Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
111. Исповедь
О том, что с этим стоящим в очереди на исповедь мужчиной было явно что-то не в порядке, отец Иов догадался сразу, как только его увидел. Мужчина был, похоже, из местных, вот только отец Иов никак не мог, как ни старался, вспомнить, кто он такой и откуда.
Вел себя мужчина довольно-таки странно. Суетился, когда передавал свечи к Канону, подпевал хору и при этом бесшумно бил себя в грудь, да к тому же еще все время пропускал стоящих позади него в очереди, словно боялся, что расскажет на исповеди о себе такое, отчего, несмотря на тайну исповеди, монахи немедля побегут в полицию.
Впрочем, за годы службы отец Иов понасмотрелся на многое, так что удивить его можно было только чем-нибудь экстраординарным, да и то – если повезет.
Наконец, очередь дошла и до странного посетителя, который с отчаянием на лице готовился к принятию таинства.
Было видно, что последние шаги к месту исповеди дались ему не без труда.
– Я слушаю, – сказал отец Иов, когда мужчина опустился перед ним на колени и нагнул голову.
– Грешен, батюшка, – сказал он и замолчал, словно ожидал, что отец Иов сам прочитает всю череду его грехов и мелких прегрешений.
Впрочем, молчал он тоже странно, делая какие-то резкие движения, косясь на отца Иова и закатывая глаза, словно хотел что-то сказать, но не знал, как именно к этому подступиться.
Секунд двадцать или около того прошли в ожидании. Наконец Иов сказал:
– Как зовут-то?
– Меня, что ли? – сказал мужик, с тоской глядя на отца Иова. Потом, видимо, понимая, что ответ его выглядит довольно глупо, смутился и сказал:
– Порфирием кличут.
Глаза его больше не мигали и не закатывались, а смотрели в упор на отца Иова, которого этот непрошеный взгляд почему-то беспокоил и даже немного раздражал.
– Значит так, Порфирий, – сказал он, наклоняясь к стоящему на коленях исповедующемуся. – Говоришь внятно, перечисляешь свои грехи, а Бог тебя прощает, потому что Он милосерд и долготерпелив… Это понятно?
– А как же, – сказал Порфирий. – Очень даже понятно.
– Вот и хорошо… А теперь рассказывай.
– Грешен, батюшка, – сказал Порфирий и снова умолк.
– В чем грешен-то? – являя чудеса терпеливости, спросил отец Иов.
– В том, батюшка, что хочу одного человека зашибить, – ответил Порфирий, и в голосе его послышались какие-то, прежде неизвестные, нотки.
– Убить, что ли, хочешь? – спросил Иов, ничуть не удивившись.
– Что ты, батюшка! Зачем убить? Зашибить только.
– Это как же это, интересно, зашибить?
– А так, что он стоит, понимаешь, к тебе спиной, а ты к нему подходишь и доской-то его сзади и удивляешь.
– Удивляешь, значит? – задумчиво проговорил отец Иов. – И чем же ты хочешь его удивить?
– Так вот этим и собираюсь, – отвечал Порфирий. – Доской по затылку, вот и весь сказ.
– Эк же ты кровожадный, братец, как я погляжу, – сказал отец Иов, с удивлением качая головой. – Или не знаешь, что заповедовал нам Спаситель?.. Люби ближнего своего как самого себя и даже врага своего люби, потому что Господь придет и взыщет с тебя за все, что ты натворил.
– Да как же его любить, когда я видеть его не могу?! – сказал Порфирий.
– А ты смиряйся, – сказал отец Иов, подражая не без некоторого удовольствия отцу игумену. – Что значит «не могу»?.. Христос, наверное, не говорил «не могу», когда его на кресте распинали.
– Так то – Христос, – сказал Порфирий и тяжело вздохнул.
– Да. Верно. То Христос, а то ты, – сказал отец Иов, радуясь своему голосу. – И Он для того и приходил, чтобы подать пример таким, как ты… А ты как думал?
– Каким это еще таким? – переспросил Порфирий с некоторой заметной нервозностью.
– А вот таким, – сказал отец Иов, не зная, что сказать дальше. – Таким, которые собираются невинного человека доской стукнуть ни за что ни про что… Лучше расскажи мне, Порфирий, кто это тебя так отметил, что ты собираешься, прости Господи, этого малахольного доской угостить?
– Да кто, известно кто, – сказал с горечью Порфирий и махнул рукой. – Вы, батюшка, и отметили.
Случившаяся затем сцена могла бы послужить хорошим примером использования затянувшейся паузы.
Потом отец Иов кротко сказал:
– Чем же я тебе не угодил, Порфирий?
Возможно, он хотел перевести все происходящее в безобидную шутку, однако его собеседник, похоже, был другого мнения.
– А я откуда знаю, чем, – сказал он с некоторой грубостью, повышая голос. – Вот только чует мое сердце, что добром это не кончится.
– Да чем же оно тогда кончится-то? – спросил, Иов, чувствуя, что вся эта история начинает ему уже немного надоедать.
– В конце концов, – сказал он, мудро и понимающе улыбаясь, – все истории когда-нибудь кончаются, как известно.
– Но не эта, – сказал Порфирий.
– Не стоит зря драматизировать, – и отец Иов сделал красивый жест, словно он отвергал все плохое и, наоборот, принимал все хорошее. Потом немного помолчал и спросил:
– Значит, говоришь, это я тебя отметил?.. Любопытно.
– А кто же, если не ты? – сказал Порфирий. Он еще раз оглянулся и добавил почти шепотом:
– Поверишь ли, родимый, как увижу тебя, так сразу будто что-то подкатывает вот сюда и еще сюда, а какой-то голос прямо в уши говорит: «Стукни доской! Стукни доской! Стукни доской, пока я тебя сам не стукнул!»… Иной раз даже страшно становится.
– Так вот оно что, – сказал Иов, вспоминая вдруг этот внимательный и настороженный взгляд, который время от времени он видел в темных углах храма. – Выходит, лично ко мне у тебя претензий нет?
– Помилуйте, батюшка, какие там еще претензии, ей-богу, – сказал Порфирий, понижая голос и оглядываясь. – Вы ведь лучше меня знаете, что в мире на каждом шагу существуют такие вещи, о которых человеку лучше не знать. Возьмите хотя бы эту доску. Разве тут есть что-нибудь понятное?.. Да кричи хоть всю ночь, все равно ничего не поймешь. Опять же уши. Прочистишь их, а потом оказывается, что какой-то там голос требует от тебя, чтобы ты взял доску и как следует стукнул ею по голове того, кого он укажет… Разве это дело?
Однако отец Иов уже не слышал Порфирия.
– Я тебе книжку дам, – сказал он, вынимая откуда-то снизу целую стопку брошюрок. – Почитаешь и ко мне потом придешь. Называется «Что нам следует знать о духовном отце». Читай внимательно.
Он отвернулся, чтобы поставить брошюрки на место, и в это мгновение Божий промысел показал себя во всей красе.
Конечно, тут не было никакой доски, которая могла бы послужить примером Божьей мудрости и всезнайства. Зато было нечто другое – нечто, легко приводящее нас к мысли, что для Бога все возможно и нет ничего трудного.
Доски не было, но зато под рукой оказался тяжелый подарочный экземпляр Псалтири, который Порфирий быстро схватил со стола и, размахнувшись, со всей силы стукнул им отца Иова по затылку, после чего отец Иов на какое время исчез из поля зрения.
К счастию, никто не видел в этот час ни упавшего Иова, ни покидающего храм довольного Порфирия, ни ангелов небесных, звонко хохочущих и передающих друг другу по «ангельскому телеграфу» о случившемся.
Все было чинно, благообразно и в высшей степени прилично, если не считать, конечно, что с отцом Иовом в результате потрясения произошла некая метаморфоза, которая заключалась в том, что после всего свершившегося означенный отец ощутил вдруг в своем сердце глубокое раскаяние во всем том, что он до сих пор делал, думал и намеревался, результатом чего стало его твердое решение немедленно предаться смиренному покаянию и испрашиванию прощения у всех, кто встретится ему по дороге.
Вот так он и ходил по монастырю, прося прощения и каясь в своих грехах, слыша за спиной умилительный шепот прихожанок: «Святой, просто святой»!
Впрочем, ближе к вечерней службе его решимость просиять в монастыре новым Серафимом слегка потускнела, а к ужину она благополучно исчезла совсем, оставив по себе чувство неловкости и неуверенности, которые еще долго мучили отца Иова в его снах.
112. Иконостас
На какой-то там год наместничества отца Нектария плачевное его правление привело монастырь к уже видимым и невооруженным взглядом упадку и запустению. Монастырская ферма – хоть и обнесенная новым проволочным забором, – по-прежнему нищенствовала, и отец Александр, скрипя зубами и проклиная игуменство отца Нектария, вкладывал свои деньги то в строительство все больше косившегося и ветшающего деревянного храмика, то в покупку удобрений, то в едва живой трактор, который тоже просил деньги то на запчасти, то на солярку. Дошло дело уже и до того, что некому стало копать картошку, потому что оставшиеся трудники с утра до вечера пьянствовали или болтались по Святым горам в надежде, что, видя их печальное состояние, Господь смилостивится и пошлет им какую-нибудь поддержку. Поднявшись однажды на амвон сразу после службы, когда народ еще не разошелся, отец эконом удивил собравшихся тем, что слезно попросил прихожан помочь собрать картошку, потому что в противном случае монастырь ждет мерзость и запустение.
– Гибельные дни, – шепотом говорил отец Фалафель и крестился в сторону храмового купола.
Не стоило недоумевать, что на этом фоне история, которая случилась с отцом Фалафелем, была не слишком удивительна, потому что, в конце концов, мы все прекрасно знаем, что все чудеса на земле совершаются по воле Господа Бога, а значит, в каком-то смысле они носят, так сказать, естественный характер и имеют естественное происхождение (если, конечно, считать Бога чем-то естественным).
Случилось же следующее.
Отправившись вечером для исполнения своих обязанностей псаломщика в храм, отец Фалафель вдруг услышал довольно сильный шум. Звук этот был похож на глухие удары, то смолкавшие, то снова начинающиеся, и если бы не позднее время, то можно было бы подумать, что где-то поблизости идет какое-то строительство.
Однако, войдя в храм, отец Фалафель понял, что этот усиливающийся звук идет не с улицы.
– Матерь Пресвятая, – сказал он, озираясь по сторонам и не понимая причины этого звука. – Почему все плохое всегда случается в мое дежурство, вот вопрос?
И с этими словами он отправился на поиски источника загадочного звука, к которому, впрочем, вдруг добавился и еще один – скрипучий, повизгивающий, неуместный.
– Да что же это такое, – сказал отец Фалафель, не понимая, в какую сторону лучше пойти. И пока он думал, страшный, свистящий грохот ударил по барабанным перепонкам.– «Так, – рассказывал он потом, – что чуть не оглох!»
Потом откуда-то сверху посыпался какой-то мусор, поднялось облако пыли и извести, и чей-то глубоко печальный вздох заставил отца Фалафеля похолодеть. К тому же еще и электричество замигало, да так, что отец Фалафель мог бы поклясться, что никогда не видел ничего подобного.
А мусор все падал и падал, и мигающие лампочки мигали все веселее, словно напоминая о скором Рождестве и украшенной елке.
Потом Фалафель услышал за спиной звук, как будто под ноги ему сыпался неизвестно откуда горох, и тогда, обернувшись, он увидел, что иконостас сильно накренился.
– Когда же я все это уберу, – сказал Фалафель, с ужасом глядя на покосившийся иконостас, который, между тем, мелко задрожал и глубоко вздохнув, качнулся влево.
Потом он медленно качнулся вправо и, остановившись, сказал:
– Фалафель… Фалафель… Помнишь ли, как мы с тобой устроили генеральную уборку, которой не было здесь почти сорок лет?
Голос говорящего был едва слышен.
– Кто здесь? – спросил Фалафель, озираясь. – Алипий, это ты?
Но вместо Алипия, которому давно уже было время начинать читать Псалмы, кто-то вновь тяжело вздохнул и сказал:
– Фалафель… Фалафель… Это я, иконостас, который ты так любил мыть мыльным раствором, а потом сушил, открывая все двери и окна, от чего я во всем теле чувствовал легкую приятность.
Фалафель вдруг понял, что он сейчас упадет.
– А еще, – продолжал Голос, – ты любил чистить мои трещинки, а потом капать в них капельки масла, – что было мне и приятно, и полезно… Но теперь… – Голос задрожал. – Теперь я ухожу отсюда прочь, не желая больше быть посмешищем для самодовольных негодяев.
Если бы отец Фалафель был более чуток, то он подумал бы, что иконостас плачет. Впрочем, даже если это и было так, решающего значения это, в конце концов, не имело.
– Значит, – сказал, наконец, Фалафель, чувствуя, что ночная беседа с разгневанным иконостасом была совсем не тем, о чем мечталось долгими осенними вечерами. – Значит, ты живой?.. Но как это понять?.. Разве это возможно?
– А ты не знал? – спросил иконостас и, кажется, засмеялся. Потом он немного помолчал и сказал:
– Мы все живы, друг мой. Живы, ибо нас создал Живой… Отчего бы ему творить вдруг мертвых?.. Или ты об этом не знал?
– Отчего же не знал? Знал, – сказал Фалафель, смутно понимая, куда потечет этот нелепый разговор.
– А раз знал, то послушай, что я тебе скажу, человек, – и иконостас вдруг усилил голос, словно хотел, чтобы все сказанное им не затерялось.
Между тем сверху опять посыпался какой-то мусор, и лампочки замигали еще чаще, словно боялись чего-то не успеть.
– Я, – сказал иконостас, слегка качаясь, – стою здесь уже восемь лет – с того несчастного дня, когда отцу Павлу пришло в голову повесить у входа в храм просьбу начать собирать деньги на новый иконостас. Можешь мне поверить – за те восемь лет, в течение которых собирались деньги на новый иконостас, можно было написать или купить двадцать таких иконостасов, но, как видишь, собранные деньги идут неведомо куда, но только не туда, куда следовало бы. Но самое обидное, что при этом все думают, что иконостас – это я, когда на самом деле я всего лишь жалкий мошенник, помогающий отбирать у честных людей их деньги и рассказывать им лживые истории про великую святость отца наместника и не меньшую святость отца благочинного… А теперь, человек, – сказал иконостас голосом, который стал вдруг железным, – дай мне пройти, чтобы я мог покинуть наконец это мерзкое место, где я провел столько печальных дней.
И с этими словами иконостас двинулся вперед, ломая и круша на своем пути все, что ему попадалось, а за ним двинулись прочие церковные принадлежности: антиминс, чаши, свечи и подсвечники, паникадило и прочие, не пожелавшие остаться без иконостаса предметы.
Но упавший в обморок отец Фалафель ничего этого уже не видел.
113. Отец Тимофей
1
Отец Тимофей был характером легок, а умом самостоятелен и понятлив, что, возможно, и послужило причиной непрекращающейся вражды между ним и отцом наместником.
Травля отца Тимофея велась по всем правилам охоты. Сначала выпускали на него какую-нибудь мелочь, которая раздражала его и портила настроение, потом шли фигуры покрупнее, а под конец выходили уже бойцы монастырского масштаба, то есть, сам отец игумен и при нем отец благочинный, прекрасно знающий сыскную службу и не слишком любящий отца Тимофея.
Доброхоты, которых в каждом монастыре хоть пруд пруди, немедленно сообразили, что к чему, и с удовольствием приняли участие в охоте на Тимофея, заслужив, вместе с тем, одобрение отца игумена, что в условиях монастырской жизни было делом не последним.
Остальные сочувствовали, но подходить и высказывать свое мнение открыто не решались.
Так прошел август, сентябрь и октябрь.
За это время отец Тимофей написал 213 объяснительных записок.
А отец благочинный состряпал 58 докладных, отправленных по душу отца Тимофея в епархию.
Наконец, долгожданный час пробил.
Проходя как-то вечером мимо окна кельи отца Тимофея, некий монах услышал там женский голос и, ни в чем не разобравшись, бросился к отцу Нектарию.
«Женщина в келье!.. Женщина в келье!», – кричал он, торопясь донести первым соблазнительное известие.
Напрасно женатая пара объясняла свое нахождение в келье важными семейными обстоятельствами. Напрасно отец Тимофей говорил, что женщина находится на восьмом месяце беременности и что эта пара является его духовными чадами. Все было напрасно, и два дня спустя в сопровождении любивших его рыдающих прихожан отец Тимофей вышел из монастырских ворот и направился к автовокзалу, где и произнес свою известную речь, смысл которой заключался в том, что никогда не следует путать водку с закуской, чему есть множество убедительных примеров.
И с этим отбыл в богоспасаемый город Псков.
2
Через два года отец Тимофей вновь появился в монастыре, но на этот раз уже как проезжий гость, с которым можно посидеть, вспомнить прошлое и немного расслабиться.
Так оно и вышло.
Старые враги посидели, поговорили, слегка выпили, порассуждали о превратностях судьбы и о том, что все, что ни делается на белом свете – делается к лучшему, а в конце трапезы отец наместник расчувствовался и преподнес заезжему гостю отрез дорогой ткани для рясы и подарочный Служебник, такой, какой и в сказке-то не часто встретишь, весь позолоченный, с золотым тиснением, на пергаментной бумаге, с медными застежками и в кожаном переплете.
Этот подарок в первую очередь сразил, конечно, отца благочинного, который и лицом сразу побелел, и осунулся, и даже дар речи на какое-то время потерял, хоть и с тем даром, который у него был до этого, тоже было не все в порядке.
Когда же он, наконец, обрел утраченный дар речи, то увидел, как отец Тимофей убирает в свою походную сумку отрез и Служебник, а на лице отца наместника блуждает умиротворенная улыбка, свидетельствующая о том, что как ни трудно было игумену расстаться с этими дорогими подарками, но не сделать этого было бы, пожалуй, гораздо хуже, так что можно было с полным основанием считать, что ветхий человек на какое-то время отступил, а человек новый, напротив, приблизился.
– Ты-то знаешь, как оно… сколько?.. Это ведь, что? – зашептал благочинный, пытаясь в несколько слов вместить всю глубину владеющих им сейчас чувств.
– Не жадничай, не жадничай, – сказал отец Нектарий, являя миру новый образец бескорыстия. – Не нами заработано, не нами и потрачено… Или ты плохо Евангелие читал?
– Как же, не жадничай, – отец благочинный с тоской глядел на отца Тимофея. – Или ты, может, думаешь, такая материя в каждом углу лежит?
– А я тебе говорю – не жадничай, Павлуша, – снова повторил отец наместник, ввергая присутствующих в легкое изумление. – Может, и мы будем с тобой когда-нибудь в изгнании, и нам это вспомнится и зачтется… Или ты так не считаешь?
– Так ведь четыреста долларов, – шептал Павел, с ужасом глядя на наместника. – Как же это так, кормилец?
– А вот так, – сказал отец наместник, заканчивая разговор и давая понять, что не намерен больше обсуждать эту тему.
114. Отец Илларион. Сомнительные речи. Бегство
И еще говорил отец Илларион, касаясь вечной темы о человеке, что, прежде чем рассуждать об этом, стоило бы лучше взглянуть на самого себя, – так, чтобы не оставалось места для выдумок и уловок.
Ибо всякая неправда о человеке, говорил он, чревата бедами и страданиями, а неправильный путь прямой дорогой ведет к смерти.
Спрашивал он, – какой самый страшный враг для человека? И сам же себе отвечал – самый страшный для себя есть всегда сам человек.
И он же – вот уж действительно странное существо, – готов оберегать тебя до последнего вздоха, так, словно ты величайшая ценность среди вещей, не знающих о себе ничего достоверного.
Как же оно создано, это чудовище по имени человек?
Не станем ли мы оправдываться и говорить что-нибудь вроде: «Не правда ли, какая завидная судьба?» Или: «Жить ради Истины – как это прекрасно!», тогда как надо бы было сказать: «Что за нелепая жизнь? Всю жизнь бороться с самим собой, чтобы в конце догадаться, что всякая борьба никуда не ведет».
Разве не для того мы умираем, чтобы стать другими?
А прошедшая жизн, не хорошая ли плата за это?
Ты приходишь в этот мир, чтобы познакомиться с самим собой – тут нет сомнений. Ты обнаруживаешь свой характер, свою волю, свое воображение. Ты узнаешь, что умеешь плакать, рыдать и смеяться. Потом ты догадываешься – и долго в это не веришь, – что ты никогда не сможешь изменить ни этот мир, ни самого себя, ни свою жизнь, которая ведь ни перед кем не собирается отчитываться, и уж тем более перед тобой.
Так идет время, а потом ты начинаешь чувствовать чье-то присутствие в твоей жизни, – какой-то тихий голос, который зовет тебя неведомо куда, так что ты не слишком удивляешься, когда однажды слышишь этот голос, говорящий о Пустоте, и не понимаешь, о чем идет речь. И только много лет спустя, когда исполняется полнота времен, Пустота входит в твою жизнь, чтобы остаться там навсегда.
Наверное, именно поэтому, когда однажды разговор заходит о добродетели, ты догадываешься, что главной добродетелью в этом мире было и остается Бегство. То Бегство, благодаря которому мы бежим, не зная дороги, от самих себя.
Так говорил отец Илларион. Что же касается того, что он имел в виду, то об этом история умалчивает.
