него, положив ему на плечо руку.
– Будь у меня в минувшую ночь в Бокате с ее полумиллионным населением тысяча таких верноподданных, как вы, я не сидел бы здесь, в отеле «Мажестик», в ожидании штатского портного. Да, так что вы намерены делать? Поедем в Париж, будете состоять при мне…
– Состоять при Вашем Величестве?! Эта высокая честь – предмет моих юношеских дум и грез…
– Но… Я чувствую, Друди, за этим скрывается какое-то «но»…
– Так точно, Ваше Величество. У меня создался план кое-каких действий… И хотя это глубокая тайна, разумеется, у меня от Вашего Величества не может быть никаких тайн…
– В чем же дело?..
– Как все моряки, – я суеверен и потому… – смутившись, подыскивал слова Друди.
– Ради Бога… Я вам верю и ни о чем не спрашиваю…
– Верьте мне! – горячо подхватил Друди. – Скажу одно Вашему Величеству: там, – он подчеркнул это слово «там», – я буду гораздо полезнее и моему королю, и моей родине, чем находясь в Париже.
– Вам нужны деньги?..
– Мне лично – нет, – поспешил оговориться Друди, – но для задуманного мной дела, пожалуй, не хватит сбережений «Лаураны»…
– Каких сбережений?..
– За несколько часов до мятежа я захватил парусник с большевицкой литературой и ящиком золота. Гнусная литература была брошена в море, а золото – наше сбережение.
– Друди, вы опоздали родиться этак… этак лет на четыреста…
– Вашему Величеству угодно сказать, что из меня был бы отменный морской пират? Очень может быть. Дальние предки мои были именно таковыми. Один из них, Пиппо Друди, в XVI веке был грозой обеих Сицилии… Купеческие корабли… Но об этом как-нибудь при случае…
– Сейчас вернется Джунга. Вы ему назовите необходимую вам… Да вот и он сам… Останьтесь, Друди, мы и вас оденем в штатское… – хотел Адриан улыбнуться, но грустная вышла эта улыбка. Снять форму не по своей воле, не для того, чтобы в любой момент надеть ее, а снять вынужденно и, кто знает, быть может, навсегда, – какая это, в сущности, драма для офицера вообще, и в особенности для монарха, уже в самом раннем детстве носившего мундир и чтившего его, как святыню, как нечто неотъемлемое, как частицу своей власти, своего могущества, своих верховных привилегий, частицу самого себя, частицу Божьей благодати, осенявшей династию…
Джунга вошел с портным, внушительным господином южного типа с бородой-лопаточкой. Он был на седьмом небе от выпавшего ему счастья. Он прямо священнодействовал, снимая с Адриана мерку и записывая количество сантиметров.
– Итак, Ваше Величество, две пиджачные пары, два пальто – летнее и демисезонное, жакет, смокинг, фрак… Да, еще спортивный костюм для верховой езды…
– Что вы! Что вы! Довольно и половины! Я в Париже оденусь, как следует.
– В Париже? Смею Ваше Величество уверить, что я, Антонио Санца, не ударю лицом в грязь перед лучшим парижским портным…
– Как хотите… Но успеете ли вы сделать все это?
– Успею, Ваше Величество! – пламенно подхватил Санца. – Я мобилизую всех моих рабочих, не лягу спать и под моим наблюдением…
– Имейте в виду, – не только я. Вы оденете еще и полковника, и лейтенанта, и господина Бузни. Его сейчас нет, он сам к вам заглянет…
– Не извольте беспокоиться, Ваше Величество… Всех оденем в тридцать шесть часов! Уже через четыре часа я буду с примеркой пиджачного костюма Вашего Величества, а еще через шесть часов костюм будет готов…
– Феноменальная быстрота, можно разве с такой скоростью шить?..
– Для поставщика Его Величества короля Пандурии нет ничего невозможного! – еще пламеннее воскликнул Антонио Санца. – Ваше Величество, разрешите мне украсить мою вывеску званием «Поставщика». Клянусь, я этого жажду не из коммерческих соображений… Я очень богат, у меня восемь домов… Я работаю лишь на избранную клиентуру… Но это будет для меня такое счастье, такое счастье!..
– Милый мой, – мягко остановил его Адриан, – вы опоздали. Прежде всего это будет смешно: поставщик низложенного короля. Согласитесь, какая выгодная мишень для издевательств и по моему адресу, и по вашему адресу… А затем, это далеко не безопасно… Вы лучше меня знаете здешние настроения. Большевики натравят на вас чернь, и ваш магазин разнесут в щепы. Вы не согласны со мною?
– Увы, это так, Ваше Величество, – загрустил Антонио Санца, – но, я надеюсь, когда с Божьей помощью вы вернетесь вновь на престол ваших предков, тогда вы не забудете Высочайшей милостью вашей верноподданного Антонио Санца. Верноподданного потому, что тогда я ликвидирую все и перееду в Бокату. Ваше Величество, могу я надеяться? – дрогнувшим голосом спросил вот-вот готовый расплакаться портной.
– Тогда об этом не может быть и речи. Я сделаю для вас все, что могу. Но, как знать, вернусь ли я когда-нибудь…
– Вернетесь, Ваше Величество, вернетесь!.. Это мое глубокое убеждение! Это республиканское поветрие сгинет, как нечистая сила, будь оно проклято! Народом править должны и будут править помазанники Божьи, а не проходимцы из адвокатов и из эмигрантских подполий и каторжных тюрем… Извините, Ваше Величество, я разболтался, а надо спешить и взяться немедленно за работу.
Адриан протянул ему руку. Антонио Санца бережно подхватил ее и поцеловал.
Пятясь к дверям с низким поклоном, восторженный Санца ушел. Адриан обратился к адъютанту и Друди:
– Это, кажется, единственный убежденный монархист во всей Трансмонтании…
– Ваше Величество, таких, как он – очень много! – возразил Друди, – ив Трансмонтании, и в Пандурии, и везде! Только они не могут или не умеют сорганизоваться.
– А вот социалисты и могут, и умеют, – укоризненно покачал головой Адриан.
28. Человек без паспорта
С того самого момента, когда вбежавший ночью в королевский кабинет Бузни уже не мог дозвониться в кавалерийские казармы, так как телефонная станция была в руках заговорщиков, – началась для Адриана переоценка всех ценностей. Началось то неопределенное, призрачное, так резко вдруг безо всяких переходов сломавшее все, что казалось до этой роковой ночи таким прочным, величественным, таким законченно-прекраеным в тяжеловесной чеканной монументальности целого тысячелетия…
А сейчас, сейчас он сидит в номере «Мажестика», этот бывший король Пандурии, сидит без паспорта, потому что вообще монархам не полагается никаких паспортов.
На границах жандармерия не проверяет у них виз. Вместо жандармерии – почетные караулы, склоняющие знамена.
Каждая поездка Адриана в Лондон, Рим, Париж, в Белград, в Софию становилась известной задолго. Вырабатывался церемониал. Париж, Лондон, Рим, София, Белград, Бухарест запасались пандурскими флагами, дабы расцветиться, разукраситься ими ко дню приезда высочайшего гостя.
И он шествовал по своей территории в своем королевском поезде с министром иностранных дел, с нарядной свитой и с конвоем из мусульман, одетых в свою сказочную по яркости красок восточную форму. На границе его, монарха соседней страны, встречали высокие представители. В собственном же поезде он продолжал свое триумфальное шествие с овациями, почетными караулами и десятками депутаций на главных и узловых станциях.
В Париже ему отводили роскошные апартаменты в отеле «Крион» на площади Согласия. Традиционный отель для коронованных особ – гостей французской республики. В эти дни над отелем «Крион» развевался пандурский флаг, и далеко было видно его и от Елисейских полей, и от Тюильрийского сада, и от дворца Бурбонов.
Совсем, совсем недавно… Президент Мильеран чествовал его большим парадным обедом у себя в дворце, и, когда Адриан ехал на этот обед, громадная толпа парижан с энтузиазмом встречала экипаж короля Пандурии с почетным конвоем из драгун в кирасах и греко-римских касках.
Это было еще так недавно, и так еще свежи были воспоминания… А сейчас здесь… Бузни отправился к французскому консулу, отправился, в глубине души своей далеко не уверенный, пожелает ли дать господин французский консул визу на въезд во Францию и пребывание в Париже Адриану Ираклиду, вчерашнему королю Пандурии.
Вчерашнему, – как это звучит дико и как трудно привыкнуть к этому за еще неполные, еще не истекшие сутки. Давно ли пожаловал он и Мильерана, и Пуанкаре высшим орденом Ираклия первой степени со звездой и широкой темно-вишневой лентой? Давно ли он мог производить в фельдмаршалы и своих генералов, и чужеземных монархов? Давно ли он мог награждать и своих, и чужих подданных титулом, придворным званием? Давно ли и на самого Адриана сыпался дождь почестей, высоких, редчайших орденов? Давно ли он сам был фельдмаршалом двух армий в двух дружественных королевствах? Давно ли?..
А сейчас – сейчас он человек без паспорта и, если французский консул окажется «демократическим» хамом каким-нибудь, то с особенным удовольствием не пустит во Францию низложенного короля.
Но если в Пандурии произойдет новый, уже монархический переворот, и Адриан вновь сядет на свой древний трон Ираклидов, вновь вернутся к нему волшебные права волшебного могущества делать и совершать то, чего не могут делать и совершать все вместе взятые Ротшильды с миллиардами своими, о, тогда «демократический» консул почтет для себя за величайшее счастье удостоиться мимолетного королевского взгляда…
Вопреки ожиданию, французский консул оказался милым воспитанным человеком из хорошей семьи, четвертым сыном графа и потому носящим дворянскую частицу «де». А у шефа тайного кабинета, – иначе каким же он был бы шефом тайного кабинета, – оказалось при себе несколько заграничных паспортов с монархическим текстом, монархической печатью, монархической подписью. Оставлены были пробелы для фамилий и чисел. Бузни эти пробелы заполнил, а числа поставил задние, те, когда Пандурия была еще королевством, а не республикой Шухтанов и Абарбанелей.
Консул де Броссе – одна сплошная предупредительность – обворожил Бузни.
– Ах, какое несчастье! Какое несчастье, Ваше Превосходительство! Чума? Нет! Революция, коммунизм хуже всякой чумы! Увы, у нас во Франции далеко не все благополучно. Я многое мог бы сказать, но, вы понимаете, мое официальное положение… Что же касается виз, то конечно, конечно. Я даже не буду запрашивать свое министерство иностранных дел. Вы сами отлично знаете, когда консул ссылается на министерство иностранных дел, – это лазейка, желание позолотить пилюлю. Всю эту процедуру я вам сделаю в несколько минут…
– О, господин консул, вы так любезны… Его Величество будет очень признателен…
– А я, в свою очередь, Ваше Превосходительство, горячо желал бы получить у вашего монарха аудиенцию и лично выразить мои чувства.
«Еще один монархист», – подумал Бузни, вспомнив Антонио Санца.
Кстати, Санца блестяще справился со своей трудной задачей. Действительно, спустя тридцать шесть часов и король, и Джунга, и Бузни, и Друди, – все были одеты с ног до головы. И как безукоризненно одеты! Антонио Санца сдержал обещание перед парижскими коллегами своими лицом в грязь не ударить.
– Вы побили рекорд профессиональной быстроты, – удивлялся редко чему изумлявшийся Бузни.
– А я вам сейчас объясню, господин министр. К ночи я приказал сервировать стол, позвал небольшой цыганский оркестр, и двадцать восемь моих мастеров, закусывая, выпивая под музыку и пение, шили, шили всю ночь… В противном же случае их ни за какие деньги не заставишь работать. Избаловался народ! Бездельник на бездельнике!..
Изумился и Джунга, но только совсем по другому поводу. Когда Санца предъявил ему счет, усы-крысята зашевелились на скуластом, широком лице адъютанта.
– Позвольте! Такая ничтожная сумма! Проверьте, господин Санца! Быть может, здесь не хватает одного нуля?
– Нет, господин полковник, счет правильный!..
Адъютант молча, испытующе взглянул на портного и ничего не ответил.
– Господин полковник, не откажите в любезности доложить Его Величеству, что весь остальной гардероб я дней через десять лично доставлю в Париж… Буду иметь это счастье…
Расчувствовавшийся Джунга наградил Санца таким рукопожатием, что бедняга портной целых два дня потом не мог взять в руки ножниц.
Хотя и паспорта, и визы уже в порядке, и все готово к отъезду, но пришлось задержаться на несколько дней. Прибывший из столицы лейб-акушер, внимательно осмотрев дочь своих короля и королевы, заявил: хотя состояние здоровья Памелы и не внушает опасений, однако необходим полный покой в течение двух-трех дней. На вопрос, что думает лейб-акушер относительно предстоящих родов, он, значительно пожевав губами, слово в слово ответил сказанное в Бокате седовласым Армстронгом с листовской внешностью:
– Я смотрел бы вполне оптимистически, если бы не этот узкий таз Ее Величества… Хотя у королевы тоже узкий таз, но это не помешало ей быть матерью сына и дочери.
– Но каких сына и дочери? – мысленно прибавил с подавленным вздохом находившийся у постели жены Адриан. Престолонаследник Трансмонтании был таким же слабым, апатичным, равнодушным ко всему дегенератом, как и Памела.
29. Королевская гвардия исполнила свой долг
Была еще причина задержки.
Так хотелось узнать последние новости! Узнать, что происходит за морем – в Бокате и во всей стране.
В обычных нормальных условиях пассажирско-почтовое сообщение между столицей Пандурии и Ферратой было ежедневное. Но по случаю революции ни один пароход не был выпущен из Бокаты и, в свою очередь, также ни один пароход не рискнул войти в пандурские воды, чудившиеся теперь чем-то пугающим, страшным…
Прервано было и сообщение по беспроволочному телеграфу и подводному кабелю. В течение 48 часов Пандурия была отрезана от внешнего мира. Но газеты оповещали на весь этот внешний мир самое свежее, самое достоверное о ходе пандурской революции.
Левая печать вовсю старалась угодить и своим читателям, и новым демократическим владыкам вчерашнего королевства.
«Весь народ, как один человек, вздохнул полной грудью, сбросив с себя иго кровавых тираний потомков „кровавого Ираклия“, – захлебывались от восторга социалистические газеты.
Это – „весь народ, как один человек“ – обычный прием крикунов и демагогов всех стран. А разве в России в 1905 году какой-нибудь волосатый фармацевт из Елисаветграда не посылал в милюковскую газету очередную корреспонденцию, начинавшуюся именно так: „Весь народ, как один человек, задыхается в зверских тисках самодержавия“?
На третий день в Феррату начали прибывать беженцы. Эти люди, вырвавшиеся из когтей неминуемой смерти, добравшиеся чудом каким-то на мусульманских фелюгах и на рыбачьих парусниках и едва ли не на каких-то самодельных плотах, истощенные, голодные, оборванные, принесли и в полубезумных глазах, и в торопливой несвязной речи, и в складках одежды – все кошмарное, оставшееся на том берегу. И отблеск пожара, и отзвук повстанческой резни, и все насилия, бесчинства, грабежи и убийства, творившиеся именем „свободы“ и во имя ее…
Зорро впустил к Адриану оборванца с забинтованной головой и колючей щетиной на бледно-шафранном лице и подбородке.
Адриан пять-шесть секунд с недоумением смотрел на этого человека.
– Кафаров?!.
Да, это первый красавец всей гвардии и всей столицы, командир улан Ее Величества полковник Кафаров.
Первый военный щеголь, неотразимый Дон Жуан, лихой кавалерист, отличившийся на войне. И вот он, этот блестящий Кафаров, – в лохмотьях, изможденный, небритый, потерявший много крови и постаревший лет на пятнадцать.
Адриан крепко, сердечно обнял его. Кафаров, весь потрясаемый судорогой, еле державшийся на ногах, двое суток ничего не евший, двое суток трепавшийся в маленькой, ежеминутно готовой опрокинуться лодке, разрыдался на королевском плече.
И сквозь всхлипывания этот мужественный солдат несвязно ронял:
– Я… я… одного хотел… одного… полуживым доползти… и чтобы знали… все знали… доложить, что уланы Ее Величества исполнили до конца свой… свой… – тут Кафаров умолк, потеряв сознание.
Король бережно усадил его в кресло, привел в чувство, подкрепил коньяком упавшие силы командира гвардейских улан и потребовал из ресторана обед.
Прислуживал Адриану полный, внушительный метрдотель с внешностью министра. Он подавал и утренний кофе, и завтрак, и обед, не желая делить ни с кем из простых лакеев чести прислуживать Его Королевскому Величеству.
Но и этот важный уравновешенный ресторанный олимпиец, войдя с металлическим подносом, уставленным вкусно пахнувшими кастрюльками, чуть не выронил и поднос, и кастрюльки, увидев в королевском номере и королевским гостем какого-то ужасного оборванца.
Не менее удивлен был важный метрдотель, увидев спустя несколько часов, как оборванец, вымытый, выбритый и одетый в отлично сидящий костюм, превратился в джентльмена, джентльмена с головы до ног.
Минуту пребывал метрдотель в состоянии глубокой задумчивости и, спустившись за чем-то в кухню, сказал „шефу“ в белоснежном колпаке:
– Теперь я понимаю, что такое революция!..
– А что такое по-вашему? – полюбопытствовал „шеф“.
– „Шеф“ видел, как свиньи едят из одного корыта?
– Видел…
– Ну вот, „шеф“, это и есть революция! Желание принизить человека до свинского образа и подобия, и чтобы все ели из одного корыта. Это для тех, кто хорошей породы, хорошего воспитания, а самим, самим – власть, автомобили, меха, бриллианты, и чтобы наедаться тем, что ели их вчерашние господа и чего они сами есть не умеют. Так я понимаю революцию.
– Что ж, господин метр, пожалуй, вы и правы…
Подкрепившись, утолив голод, овладев собой, Кафаров описал королю события мятежной ночи в кавалерийских казармах.
– Я кончал ужин в нашем собрании. У нас были гости. Кое-кто из гусар и ротмистр Хаджи Муров, командир кирасирского эскадрона… Уже мы хотели расходиться, вдруг началась канонада, всех нас крайне изумившая, И еще изумительней было, что разрывы – совсем близко где-то… Бросаюсь к телефону, хочу соединиться с Вашим Величеством, с военным министерством, главным штабом, – никто не отвечает! Не отвечает, а слышны какие-то мужские разговоры, совсем не похожие на голоса телефонных барышень. Даже наш местный телефон между гусарскими и уланскими казармами, и тот не действовал. Это – плюс бомбардировка, не оставляли никаких сомнений. Через минуту мы уже все были на дворе. Я вызвал штаб-трубача. Весь полк высыпал по тревоге. Строиться не было времени. Я сказал моим уланам, вернее, прокричал, что королевская семья в опасности и наш долг защищать ее и родину… Тотчас же все кинулись по эскадронным конюшням седлать. То же самое происходило по соседству – у гусар. Но тут начались уже попадания. Двумя тяжелыми снарядами разворотило конюшню первого эскадрона. Конюшня третьего эскадрона загорелась. О, Ваше Величество, какое это было зрелище! Ужасней, чем на войне… Искалеченные лошади, – у некоторых вывалились дымящиеся внутренности, – выбегали из конюшни во двор, давя и опрокидывая людей… Началась паника. Уже с десяток улан было ранено и убито вместе с лошадьми во время седловки. Выйти большой конной группой нечего было и думать. Дорога обстреливалась на всем протяжении… Но оставаться в неизвестности было мучительно невыносимо… Я выслал разъезд под командой лейтенанта Ковако, приказав ему мчаться напрямик, без дорог в Бокату, произвести разведку и немедленно вернуться с донесением. Но ни Ковако, ни пятеро улан, бывших с ним, – никто не вернулся… Потом обнаружилось, что они все были убиты, нарвавшись на матросскую заставу с пулеметом… У гусар были еще большие потери, чем у нас. Два их разъезда постигла такая же участь… Наконец, когда огонь как будто начал утихать, ближе к рассвету, мне удалось успокоить людей, построить эскадроны. Еще две-три минуты, я их повел бы, но мы были атакованы броневыми машинами и несколькими орудиями. Нас засыпали картечью. Один броневик почти въехал в ворота. Из всадников и лошадей получилось какое-то кровавое месиво. То же самое творилось и у наших соседей. Мы очутились в самом беспомощном положении, в каком может очутиться только конница. Я был ранен в голову из пулемета и упал без сознания. Очнулся уже утром в какой-то хате на отшибе предместья. Меня спасли штаб-трубач и Гулев, улан первого эскадрона. Им удалось скрыться со мною во время суматохи. Они унесли меня, когда победители-матросы кинулись грабить офицерские квартиры и погреб собрания. Потом за офицерами охотились, как за дичью… Трубач и Гулев переодели меня в эти… в этот костюм и… Кафаров осекся, увидев, каким невыразимым страданием искажено было лицо Адриана.
– Моя гвардия… Моя славная гвардия! – с тоской, глухо повторял он. И, озаренный какой-то надеждой, хватаясь за нее, желая услышать возражение, спросил:
– Но… но потери не так велики?..
У Кафарова не хватило ни духу, ни воли ответить. Покачав головой, он как-то безнадежно махнул рукой…
