Наталья Николаевна Землянская
Хроники Шеридана
За стеной пряталось несколько десятков домиков с плоскими крышами, сложенные из камня. Едва последний из пришедших очутился внутри поселения, как проход в стене исчез, точно его и не было.
Юстэса с первых же шагов удивила непонятная атмосфера, царящая в деревне. Все её жители – от мала до велика – были вооружены, словно собрались на великую битву. Он не услышал ни плача, ни причитаний, приличествующих обычным проводам усопшего в последний путь. Негромко переговариваясь между собой, поселяне собирались у дома, где несколько человек закладывали камнями окна и двери. Юстэс успел мельком заглянуть в дверной проём – в тёмной комнате у горящего очага лежал продолговатый длинный сверток, опутанный, как ему показалось, цепями.
– Странные тут обычаи! – шепнул он Ла Мане, неприятно поражённый увиденным.
– Значит, есть на то причины… – хладнокровно отозвался тот, но Гилленхарт видел, что ему тоже не по себе.
Из толпы вынырнул один из братьев.
– Держите! – и протянул связку длинных деревянных палок, концы которых венчали пучки пакли, пропитанной смолой. – Чуть солнце сядет – тут же поджигайте! – пояснил он.
Но до заката было еще далеко и время тянулось невыносимо медленно. Жара загнала людей в тень, однако никто и не думал расходиться. Женщины принесли поесть… Это немного оживило собравшихся, но ненадолго. Юстэс, утомлённый бессонной ночью, горной дорогой и ожиданием неведомого, нехотя проглотил пару кусков пресного сыра и ломоть хлеба, запив всё молоком, и почувствовал, что его неодолимо клонит в сон.
– Поспи, – заметив его состояние, великодушно предложил Ла Мана, – я покараулю, а потом ты меня постережёшь. Надеюсь, нас не съедят.
Юстэс присел возле дерева и уснул. Ла Мана, держа меч возле себя, опустился рядом, стараясь, чтобы его спящий товарищ не особенно бросался в глаза окружающим: чёрт их знает, вдруг сочтут такое поведение оскорбительным?
– Рассказал бы, что происходит? – сказал он старику.
– Все как обычно, – вяло отозвался тот, наблюдая, как мужчины заканчивают замуровывать окна дома покойного. – Хотя откуда тебе знать?
– В самом-то деле!..
– Легенды говорят, – заунывно начал старик, – что люди произошли от Первопришельцев…
– Первопришельцы? – переспросил Ла Мана.
– Да. Говорят, они пришли из другого мира. Некоторые из их потомков смешалась с племенами Тьмы, другие сохранили свою чистоту, но унаследовали от Первопришельцев недолговечность. И остальные завидуют им потому что, покидая бренную плоть, душа человеческая возвращается Свету, если только раньше – при жизни или сразу после смерти – ею не завладеют силы Тьмы…
– Знакомые песни… – зевнув, проворчал Ла Мана. – Остальные все – бессмертные, выходит?
– Кто как… – уклончиво отвечал рассказчик.
– И много здесь охотников до чужого добра?
– Вот сядет солнце, и увидим.
Произнеся эти зловещие слова, старик умолк и прикрыл глаза, давая понять, что разговор ему в тягость. Люди у дома закончили свою работу, и присоединились к остальным, сидящим на земле в тени деревьев. Стало совсем тихо.
Еле слышно шептались деревья. Вокруг острых скал, нависших над ущельем, кружился, напевая, лёгкий ветерок. Пересвистывались птицы… Эти чистые звуки ещё острее оттеняли напряжение наступившей тишины, полной тягостного ожидания и ощущения опасности. Казалось, будто невидимые щупальца медленно и верно оплетают со всех сторон горную деревушку, пожирая свет, воздух, звук… Глаза людей были прикованы к маленькому зелёному диску, купающемуся в бездонной синеве, их губы молили беззвучно: остановись! Остановись же!.. Но солнечное око неумолимо подбиралось к самому краю Небес, чтобы рухнуть оттуда в недостижимую бездну, и снова восстать – во всём своём божественном великолепии. Для тех, кто мечом или везением докажет Судьбе своё право вновь увидеть его.
***
Караван тьетлей – дюжина мулов, навьюченных увесистыми тюками, и пара ладных крытых повозок – осторожно пробирался лесными тропами вдоль реки к побережью. Что заставило предусмотрительных и осторожных карликов выбрать именно этот путь – участившиеся ли нападения вольфораннов на товарные обозы, неясные слухи, доносившиеся с южных рубежей или просто нежелание плестись по жаре? – неизвестно. Они никогда ничего не делали просто так.
И по Лесу поползли сплетни и пересуды.
– Видать, что-то будет! – вздыхали по своим норам лесные жители. – Неспроста эти с большака свернули. Ох, неспроста скрытничают!..
Тьетли же пересмеивались между собой, покуривали коротенькие толстые трубочки, – их весёлые глазки ни на минуту при этом не отвлекались от разматывающейся под копытами мулов лесной тропы, мгновенно примечая все мало-мальски важные детали, – и продолжали свой путь.
На одном из привалов к ним вывернулась из-под корней разлапистого дерева старая грызля. Уперев лапы в толстые, обросшие седой шерстью бока, она минут пять с присущей этим особам бесцеремонностью разглядывала жёлтыми глазищами отдыхающих на травке-муравке карликов, а потом заверещала так, словно застукала их за чем-то неприличным:
– Сидите тут, жуёте бороды!.. А там, у реки, ваш один утоплый валяется!
Эти слова заставили тьетлей мигом забыть об отдыхе, и покорно пуститься вслед за ней к реке, чьи воды шумели не так далеко от приглянувшейся им рощицы.
На берегу, почти у самой воды, лежало, скорчившись, неподвижное маленькое тело. Рядом – слегка занесённые песком и уже начавшие разлагаться, останки огромной Чёрной Пиявки, самого злобного и хищного существа из всех, когда-либо населявших Приречье.
Прикрывая бородатые лица шейными платками, – вонь исходившая с места трагедии была невыносимой, – тьетли крадучись обошли стороной мёртвого гада, – он и после смерти мог таить в себе опасность! – и осторожно приблизились к тому, в ком Грызля признала их соплеменника.
Желтоглазая, шумно сопя, по-хозяйски растолкав остальных, протиснулась вперёд. Нимало не заботясь о тишине, она визгливо запричитала:
– Вот, лежит себе, сиротинушка горемычный, а родичам и дела нет! И-их!..
И не стоило бы даже пытаться доказывать ей, что нет вины случившихся поблизости проезжих купчин в том, что валяется вот так, неприбранным, тело какого-то горемыки: грызли всегда славились умением найти виноватых и свести их с ума своими пылкими нравоучениями. Поэтому караванщики молча расстелили на песке предусмотрительно захваченный плащ, бережно и ловко переместили на него найденного сородича, завернули, и двое потащили скорбный свёрток туда, где под присмотром товарищей оставили своих четвероногих помощников.
Оставшиеся принялись тщательно исследовать место загадочной драмы, не забывая, однако, держаться поодаль от Пиявки. Грызля дёрнулась было за уходящими, но потом сообразила, что там – на стоянке тьетлей – от неё ничего никуда не денется, и осталась. Сев на широкий, точно у бобра, хвост, она с удовольствием продолжила свои обличительные проповеди, но у тьетлей было достаточно ума и терпения, чтобы не обращать внимания на её болтовню. Их внимательные глазки заметили на песке слюдинки чешуек, слишком крупных, чтобы принадлежать живущим в воде рыбам и даже русалкам. Не ускользнуло от их цепкого взора и несколько кучно торчащих поодаль в воде притопленных брёвен, в которых они, подобравшись поближе, угадали остатки плота.
– На этой реке нет порогов… – многозначительно заметил один из них, ножом выковыривая из мокрого дерева глубоко врезавшийся в кору овал гигантской чешуи. – Чем же бедняга прогневал Водяную?
– Это уже не так важно, – вполголоса заметил другой, искоса поглядывая на сидящую на берегу грызлю: бешено жестикулируя, она так увлеклась, что разговаривала уже сама с собой, не заметив, что её подопечные отошли дальше. – Давайте-ка взглянем на Пиявку.
Прежде чем осуществить своё намерение, тьетли достали из своих запасов голубоватый кристалл. Внимательно осмотрев всё вокруг сквозь эту призму, они повеселели: Пиявка и в самом деле была мертва – лучше некуда! – и тёмный дух ее, тоже мёртвый, валялся рядом жалким сморщенным комочком.
– Сожги-ка его, Лулус! – распорядился один из тьетлей.
И один из них тотчас вытащил из кармана лупу в затейливой оправе и, держа одной рукой кристалл у глаза, чтобы не потерять из виду обнаруженный кусочек Тьмы, другой рукой сфокусировал на нем солнечные лучи в маленькое яркое пятнышко: и через мгновение мёртвый дух с шипеньем съёжился и испарился. Другие тьетли, вооружившись палками, принялись ворочать останки Пиявки.
– Непонятно!.. – сдались они, наконец, и в ход снова пошла лупа.
Потихонечку покинув всё еще разговаривающую с собою грызлю, они скорым шагом вернулись на стоянку. Там их ожидал сюрприз.
– Парнишка-то – живой! – объявили им товарищи. – И он – не из наших.
***
…Когда машина с красным крестом увезла в неведомую даль тётку Августу, – санитарам не пришлось ее долго уговаривать, – Мэрион и Рыжая Рита переключили своё внимание на ловцов привидений.
После ночного переполоха те, разумеется, первым делом кинулись утром проверять свою аппаратуру – даже завтракать не стали, хотя очень уважали Бабушкину стряпню. Пока они возились со своими камерами, датчиками и прочей дребеденью, Мэрион крутилась вокруг, стараясь не упустить ни одного словечка.
– Девочка, – не выдержал один из них, когда её назойливость перешла все границы его терпения, – ты знаешь, почему Бог изгнал Еву из рая?
– Знаю!.. Она съела немытое яблоко! – выпалила Рио.
Другой ловец после её слов подозрительно быстро отвернулся к монитору и его плечи странно затряслись.
– Нет!! – рявкнул первый. – Потому что она вот так же вертелась у него под ногами и всюду совала свой нос!
– Смотри!.. – перебил тут его приятель. – Смотри!
На экране, среди переплетения каких-то линий и цифр явственно проступали светлые, чуть размытые контуры фигуры, смахивающей на человеческую.
– Есть! – выдохнул второй.
Они тут же забыли обо всём на свете, и принялись что-то бурно обсуждать, перебивая друг друга. Рио вся превратилась в слух, но это была чисто научная дискуссия, напичканная непонятными словами, и ей стало скучно. Тем не менее, она упорно не покидала своего боевого поста, ожидая, что теперь парни должны сломя голову кинуться к своему хозяину.
Так оно и вышло.
Скинув какие-то данные на флешку, они пообедали, переоделись и отправились на улицу. Мэрион подхватилась за ними, но уже в холле её перехватила Бабушка:
– Ты куда это собралась? – после чудесного выздоровления доктор Сибелиус заявил, что ребёнку необходим строгий режим и, по мнению Бабушки, в этот час девочке полагалось немного отдохнуть.
Из-под длинного кожаного дивана, позёвывая и потягиваясь, вылез Хендря.
– Мне надо прогулять собачку!.. – тут же нашлась Мэрион. Схватив такса, она нацепила на него поводок, и выскочила за дверь, пока Бабушка не опомнилась.
Ловцы привидений уже были за воротами, где их ждал экипаж.
– Подбросьте меня до центра!.. – пристала к ним девочка.
Лица парней сморщились, точно они одновременно по ошибке угостились лимоном, но Мэрион сделала такие глаза, что они постеснялись ей отказать. Уже через три минуты они сильно пожалели о своем великодушии, потому что Хендре жутко не понравилось внутри кареты – трясись тут по кочкам вместо запланированного послеобеденного отдыха! – и он залился истошным визгливым лаем, и злился всю дорогу, не умолкая ни на секунду… Мучительное для всех четверых путешествие закончилось у Театра: ловцы привидений вывалились из экипажа совершенно оглушенные и, торопливо распрощавшись, бегом помчались по своим делам, опасаясь, как бы сладкая парочка не увязалась следом.
– Когда всё кончится, – на ходу буркнул один другому, – я сверну этой псине башку!..
К счастью для него, эти слова не достигли ушей Мэрион, зато Рыжая Рита, которую девочка успела подсунуть ему в сумку с ноутбуком, прекрасно слышала и эту фразу, и всё остальное.
Домой Мэрион возвращалась пешком. На душе у неё было неспокойно: она очень боялась, что искатели приключений обнаружат её «крота» – и что же тогда будет с Ритой?.. Хендря, натягивая поводок, рыскал вокруг: обнюхивал углы и афишные тумбы, задирал всех встречных псов, невзирая на их рост и вес, гавкал на прохожих, словом, развлекался, как мог… «Интересно, он вообще помнит, что когда-то был человеком?» – подумалось Мэрион.
Характер таксика во многом напоминал прежнего Хендрю. За время своего недолгого пребывания в доме Гилленхартов он слегка попортил кое-где обои и ковры, гадил, где придётся, сжевал начисто не одну пару обуви, и всегда дерзко огрызался, когда ему делали замечания. Вот и теперь, вернувшись с прогулки, Хендря загнал любимого Бабушкиного кота на дерево. Чего уж он там ему сказал – неизвестно, только бедное животное, неимоверно толстое и практически разучившееся двигаться, взлетело на ближайшую яблоню со скоростью звука. Разочарованный пес – он-то надеялся на более длинное развлечение! – удалился, семеня короткими лапами, карикатурно короткими для его длинного тела и уже отросшего животика. Несчастный кот остался болтаться на ветке: от прежней жизни – молочная кашка по утрам, свежая печеночка, мягкая подушка, – его теперь отделяла невиданная высота… И эта противная собака! Оценив весь трагизм своего положения, а ветка была не очень-то и толстой, да ещё и раскачивалась от ветра, кот вцепился в нее намертво когтями, и начал мерзко орать, проклиная всех собак на свете.
Собрались ротозеи. Прибежала Бабушка:
– Пупсик, деточка моя, слезай!.. Кис-кис! – но жирдяй, зажмурив глаза и прижав уши, орал всё громче и противней.
Рио, наблюдавшая эту сцену из окна, расхохоталась от души.
– Бьюсь об заклад, он теперь долго не сунет домой носа! – пропищал у неё под ухом кукольный голосок.
Она обернулась: Рыжая Рита сидела, развалившись на диване, которое Рио смастерила ей из подручных материалов.
Мэрион почувствовала, как у нее отлегло от сердца.
– Ну, что узнала? – набросилась она с расспросами на крохотную разведчицу.
– Странные дела творятся в Датском Королевстве!.. – начала с любимой присказки Рыжая. Ловко чиркнув обломком спички о коробок, она раскурила самодельную сигару – Рита сама мастерила их из папиросной бумаги и крошек табака из тех окурков, что девочка таскала для неё из пепельниц в гостиной. Это заняло у неё продолжительное время, потому что сигара была малюсенькая, а спичка пылала словно факел.
– Так вот… – затянувшись, деловито продолжила Рита. – Наши мальчики задумали кинуть своего хозяина.
В этот момент в комнату, не постучавшись, влетела Зануда. Рита тотчас проворно спряталась за какой-то безделушкой.
Зануда хотела позвать младшую ужинать, но, уловив запах табака, тут же забыла, зачем пришла.
– Чем это пахнет? – тоном следователя спросила она.
– Ничем! – абсолютно честным голосом отвечала Рио.
Но Зануда прекрасно знала и эти интонации, и то, что обычно за ними скрывалось.
– Та-ак… – начала было она, но тут Рита решила, что нечестно с её стороны оставить невиноватого ребёнка на растерзание, и вылезла из своего убежища.
– Мы тут беседуем… – с вызовом заявила она, ожидая, что Зануда, по меньшей мере, вылетит с воплями вон или упадёт в обморок.
– Ах, так это ты! – выдохнула с облегчением старшая сестра. – И о чём вы тут секретничаете?
Рита украдкой бросила взгляд в зеркало: всё, как прежде. Странно…
– О том же, о чём мы разговаривали с тобой вчера, – ответила за неё Мэрион. – Рита сегодня шпионила за этими…
– И что? – загораясь любопытством, Зануда опустилась на кровать рядом с сестрой.
– Что-что!.. – сердито передразнила её Рыжая, не понимая, почему ей своим появлением не удалось произвести никакого эффекта. – Они собираются продать имеющуюся у них информацию и, возможно, само привидение совсем другим людям! Линд им надоел… Мальчики очень боятся журналюгу. Они не хотят больше зависеть от него, – тут она озабоченно сдвинула брови. – Но я поняла так, что сами они не могут от него избавиться, поэтому и связались с этими типами.
– С какими? – в два голоса переспросили сестры.
– С очкариками из Обсерватории!.. – торжественно объявила Рита. Лица сестёр разочарованно вытянулись: и только-то? – Но это еще не всё! – поспешно добавила она. – Знаете, что мне больше всего не понравилось?
Сёстры не знали.
– То, что они сказали про Питера!.. – и, выдержав паузу, пояснила: – Линд, по их словам, отправил его обратно в могилу!
– Но Питера убил грифон!.. – выпалила Рио и осеклась: никто ведь кроме неё и Толстяка об этом не помнит!
– Ну-ка, солнышко, поподробнее!– прищурилась Рита, а уж она-то умела расспрашивать!
Пришлось Мэрион рассказать про тот день, когда Питер поссорился с Бабушкой из-за Карапуза.
– Это всё, конечно, занимательно, – деловито заметила Рита, выслушав её рассказ, и не выказав особого удивления. – Грифон, кольцо и прочее… Но вы, девочки, всё-таки не уяснили главного: Линд отправил Питера обратно в могилу… – и, глядя в их недоумевающие глаза, с нажимом повторила: – Читайте по губам: об-рат-но… Усекли?
В тот вечер обитателям Замка, чей слух и так был измучен кошачьей серенадой, пришлось пережить еще и Большой Скрипичный Концерт.
***
…Ещё не отгорели последние лучи заката, как Юстэсу показалось, будто где-то высоко шумят огромные крылья. Но ничего страшного не было пока в светлом небе, окрашенном ушедшим на покой светилом в нежные светло-зелёные и лиловые тона.
– Начинается!.. – услышал он чей-то голос, и тут же, словно лопнули некие сдерживающие путы, всё вокруг пришло в движение.
Загорелись бесчисленные костры – на стенах, у домов, внутри них… Дом покойного окружили сплошным огненным кольцом в человеческий рост. В руках у людей запылали факелы. Шум крыльев стал громче, будто огромные птицы кружили над деревней совсем низко, но Юстэс по-прежнему никого не видел.
– Это сонгмы! – пояснил старик. – Они воруют память.
– Память?.. – переспросил юноша.
– Да!.. – на лице старика было написано презрение. – Мерзкие воры!.. Всё, что живущий испытывает за целую жизнь – любовь, радость, горе, – он хранит в своей памяти. Всё, самое дорогое… Им нужно именно это – они сами не умеют чувствовать! И теперь они явились, чтобы отнять у души покойного то немногое, что она хотела бы унести с собой…
Юстэс вдруг почувствовал, как его щеки вскользь коснулось что-то мягкое и холодное… Он инстинктивно отмахнулся рукой с зажжённым факелом, и прямо над его головой вспыхнул призрачный контур безобразного существа, отдалённо напоминающего птицу. Пожираемое пламенем, оно забилось в конвульсиях и рухнуло наземь. Через мгновенье от него осталась лишь горстка пепла… Снедаемый отвращением, юноша стал яростно размахивать факелом во все стороны, – как и многие вокруг, – и усилия увенчались успехом: еще несколько стервятников обратились в прах. Людям удалось отогнать остатки стаи сонгмов от желанной добычи, но надвигалась ночь, а вместе с ней к маленькой деревушке подбирались другие охотники поживиться.
– На стену! Живее!.. – скомандовал кто-то, и Юстэс вместе с другими вскарабкался по приставленной лестнице на самый верх каменной ограды.
Держась рукой за деревянный кол, вбитый меж камней, Гилленхарт вглядывался в шевелящуюся темень, и то, что он видел, казалось ему ожившим кошмаром, ужасным сном, вдруг ставшим явью. Только это был не сон.
Смрадное дыхание чудовищ, окруживших деревню, стлалось по земле желтоватым светящимся туманом, повсюду горели багровым огнём их глаза, по камню скрежетали когти. Жуткие гости штурмовали стену, одержимые лишь одним желанием: добраться до того, чьё тело лежало в замурованном доме… Гилленхарт потерял счет времени – у этой ночи не будет конца!.. Он рубил, колол, жёг! Всё пространство вокруг было наполнено рычанием, стонами, криками, зубовным скрежетом и диким хохотом, от которого кровь стыла в жилах. Он увидел, что некоторые из тварей прорвались сквозь кольцо защитников на стене, и теперь пытаются преодолеть огненный вихрь вокруг заветного дома. Им овладело отчаянье, но тут полетели горящие стрелы: группа поселян предусмотрительно осталась в засаде и атака пришлых захлебнулась в огне. Но его самого вдруг ухватила за ногу когтистая лапа и потянула к себе, но в свете огней блеснуло длинное лезвие, и порождение Тьмы с визгом рухнуло вниз. – Будешь должен!.. – прохрипел ему в ухо Ла Мана, отмахиваясь от возникших прямо перед его лицом щупалец.
– Я долгов не люблю! – задыхаясь от напряжения, проговорил Гилленхарт, и с приобретённой сноровкой чиркнул по щупальцам горящим факелом.
…И снова ему стало казаться, что эта битва никогда не кончится, и что он и не жил вовсе другой жизнью, а так и был здесь всегда! Члены его налились свинцовой усталостью, ещё немного – и он рухнет вниз, в эти жадные пасти, и тьма сомкнётся над его головою навсегда… Но пришел рассвет.
О, господи! – он забыл даже о том, что в мире есть день, есть солнце. Вытирая испарину со лба, он увидел, как в предутреннем дрожащем тумане стремительно возник, протянувшись от небес до земли, яркий конус света – прямо в кольцо догорающих огней. Он просуществовал всего краткий миг – и исчез.
– Отстояли!.. – выдохнул человек рядом с ним.
Но был ещё и труп покойного.
До него тоже нашлись охотники. Едва тело предали земле, как тут же – не стесняясь ни людей, ни белого дня, – пришлёпали, таща животы по земле, три белёсые, в огромных бородавчатых наростах, жабы. Ростом выше людского, с бессмысленными тупыми мордами, они рядком уселись неподалёку от того места, где высился могильный холмик, и застыли, не мигая, точно каменные. За их спинами топорщились чёрные перепончатые крылышки.
– А этим чего?!. – спросил Гилленхарт, чувствуя, как в нём снова закипает злость.
– Сейчас будут его из-под земли вызывать, – сплюнул старик. – Может, и не получится, вон какие цепи на него надели! Но если выманят, то уведут с собой. Продадут какой-нибудь нечисти в работники, и будет в горах самоцветы добывать, пока не рассыплется на ходу. Или воевать заставят… – Но ведь душа его уже на небесах!
– А этим она без надобности. Им раб нужен.
Гилленхарт увидел, что земля на холмике зашевелилась, будто под ним кто-то пытался выбраться наружу. И тут на него словно что-то нашло!
– Нет уж, не бывать по-вашему! – взревел он, замахиваясь на бородавчатых истуканов. Те даже не пошевелились. – Не бывать! – и повинуясь какому-то наитию, оглядевшись, стремительно подобрал с земли две толстые ветки, – глаза его лихорадочно искали ещё что-то. Не найдя, стащил с себя рубаху и зубами рванул её край.
Люди с удивлением наблюдали за его действиями, а он лихорадочно мастерил из веток крест, скрепляя их между собой оторванной от рубахи полоской. Дрожащими пальцами затянув последний узелок, он быстро подошел к могиле, и с размаху воткнул крест в вершину холма. Упав перед ним на колени, он взмолился, протягивая сложенные ладони к небу:
– Господь Всемогущий! Прошу тебя, Господи, останови это!.. – и губы его сами зашептали молитву, чьи строки он повторял тысячи раз.
Он помнил их с детства. Долгие, долгие годы он повторял их машинально, заученно, не вдумываясь в смысл, не осознавая того скрытого, что таилось в них, – просто как стих, как формулу, как заклинание. И только теперь иссушенные губы ощущали каждый звук, составляющий эти слова, так, будто они были рождены прямо сейчас – в их первозданной силе и чистоте. Тонкая скорлупа слов – оберег, данный Свыше, – крепчайшая защита от того, что именуется Злом.
И земля перестала шевелиться… Поднявшись с колен, – люди взирали на него с благоговением и страхом, – он увидел, что бородавчатые гады исчезли. После тризны, больше похожей на праздничный пир, – люди ведь радовались победе! – братья, что привели их в деревню, преподнесли Юстэсу белый плащ, искусно выделанный из кожи какого-то животного.
– Люди спрашивают, – сказали они, – не хочешь ли ты, колдун, остаться? Умерший был здесь набольшим. Они хотели бы тебя на его место.
– Я не колдун! – с сердцем отвечал Юстэс. – И остаться здесь я не могу.
– Тогда научи нас защищать наши могилы! – потребовали они.
– Что мне сказать им? – растерялся юноша, невольно ища поддержки у Ла Маны.
– Освятить клочок земли за оградой – и пускай там хоронят… – предложил тот.
– Я – воин, а не священник! – запальчиво возразил Гилленхарт. – Я сражаюсь во имя Господа, но проповедовать и отправлять требы… Смею ли я давать этим людям напрасную надежду?
– Почему нет? – с всегдашней своей ухмылочкой переспросил Ла Мана. – Хуже всё равно не будет.
– Ладно, – не сдавался юноша, – а где взять святую воду? И я не помню точно, что нужно говорить.
– Просто попроси хорошенько! – отвечал пират, подмигивая, и указывая большим пальцем куда-то вверх.
После глубоких раздумий Юстэс велел принести большую чашу с водой.
– Оставьте меня одного! – велел он людям, и те послушно исполнили его приказание.
Оказавшись в одиночестве, он долго молился, прося Отца Небесного помочь ему, а заодно – простить за возможное святотатство. Его раздирали страшные сомнения: ведь он даже не имеет духовного сана!.. Кто он вообще такой? Обычный грешник… Хотя сказано же в Писании: «Каждому воздастся по вере его!»
– Верую, Господи, в силу Твою!.. – истово шептал он, опуская в чашу нательный крестик. – Не я, Ты сделай это, Господи, ради этих людей! Дай этой воде Свою силу!..
После они выбрали место, и Гилленхарт обошёл его кругом, разбрызгивая воду из чаши и творя молитву.
– Я сделал всё, что мог… – сказал он им на прощанье.
Потом все жители деревни смотрели со стены, как они уходят, пока маленькие фигурки не слились с дорогой, уводящей вниз. И тёмные соседи их тоже глядели украдкой из своих нор и пещер.
Вечером, у костра, Ла Мана всё молчал, а потом неожиданно спросил:
– Как думаешь, мы – живы или уже умерли?
– Умерли?.. – удивился Юстэс.
– Да! – с неожиданной злостью повторил тот. – Ещё тогда, в море, когда нас потянуло в водовороты! Не спаслись, а погибли, и теперь находимся в преисподней!
– Нет, что ты! Мы живы!.. – но напрасно юноша пытался приободрить своего спутника, тот остался мрачен и молчалив. Настроение капитана передалось и Юстэсу. «Я – сплю… Это всё сон! – внезапно подумал он, – но как же мне проснуться?!.»
А когда они улеглись на жёсткой земле возле костра, подложив под головы камни, Ла Мана подвинулся ближе и жарко прошептал:
– Мне страшно, рыцарь! Я никогда ничего не боялся – и ни во что не верил. Но теперь мне страшно умирать, ибо я знаю, кто явится за мной…
***
В Оперном театре был аншлаг. Единственный в этом сезоне концерт сестёр Амстьен собрал огромное число почитателей их таланта. Билеты были раскуплены месяца за три до события – интерес публики подогревало ещё и то, что ожидалось прибытие членов королевских фамилий. Гилленхарты, разумеется, были в числе гостей, лично приглашённых знаменитыми сёстрами на концерт.
– Надеюсь только, что ваша младшенькая останется дома, – улыбнулась Зелла, вручая хозяину Замка Лостхед красивый конверт с пригласительными в ложу для VIP- персон. – Мне бы не хотелось, чтобы наше выступление прерывалось взрывами петард или ещё чем-нибудь в этом роде…
Виктор фон Гилленхарт рассмеялся:
– Незачем беспокоится: при всём моем уважении к Вам, осмелюсь заметить, что вряд ли она видит большую разницу между вашей музыкой и, скажем, весенними воплями котов на крышах… Для неё было бы большим наказанием, если бы нам вздумалось взять её с собой!
И в назначенный час семья заняла свои места в ложе. Виктор, Элен, Зануда, Бабушка и Красавчик, которого взяли вместо отсутствующей Кагглы. Кстати, Кагглы так до сих пор никто и не хватился, потому что дядя Винки, мастерски подделав её почерк, сочинил от имени художницы письмо, в котором она уведомляла родню, что ей пришлось срочно уехать по делам. Мэрион понимала, что это, наверное, неправильно, но пока предпочла помалкивать.
Огромная чаша концертного зала, устроенного по последнему слову градостроительного искусства, напоминала в тот вечер бутон экзотического цветка. В свете мощных софитов переливалось, сверкая россыпями драгоценностей, разноцветное людского море; шум его волн нарастал всё сильнее по мере приближения того заветного мгновения, когда тяжелые занавеси раздвинутся и явят жадным взорам их кумира.
Но вот свет потихоньку стал меркнуть, парчовая преграда, отделяющая возбужденный зал от мира грёз, медленно разъехалась в стороны, и своды театра содрогнулись от бешеного шквала аплодисментов. Восхищённый рёв многотысячной толпы, умноженный прекрасной акустикой зала, захлестнул сцену, где в ярко освещенном круге возникли две хрупкие женские фигурки; усилился до невозможных высот – и разом смолк, точно по мановению волшебной палочки, едва ему навстречу поплыли первые фортепьянные аккорды.
В тихий напев рояля постепенно вплелись звуки человеческого голоса. Сладкий, томительно-тревожный, он проникал в самые глубины естества, будоражил и заставлял плакать, – он пел о любви!
Околдованный, зал притих и онемел, затаив дыхание, забыл обо всём, внимая чарующему напеву, уносящему в недостижимые дали. Чуть смолкла музыка, как тут же снова обрушились со всех сторон волны оваций – они грозили смести всё на своем пути! – но голос властно остановил их, и они разбились у подножья сцены… Вступил оркестр – его музыканты вместе со всеми растворились в невидимом течении, а волшебный голос уводил всё дальше и дальше, усыпляя и завораживая, напоминая о несбывшемся, и суля несбыточное.
И только тихий плач скрипок горевал о скором пробуждении, когда музыка смолкнет, и зал очнётся и поймет: то был лишь сон.
После концерта Красавчик возвращался домой один.
Сославшись на головную боль, он распрощался с остальными: чувствовал, что не вытерпит сейчас никаких разговоров. Разница между тем, что испытал он в зале, и тем, что окружало его, была невыносима. Его сжигало неясное томление, ему хотелось как можно дольше сохранить то ощущение сопричастности к прекрасному, что зародилось в нём во время концерта, и он бежал всё быстрее и быстрее, пытаясь нагнать ускользающее нечто… Словно одурманенный, кружил он по ночному городу, упиваясь своим одиночеством, и тем, что творилось у него на душе.
Летняя ночь была так нежна, так ласкова! Всё дышало такой негой, таким очарованием… Природа знала те тайны, о которых пел голос, – о, да!.. Но ему они были неподвластны, и трепетное волнение постепенно сменилось горечью и досадой – волшебный мир лишь на миг приоткрыл своё лицо, лишь подразнил только, и исчез. А он сам остался прежним – маленьким, скучным… Обыкновенным.
Снедаемый разочарованием, сходным с пробуждением после опьянения, он повернул к дому. Чёрные шпили и башни Замка казались как-то по-особенному сказочными на фоне блистающего яркими звёздами неба, но он твердо знал – всё обман, недоступный мираж! И оттого становилось еще хуже.
