полная версия

Николай Александрович Гиливеря
Ювенилия Дюбуа

82.

Магазин. Продавец за кассой. В помещении несколько покупателей. Дверь открывается и на сцене появляется толстый слизняк. Он безобиден, реагирует только на шум, а ещё пачкает своей слизью все подряд. Все присутствующие в курсе, поэтому, не сговариваясь, живые становятся мертвыми. Только глаза внимательно следят за передвижением слизняка. Немного постояв, он выходит на улицу, в магазине снова оживают, с облегчением осязая свою чистую рубашку.

83.

Период адаптации в другом городе проходит более успешно, чем предполагалось. Хотя, слово (успех) звучит слишком уж позитивно для действительности. Архитектура приелась, удивления нет. Новый город подобен родному. Весь различий состоит в отсутствии родных мне людей и домашней еды. Это два главных минуса. С переездом в квартиру всё должно поменяться. Нужно реабилитировать себя, вернуться к ремеслу своего пылающего (чахоткой) ума.

84.

Путешественники, как и Иешуа – ищут чего-то большего. Хотят постичь чужое знание и даровать своё. Перед открытостью нет нужды воровать, но всегда найдется предатель.

85.

Религиозные люди могут списывать все свои корыстные поступки на божью волю и написанную судьбу, а люди материального ума должны нести за свои поступки ответственность.

86.

Работа не по призванию сильно отупляет. Ты устаешь с каждой неделей только больше и всё меньше хочется заниматься тем, что тебе действительно дорого. Ты всё больше хочешь просто отдыхать в свободное время, забивая голову неинформативным бредом. Это объясняет пустоту и серость желаний людей, у которых изначально не было даже простой мечты, чего-то большего, чем кусок сытного пирога на красивом столе.

87.

Скульптурная работа

«Гречневый бюст»

Сделать формочку бюста греческой головы. Залить бесцветный эпоксидный клей, добавляя гречку.

По сути, сама работа является шуточной игрой слов. Не стоит быть словесным онанистом и вешать мнимые смыслы. Единственным логическим смыслом может являться дешевизна и польза продукта, но использование её в работе, где замуровывание лишает гречку первоначальной возможности быть использованной по предназначению так же, как и сами греческие боги стали не у дел без своей мифологической жизни (став заложниками камня и мрамора)

(Древние греки ели гречку, после гречки – ваяли гречков)

88.

Запах пота, духов и пыли агрессивно вторгаются в нос, забивая лёгкие, создавая болезненную кашу. С диагонально правой стороны женские волосы в конском хвосте. Секундный проблеск профиля, мелькает горбатый нос. Точно слева старик, чья рука ритмично, с долей хаотичности ходит в тике: вверх, вниз, каждый раз задевая мою крутку. Три секунды. Кисть дергается на уровне бедра. Шесть. У груди. Задержка на восемь и снова планирование вниз. Поначалу интересно высчитывать тики, ища закономерность руки, лишенной контроля, но поняв примитивность недуга, его банальный ритм, состоящий из трех актов, становится скучно.

Ноги берут правее и как плоть в мясорубке, превращаюсь в фарш, вылезая спрессованной формой в окружении подобных размотанных останков. Еще минута. Две. Еще минута, полторы. И вот, через сорок пять секунд меня вываливает куском в кишку эскалатора, где можно перестать зацикливаться на цифрах. Откуда-то сверху подул свежий ветер.

89.

Я заложник времени. Я не в силах бороться с тем, что мне не нравится, ведь я завишу от этого. Я осознал свою ошибку и беру свои слова обратно. Да, я хочу вкусно есть. Да, мне нужны деньги. Я признаю свою вину, материализм – клеймо всех живущих.

90.

точки запятые орфография в целом не должны препятствовать и занимать доминирующую роль в идеях что выплескиваются на бумагу этим самым я хочу сказать что и само слово должно значить и иметь ту форму которую от неё требуют мысли и идеи для более точного выражения правильность построения очень часто становится высоким барьером что разделяет текст от сакрального

91.

Самосознание общества можно отслеживать по общественным туалетам. Там, где этого общества «разумных» созданий в избытке. В торговых центрах, общепите и уборных кинотеатра. Сотни и тысячи обоссанных и невежественно обосранных туалетов говорят намного больше, чем любое СМИ или научное исследование (в которое вбухивают кучу денег).

Лицо общества у всех на виду, под ногами и в воздухе, пропитанное смрадом. Никто не хочет брать ответственность и признавать социальный упадок своего племени именно в том объеме, в котором оно прибывает.

92.

Подобно онанизму, слово является продуманным флиртом или же ритуальным танцем, который может (при должном обхождении) иметь успех у читателя, заводя его во дворы, куда бы сам человек не свернул, посчитав такие скверы разграбленными гробницами прошлого, нашего ненужного.

93.

Одним из решающих этапов ведения работы является первичность мысли. Если, скажем, придумать фрагмент в голове по дороге из магазина, а потом через время записать его, то фрагмент этот, при всем желании, потеряет изначальный окрас и интонацию.

Иными словами, из-за дублирования своих же мыслей теряется острота печати. Другое дело, когда рука и разум работают сообща в одном временном промежутке. Когда рождение зафиксировано самим действом. Это ли не чудо?

94.

Писательство (не важно, любительского уровня, профессионального или же гениального) является одной из сакральных профессий. Сам факт преобразования мысли в некую материальную форму заставляет встрепенуться и восхититься. Ведь что такое мысль? Некий электронный импульс в склизкой, не имеющей нервных окончаний, субстанции, непонятно как формирующей смыслы.

95.

Будет справедливо назвать себя графоманом. Страсть к писательству очень часто заставляет меня вытаскивать изнутри предложения, что по прошествии становятся лишенными какого-либо смысла. Но как тут остановиться? Я зависим от сочинительства и плевания словами, я зависим от высказывания своего мнения и своих идей. Тут уж ничего не поделать.

Мой разум жаждет физического высказывания. Слова, как углекислый газ, выходят из-под моей руки, часто не в состоянии контролировать своё поведение.

96.

Мне близок Василий Васильевич К. идеей о том, что в изобразительном творчестве нет нужды запечатлевать нашу окружающую действительность. Картина с пейзажем неспособна передать всего могущества природы, что разлеглась широким спектром информации, непосредственно с первичным её восприятием. То бишь, восприятие действительности нашими органами чувств.

Многие поспорят со мной, сказав, что художник, так или иначе, перерабатывает окружающую действительность под своё личное восприятие. И тем художник и делится со зрителем (своими наблюдениями, настроением, цветопередачей и т. д). Здесь я полностью согласен, но прошу заметить, что одной из главных целей любого творческого продукта является коммуникация между картиной и зрителем. И даже в этом вопросе сама жизнь – окружение, выигрывает у художника, неся в себе целостность своей сущности и полноту ощущения (благодаря возможности тактильного взаимодействия, запаха и постоянной сменой погоды). Человеческий мозг автоматически обрабатывает окружение в то настроение и родство, что свойственно отдельно взятому индивиду, а значит, близость и понимание будут максимально приближены к чувственной стороне личности.

Куда более интересно смотреть на работы художников, что достают некие сакральные, скрытые внутри своей природы вещи, которые больше нигде не встретить, кроме как на полотне. Холст становится единственно возможной площадкой, где подобные внутренние «пейзажи» можно увидеть, размышлять о них и придавать синтезу. Этим самым я не хочу сказать, что все написанные картины должны придаться общественной анафеме, нет. История уже написана, история в картинах прошлого – прекрасна. Но не стоит забывать о настоящем. Наш новый мир (какой-бы он ни был) требует и нового искусства. У нас есть художники-современники, что достойны голоса, но этот голос скрыт под стенами исторических памятников, доминирующих над настоящим. Почему нет баланса? Почему всем плевать? С такими темпами новое сознание никогда не дойдёт до масс, и мы так и останемся жить у разбитого корыта прошлого.

97.

Ад сильно видоизменился за последние столетия. Классические преисподние (где все горят в котлах и вечно испытывают боль) характерны средневековому человеку. Тогда господствовала церковь со своими представлениями о наказании (точнее, благодаря художникам, что вытаскивали из своей фантазии все те немыслимые образы).

Ад смерти любимой и вечного, одинокого скитания характерен для эпохи возрождения, где сила романтизма приобретала высокую эстетичную форму мышления, вознеся на олимп культ человека, как высшую форму сознания.

Наше же время – время потребления. Нам не присущи и непонятны муки прошлого. Мы стали не такими восприимчивыми. У нас много скепсиса. Ад для нас видоизменился и приобрел форму вечного блуждания по супермаркетам в поиске товаров по скидке.

98.

Ошибка большинства людей при прочтении того или иного произведения – стремление понять автора буквально. Воспринимать произведение строго в написанных рамках – преступление против своего времени.

Хуже всего те читатели, которые мнят себя ценителями, рассуждая затем с умным видом о смыслах прямых и бесповоротных. Некоторые люди изучают свое лицо всю жизнь, чтобы хоть немного прикоснуться к пониманию своих черт, а тут придурок в костюме смеет выражаться конкретикой, даже не пропуская произведение через призму своего мышления. Все его мысли – твердолобый идиотизм и уверенность в правоте на счёт другого человека.

Художественное произведение никогда не должно и не может восприниматься буквально. Каждый персонаж и действие – воспаленные прообразы автора, что должны рождать ассоциацию личную, что находится в зоне интима своего очерченного пространства (то есть, сознания), тем самым наполняя произведение (за счёт обратной связи) поэтичной уникальностью ручной вязки.

99.

Этюд к началу романа

«На Эшафот»

Помнится, в свой выходной шел с женой от рынка. Уже вечерело, погода совершенно разладилась. Первые капли дождя показались на дороге и одежде прохожих. Я раскрыл зонт и под звуки, пока ещё мелкой дроби, мы направились в сторону дома. В небе раздался гром, а следом вспыхнула молния, освещая собою улицу. Рядом со мной проходила пожилая женщина. Она шла одна без зонта. Её голова вздёрнулась в небо. Затем женщина перевела взгляд на меня и мою жену. Возможно, ей хотелось завести с нами беседу, а возможно, она обращалась к самой себе, где мы явились всего-навсего обезличенными пустотами, обращаясь к которым, можно было высказать свои мысли и не показаться при этом сумасшедшей. «Если первый гром гремит с запада, – сказала она, – значит, не к добру. – И указала пальцем в небо». Моя жена улыбнулась одним уголком рта ничего не ответив. Я же, напротив, был в хорошем расположении духа. «Когда работаешь, – ответил я, шутливо щурясь, – в криминальном отделе, то гром обычно всегда западный». Старушка, скорчив непонятную гримасу, спешно свернула за угол дома.

Сейчас вспоминаю тот вечер с досадой. Год действительно выдался тяжелым. Число убийств выросло чуть-ли не вдвое, но нам запрещали афишировать такой рост преступности. Иначе произошло бы давление на наш отдел, да и спрос на правоохранительные органы возрос, а работать и так стало тяжело и опасно. Некоторые сослуживцы успели уволиться, стресс затмил их мужество, а может они просто оказались умнее других.

Этот год сильно потрепал меня. Сколько охладевших тел я пересмотрел. Муж, на пике пьянства, забил жену до смерти голыми руками. Женщина, в порыве ревности, перерезала любовнику глотку кухонным ножом, когда тот беззаботно спал в своей же постели. Ненавистное чадо, забитое арматурой и покрошенное на мелкие куски, а затем разбросанное по всему городу. Озвучивать кошмары можно до потери пульса. Слишком много убийств. Слишком много, для меня. После подобных картин крайне тяжело спать спокойно трезвым. А пьяным, слишком тяжело быть хорошим мужем. Зачем я целеустремлённо стал детективом?

Помнится, в детстве, как и многие ребятишки, я хотел стать космонавтом. Романтический образ заставлял тысячи детей мечтать о том, что вряд ли могло бы осуществиться в нашей грубой и тяжелой действительности. В более позднее время, будучи подростком, осознав всю тщетность своих детских желаний и посмотрев на мир под другим углом, я вдруг решил бороться с несправедливостью и жестокостью. Как же меня угораздило воплотить свою мечту, которая обернулась, в свою очередь, ночным кошмаром и тем самым стала расплатой за труды. Западный гром услышал мои желания и раздался сокрушительным раскатом над головою.

Мне почти сорок. Каждый день я говорю себе: остановись, ты не вечен. Ты не можешь больше смотреть на все эти ужасы. Мир не изменить. Ты хотел сделать хотя бы свой город лучше, где можно было без опасений растить сына или дочь, а в итоге стал инспектирующим падальщиком. И единственное, что тебе остается – горы смердящих трупов. Мы сажаем одного ненормального, а вместо него появляется новый. Борьба стала вестись не ради победы, а ради самой борьбы. Этот проклятый круг никогда не разорвется, потому как люди не меняются. Сотни двигателей прогресса улучшают нашу жизнь, но у прогресса есть и обратная сторона. На тебя не нападают соседние племена. Большинство смертельных ранее болезней можно вылечить. Ты больше не охотишься, чтобы прокормиться. У тебя стабильная работа, приносящая деньги, которые можно спустить на новый зомби-ящик, выпивку, игровую приставку или женщину. Ты… нет, нам! НАМ не нужно больше развивать свой мозг, чтобы держать в нем клад нужной информации. Мы без каких-либо усилий можем найти ответы в интернете на любой интересующий вопрос. ОДНИМ, БЛЯДЬ, ПАЛЬЦЕМ! И весь итог прогресса – разложение. Мы начинаем гнить, ещё не осознавая этого. Со временем привычные вещи начинают надоедать. Нам становится мало тех ощущений, которые можно испытать, не прибегая к насилию. В погоне за новыми ощущениями мы совершаем небольшой проступок, который мало кто даже решил бы осуждать. Но вот мгновение, и мы не заметили, как потеряли контроль над своим сознанием. В руке окровавленный камень, руки тоже в крови. И мы не понимаем, как такое могло произойти, что мы размозжили череп своему товарищу. Отнять жизнь человека одним ударом, значит, почувствовать богоподобную власть. Переступить черту морали общества. Стать его изгоем. Нарушить заповеди, подорвать любовь близкого человека и всадить очередной гвоздь в гроб веры в будущее человечества. А в итоге, вся расплата за содеянное – несколько лет тюрьмы, где будут кормить и лелеять за налоги людей, против устройства системы которого мы и пошли. И всё сначала. Вот и получается, что боремся мы не за победу, а боремся, чтобы бороться. И это утро понедельника – не исключение.

Гром гремит с запада и его рёв отдаётся в моих дрожащих руках.

Наспех выкинутый окурок, описав дугу, ударяется о ребро урны, так и не достигнув цели в это июльское утро, остается тлеть на асфальте.

Два бледных силуэта запрыгивают в легковушку бордового цвета. Через мгновение от них остается удаляющийся звук мотора, который, в свою очередь, выбивается на фоне еще спящего города. Мимо проносятся многоэтажки, чередующиеся, словно кадры на старой пленке. Еще холодный, только что появившийся свет, облизывает фасады, лениво бликуя на стекле и металлоконструкциях.

На всех пешеходных зонах моргает желтый цвет светофора, который позволяет беспрепятственно, не снижая скорости, двигаться по вынужденному маршруту.

Поворот налево – приземистый торговый центр, друг местной молодежи. По кольцу направо – ряд сомнительных магазинов с низкой арендной платой. Еще несколько поворотов – дома-улья, призванные сводить людей с ума от своего однообразия. А теперь только прямо.

Архитектура начинает редеть, уступая место архитектуре природы. Вскоре, город остается на фоне, а немного позже и вовсе превращаясь в ровную линию. Дорога здесь более изношенная. Все чаще приходится вилять, объезжая деформированные фрагменты щебенки.

Спустя четверть часа показываются первые дачные дома. Преимущественно одноэтажные и двухэтажные силуэты напоминают ровный строй пчелиной соты.

Шуйский сидел справа от водительского места. За всю дорогу из его уст не вылетело ни слова. Покрасневшие глаза задумчиво уставились вперед, ничего не видя перед собой. Веки, преодолевая накопившуюся усталость, медленно выполняли свою функцию: открыть-закрыть. Казалось, что они так и сомкнуться навсегда, но каждый раз, через боль, снова открывали зрачкам свет.

Напарник Шуйского, наоборот, выглядел свежим и бодрым. Несмотря на то, что молодой человек был сосредоточен на дороге, он то и дело бросал беглый взгляд на своего начальника, желая завязать разговор. Но уставший потрепанный вид будто просил оставить своего владельца в тишине, хотя бы на короткий отрезок времени.

От разговора Самойлова отвлек собственный желудок, который издал тихий, но протяжный голодный вопль. Еще бы, сутки на дежурстве. Днем – обчесывай адреса по наводкам. Вечером – разбирай склад макулатуры. Тут не до еды, когда речь идет о чьих-то жизнях, где любое промедление – смерть.

Проехав несколько пролетов по главной дачной улице, машина свернула налево, выезжая на землистую дорогу, что шла под небольшим наклоном вниз к берегу реки. Солнце скрылось под натиском стволов деревьев. Казалось, что снова наступила ночь. Выражение Шуйского почти не изменилось, только взгляд перестал летать внутри, вывернувшись наружу, уже изучая окружение своего поля досягаемости. Юрий воспользовался ситуацией, прервав измученную тишину вопросом, который тревожил его:

– Как думаете, это он? – Обеспокоенная интонация звучала вычурно, несмотря на всю свою искренность.

Дмитрий Николаевич, ни на секунду не отвлекаясь от столпов деревьев, выдержал паузу. Казалось, что он попросту решил игнорировать товарища, но на деле: заданный вопрос мучил и его. Наконец, старший следователь включился в разговор:

– Не знаю… Их было двое, а нашли одного. Вполне возможно, что это не наш парень, но от этого, знаешь ли, не особо становится легче. – Он замолчал, но через пару мгновений, нахмурив брови, продолжил. – Нельзя же просто взять человека и делить его на «наш» – «не наш». Как всё это паскудно и тошно…

Машина плавно огибала дорожную дугу по траектории чужих следов, повинуясь её сложившейся структуре. Ритм деревьев стал менее плотным, и сквозь широкие зазубрены снова начал проступать свет.

У Самойлова много, что ещё вертелось на языке, да и нервишки играли, хотелось просто поговорить, но ему было стыдно показать свою неопытность, выставляя себя дураком, поэтому, стиснув крепче зубы, он молча ехал, пытаясь мысленно себя приободрить и успокоить.

Вскоре деревья остались позади, на их смену пришли бесчисленные сорняки. Они обрамляли небольшой песочный островок, который местные жители именовали пляжем. Ветра не было. Вода перебиралась спокойной рябью. Остатки ночи откликались в ней фиолетово-багряным мерцанием. Полицейская машина стояла рядом с пригорком, что уходил вдаль, снова погружая пешую дорожку в тень. Мигалки скорой помощи молчаливо и поочередно перекликались синим и красным. На краю берега, у большого камня, стояло три силуэта, которые, при желании, можно было замкнуть в одно пятно. Бордовая машина остановилась рядом с конвоем. Самойлов заглушил мотор. Захлопнув снаружи двери, мужчины разделились. Юрий пошел к стоявшим у камня людям. Шуйский же, преодолевая себя, двинулся к черному мешку.

Рука непроизвольно дернулась в конвульсии, самое сложное – сделать первый шаг, а дальше… Дальше будет только труднее. С одной стороны труп – свершившийся факт, в котором нет человека. А с другой, это факт, который недавно говорил, дышал, строил планы, любил и был любимым. Время не ждёт, чем дольше промедление, тем больше сомнений. Пальцы смыкаются на бегунке. Один широкий взмах разрезает молнию пополам. Половинки пакета расходятся в противоположные стороны, худое тельце заполняет собою пространство. Голова поплыла, чувствуется небольшой привкус рвоты, но практика научила контролю. Спокойно.

Ребёнок. Мальчик. Навскидку сто тридцать ростом. Двенадцать лет. Волосы светлые, чуть-чуть не доходят до плеч. На шее явные следы от рук, деформирован висок и часть надбровной кости. Ногти на руках без сколов, если мальчик и пытался сопротивляться, то никакого вреда и ущерба своему убийце он не успел нанести. Глаза широко раскрыты. Какие они зеленые и потухшие. Немного пахнет калом. Смерть была не быстрой, мучительной. Ноги целы, только несколько синяков, но к преступлению они не имеют отношения. Футболка белая, немного запачкана кровью со стороны проломленной головы. Шорты джинсовые, чёрные. Баста.

Дмитрий выпрямился и, не закрывая пакет, двинулся к стоявшим мужчинам. Жестом руки он показал фельдшерам у машины, что можно забирать тело и увозить. Кроме напарника у камня стоял дежурный полицейский и двое гражданских.

Это были двое простых мужчин. Небритые лица, уже в возрасте, глаза испуганные. На первом, что стоял слева, был надет старый свитер с высоким горлом, свободные штаны цвета хаки и высокие резиновые сапоги. Одежда второго почти ничем не отличалась. Шуйский только сейчас заметил, что с краю берега, на песке, лежала резиновая лодка. Это два рыбака, что вызвали полицию и скорую. Те самые свидетели, которые и обнаружили тело мальчика. Дежурный полицейский делал последние пометки в блокноте. Затем он дал разрешение мужчинам идти, а сам, кивнув детективу, приготовился предоставить отчет.

– Сержант Ковалев Степан Михайлович. – С этими словами он протянул руку детективу, которую тот, в свою очередь, неохотно пожал.

– Старший инспектор Шуйский Дмитрий Николаевич. Корочку предъявить надо?

– Не стоит. Ваш напарник заведомо уже познакомил нас. Готов отрапортовать вам лично всю имеющуюся, на данный момент, информацию.

– Будьте любезны. – Шуйский достал пачку сигарет и, не предложив сержанту, закурил. Его взгляд отстраненно смотрел вдаль, на крыши, где солнце завоевывало пространство.

– В районе четырех часов, двое граждан: Северенцев Михаил Юрьевич и его тесть, Зойченко Павел Андреевич, возвращались с рыбалки на лодке. Живут они в соседнем корпусе частных домов, севернее от этого берега. Особо ничего не клевало и они решили…

– Давайте ближе к делу. Мне плевать, где у них не клевало, куда их кто клевал. Я, возможно, груб, но вы поймите, что я так устал, мне не до ненужных деталей. Так что прошу… – Шуйский помял переносицу, сильно сжав глаза. – Ближе к делу.

– Да, конечно. Они проплывали вдоль берега, как вдруг заметили что-то крупное. Мужчины подумали, что, возможно, это мертвая щука, которую прибило к берегу. Сами они её есть не собирались, но для собак вполне сойдет. Когда лодка подплыла ближе, то стало ясно, это не щука вовсе, а тело ребёнка. Мужчины испугались, достали тело на берег, думали, что, может, еще можно спасти мальчика, но увидев внешние повреждения, поняли, что он давно мертв и сразу позвонили на горячую линию.

– Сержант, вы давно работаете?

– С полгода, детектив. А это разве…

– Ни в коем случае, благодарю. Вы сказали этим уважаемым, чтобы явились в участок для снятия отпечатков? Они трогали тело, а значит, на нём их пальцы.

– Само собой. Всё по стандартам, детектив.

– Хорошо. Тогда как будет проведен осмотр, я попросил бы вас лично прислать на моё имя в центральный офис все результаты и желательно побыстрее, пока след еще горячий.

– Будет исполнено. – В голосе сержанта слышалась нотка уважительного подчинения, Шуйский такого не любил, но сдержался от едкого замечания.

– Премного благодарен. Теперь можете ехать для дальнейшей работы. Буду ждать весточку.

– Так точно.

Дмитрий еще с полминуты стоял без движений. Он ждал, когда машины покинут место преступления. Самойлов всё это время молчал, он уже хорошо знал своего начальника, чтобы делать лишние колебательные движения, тем самым раздражая. Он притаился. Их взгляды встретились, самое время браться за работу.

– Приступим? – Спросил Юрий, уже заранее зная ответ.

– Чёрт бы всё побрал… начинаем. Я правый фланг, ты – левый. Через полчаса встречаемся у камня.

Напарники разделились. Нужно было прочесать близлежащую местность, все рядом стоящие кусты на наличие хоть какой-то зацепки. Солнце достаточно расправило плечи, чтобы не пользоваться фонарями. Первым делом был обследован край берега. Ничего, кроме песка, да пары окурков со старыми фантиками не валялось. Дальше сложнее. Кусты здесь дикие. Много колючек, крапивы, да и просто разбитых бутылок, а когда речь идет о ста метрах такой местности, то и вовсе задача неприятная, но положение обязывает. Если назвался ищейкой, значит, будь добр тыкнуть свой нос в помои и нюхать.

Первым закончил детектив, по прошествии получаса он не нашел ровным счетом ничего. Юрий задерживался. Лёгкий шлейф паники опустился на плечи детектива, он боялся, что напарник мог найти что-то неприятное, а точнее, кого-то, вторую жертву. А если это так (воображение начало разыгрываться и превращаться в убедительную истину), то тогда и шансов нет на… Не успел он закончить мысль, как из кустов появился напарник, в его руках был пакет для вещдоков, а в нём, перемигиваясь с солнцем, какой-то металлический предмет.

– Вот, нашел под деревом у небольшого оврага. Очень уединенное место, но больше ничего. – Юрий немного запыхался. Утро – не самое лучшее время для физических нагрузок.

– Это уже что-то. Руками не трогал?

– Не издевайтесь, вы же знаете, что нет.

– Я не издеваюсь, уточняю. – Детектив снова закурил. – Ладно, поехали.

– В участок?

– Почти. Сначала нужно перекусить.

Мужчины двинулись в сторону машины. Бычок благополучно был втоптан в песок. Раздалось два дверных хлопка, а затем тишину разорвал гул мотора. Шуйский всё также молчал, снова погрузившись в себя. На этот раз напарник не стал отмалчиваться. Ему нужно было узнать ответ прямо сейчас и плевать, что начальник может разозлиться.

– Дмитрий Николаевич.… наш?

Шуйский, резко оторванный от своих мыслей, скривил губы, возмутительно уставившись на помощника, но затем он резко обмяк, его взгляд сменился растерянностью. Помолчав, он все же ответил:

– Наш.

До конца поездки в машине стояла гробовая тишина.