Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
44. История с гомункулусом
Конечно, это была совершенная ерунда, которую можно было объяснить только любовью некоторых местных прихожанок почесать языками, уже не задумываясь о самом этом расчесываемом, которое, мягко говоря, не всегда отвечало действительному положению вещей. Вместе с тем, однако, следовало признать, что слухи об этой истории ходили довольно упорные, хотя при этом всякий, кто начинал их пересказывать, спешил прежде отметить, что сам он ни во что этакое не верит, а рассказывает только так, для одного смеха и более ничего.
История эта, между тем, рассказывала о новоржевском учителе химии, который с помощью разного рода химических реактивов, которые легко найти в любом химическом магазине, умудрился сотворить искусственного человека, сиречь гомункулуса, и что, узнав об этом, приехала в Новоржев целая толпа ФСБешников, да не из Пскова, а аж из самой Москвы, потому что мысль эта о гомункулусе в Москве почему-то чрезвычайно понравилась и дала ход дальнейшим действиям.
В этой мысли действительно было что-то притягательное и многообещающее, например, возможность делать гомункулусов, чтобы они управляли нашей богоспасаемой державой, потому что гомункулуса, с одной стороны, не отличишь от настоящего человека, а с другой – его можно было запрограммировать так, чтобы он, например, не воровал больше положенного или чтобы он освоил в рабочее время учебник русского языка и смог без запинки произнести в дальнейшем слово «консолидируемся» или «консенсус».
Вредный учитель химии, однако, усовершенствовать творение рук своих отказался, ссылаясь на то, что он сотворил этого гомункулуса в надежде найти разрешение удовлетворению плотских желаний, а вовсе не для того, чтобы плодить гомункулусов, которых и так развелось вокруг предостаточно, в чем легко можно было убедиться, стоило только хотя бы включить телевизор.
– Значит, власть нашу мы не уважаем? – ласково сказал допрашивающий учителя феэсбешник в чине полковника, сам смахивающий чем-то на гомункулуса.
– А за что ее уважать-то, – ответил дерзкий учитель, от которого ушла жена, а самого выгнали с работы, так что терять ему было совершенно нечего. – За что ее уважать, дуру, если сама она себя не уважает?
– Поговори у меня, – сказал допрашивающий, и новоявленного Кулибина вместе с его гомункулусом увезли в золотоглавую, чтобы у него было побольше времени подумать, прежде чем говорить такое о наших власть предержащих.
Далее историю про гомункулуса рассказывали по-разному.
В одном изложении в ней говорилось, как обманув ФСБешников, наш гомункулус бежал в город Опочку, где устроился учителем химии в общеобразовательную школу, а подрабатывал же, разъезжая по району с чтением лекции «Почему самым важным из искусств для нас является искусство химии?»
В другой истории, напротив, рассказывалось, что, прибыв в Москву, гомункулус проявил такое рвение к работе, что вскоре стал ведущим специалистом в области создания искусственных людей, а затем возглавил занятую этой темой лабораторию, которая вскоре принялась делать искусственных президентов, которых, хоть убей, было не отличить от настоящего. Одна беда: отправившись как-то в соседний магазин, сторож Григорий забыл запереть ворота, так что все триста с чем-то штук президентских гомункулусов разбрелись по Москве и Московской области, пугая народ и наводя людей на всякие тревожные мысли относительно близкого конца света.
Впрочем, более достоверной нам кажется другая история, которая повествует о том, что на самом деле гомункулус сам обхитрил своего создателя и, воспользовавшись его неопытностью, совратил его, а после, надеясь удовлетворить свои плотские желания, бежал из Новоржева в Опочку, а из Опочки в Святые горы, где, украв на хозяйственном дворе монастыря чью-то сохнувшую после стирки рясу, пробрался в монастырь и под именем отца Павла вошел в доверие к отцу Кенсорину, став там тем, кем мы его теперь знаем.
Все это, однако, был, конечно, совершенный вздор, потому что отец Павел к удовлетворению каких бы то ни было плотских желаний был совершенно непригоден, вполне равнодушен и никак не связан ими, не имея никаких желаний вообще, с юных лет отдавая себя одной единственной страсти: стяжать, копить, считать и пересчитывать скопленное, умножая его к вящей славе Божьей и к вящей славе его, Павла.
Злые языки, впрочем, говорили, что когда отец Павел бежал из Новоржева, то прихватил с собой учебник арифметики Киселева, которым и питался всю дорогу, благодаря чему стал с тех пор легко считать все, что только поддается счету. Мы не можем, конечно, полностью согласиться с этой точкой зрения, тем более что нам известно другое мнение, согласно которому похищен и съеден был вовсе не учебник Киселева, а математические таблицы Брадиса, что косвенно подтверждалось и тем фактом, что после чтения этих таблиц у нашего отца Павла всегда устанавливалось хорошее настроение, когда же это настроение портилось, это значило, что под рукой отца Павла вдруг не оказывалось чего-нибудь, что можно было бы посчитать или привести к общему знаменателю.
Как бы то ни было, но скоро в Новоржеве образовались две партии, одна из которых стояла за то, что Павел полакомился учебником алгебры Киселева, а другая – что он употребил для этого таблицы Брадиса. Партии в открытую не враждовали, но относились друг другу более чем прохладно, пока волей случая перевес не произошел в пользу партии арифметики Киселева.
Это случилось, когда, проходя мимо кельи отца Павла, Цветков, разделяющий точку зрения киселевцев, услышал доносящиеся оттуда странные звуки. Заглянув в келью, Цветков застал отца Павла, держащего в руке учебник арифметики Киселева и вкушающего химические реактивы, отчего сам он светился и висел в воздухе безо всякой опоры, что было, несомненно, признаком святости, о чем немедленно было доложено отцу Нектарию.
А дальше все пошло своим чередом.
45. Паломники
– Вон, в Острове-то, – говорила одна паломница другой, – и накормили, и напоили, и спать уложили, и ничего не взяли, ни копейки. А тут?.. За какой-то паршивый обедик содрали 400 рублей, нет, ты представляешь?.. Четыреста рублей!
Простая, но многообещающая мысль брать с паломников деньги за трапезу и ночевку пришла в голову, конечно же, Павлу, и была немедленно доложена отцу Нектарию, который сразу понял, что к чему, и, недолго думая, наложил свою резолюцию, которая гласила: Быть посему
Сначала бумага с ценами на весь спектр услуг висела прямо на монастырских воротах, рядом с объявлением о том, что фотографировать на территории монастыря можно, лишь заплатив сто рублей.
Потом эта бумага переселилась в храм, но после того, как возмущенные паломники из Москвы содрали ее и выбросили в помойное ведро, бумагу повесили в трапезной, правда, на самом видном месте, так, чтобы каждый желающий мог узнать, что завтрак, обед и ужин будут стоить паломнику 650 рублей, экскурсия по монастырю 1000 рублей, ночевка без особых удобств 400 рублей, а с особыми – 800.
Положив руку на сердце, следовало бы сказать, что, в некотором роде, мысль о вреде паломничества была в чем-то вполне справедлива. Русский человек, вечно обездоленный, вечно страдающий и несчастный, всегда готов поверить в то, что где-то далеко или где-то совсем близко его ждут чудеса и великие святые, готовые разрешить все его беды, стоит лишь ему доехать до нужного места, поклониться святыне и усердно помолиться.
Для многих паломничество становится своеобразным спортом и вместе с ним – забвением о Боге, когда Бог, по сути, становится ненужным, ведь все надежды теперь отданы тому или иному святому, от которого зависит сам исход дела.
Один мой знакомый столичный батюшка сказал как-то при мне, указывая на молящуюся возле нас женщину:
– Ты только посмотри на нее!.. Дома грязь, дети немытые, с работы гонят, потому что она работать не хочет, а ей, понимаешь, вздумалось записаться в паломницы. Она думает, раз тут не вышло, так выйдет в другом месте. Не вышло у святого Сергия Радонежского, так выйдет у Серафима Саровского, как будто это магазины. Тут размер не подошел, так подойдет в следующем… Иногда мне кажется, – батюшка понизил голос, – что на самом деле они просто чистые язычники и, уж во всяком случае, не христиане…
Сказанное было произнесено, конечно, в сердцах, но при этом, мне кажется, оно было весьма и весьма недалеко от истины.
Кстати сказать, наш игумен, отец Нектарий, тоже не питал особенно теплых чувств к паломникам, хотя и отдавал себе отчет в том, что от них все же есть монастырю хоть какая-то реальная польза. Это, впрочем, не мешало ему ворчать всякий раз, когда он видел очередной экскурсионный автобус и вываливающихся из него путешествующих.
– Нечего тут расхаживать, – он с неудовольствием разглядывал партию только что прибывших паломников. – Ишь, разъездились, понимаешь… Чего дома-то не сиделось?
– К Фекле Псковской ездили, – говорила новоприбывшая странница, не понимая, что от нее хотят.
– И зачем? – спрашивал Нектарий сердито. – Или у вас в Москве святых, что ли, мало?
– Так ведь как же, батюшка, – паломница с уважением глядела на этого обширного священника, который соизволил перекинуться с ней парой слов. – Фекла-то…Она ведь от бесплодия подает помощь.
– Тебе-то зачем? – спрашивал неделикатный игумен, заливаясь веселым смехом и приглашая посмеяться вместе с ним всех рядом стоящих.
– Так ведь это не для меня, а для племянницы, – паломница с удивлением глядела на разошедшегося монаха, не понимая, чем так рассмешили присутствующих ее слова. – Она всем помогает.
– Для этого, между прочим, другой способ есть, – говорил отец Нектарий и, довольный, удалялся прочь в окружении монахов, стыдливо опустивших свои глаза в землю.
46. После службы. Евсевий
На этот раз конфуз все-таки приключился; правда, не так, как опасался отец наместник, а совсем по-другому, как отец Нектарий и не ожидал. В конце концов, он хотел только показать владыке, каких успехов достиг под его чутким руководством монастырь, продемонстрировав и облицованный мрамором пол в братском корпусе, и теплый туалет, и гостиничные номера, готовые уже принять первых постояльцев, и кухню с новыми плитами и новой посудой, а еще новые холодильники, газораспределители и компьютеры, а самое главное – этот подъемник, который в любое время суток мог поднять за минуту на второй этаж все, что угодно.
В трапезной высокому гостю были показаны новые столы и скамейки, а в подсобных помещениях – новые германские унитазы, которые еще только предстояло установить.
«А тут мы все заменили на пластик, – говорил отец Нектарий, показывая результат. – И удобно, и практично».
«Двадцать пять тысяч стоило, – с гордостью сказал идущий рядом благочинный отец Павел. – Во как!»
Глаза его весело блестели, так, словно ему только что удалось раздобыть целую кучу казначейских билетов, которые приходилось теперь считать и пересчитывать.
Но как раз в эту самую минуту своды трапезной огласил тяжелый вздох, вслед за которым последовали громкие и совершенно не подходящие к случаю рыдания.
Рыдал владыка.
Опустившись на колени, он положил голову на скамейку и то трясся, стуча своими сжатыми кулачками по скамейке, то вздрагивал всем телом и размазывал по лицу слезы, которые в изобилии капали из его глаз.
Все были так потрясены, что никто из присутствующих даже не бросился к владыке, чтобы его поднять и усадить на скамью, никто не принес ему стакан воды, не протянул платок, не утешил владыку словом.
Вокруг все словно оцепенели.
И два его секретаря, и охрана, и мальчики-свеченосцы, и епархиальный хор, и еще куча всякого бесполезного народа, без которого любой владыка, впрочем, чувствует по крайне мере легкую неуверенность. Теперь же все они застыли, не зная ни что надо делать, ни что вообще значат эти внезапно пролитые и почти святые слезы.
Наконец владыка размазал по лицу последние следы волнения и сказал, обращаясь к отцу Нектарию:
«Вот гляжу я на тебя, Нектарушка, и думаю, чем же это ты собирался купить меня и мое расположение?.. Неужто я столько же стою, сколько эти твои германские унитазы?»
Тишина в трапезной стала почти осязаема.
«Да что вы, ваше преосвященство», – сказал отец Нектарий и, чтобы как-то подбодрить себя, развел руками и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, которая больше напоминала, впрочем, болезненную гримасу у стоматолога.
«Что мое преосвященство, что? Что? – возразил ему стоящий на коленях владыка. – Я сам знаю, что я преосвященство, а вот ты объясни-ка мне другое, милый друг. Христос, он, по-твоему, что – для германских унитазов распялся или, может, для новых плит газовых?.. Или, может, нам не Распятию и Христу надо поклоняться, а теплым туалетам, которые спасут нас в день Страшного Суда?»
Голос его был тих, однако слышен в самом отдаленном месте трапезной и даже в примыкавшей к трапезной кухне, на пороге которой столпились теперь кухонные работники, боящиеся пропустить хотя бы одно слово.
«Или, может, ты думаешь, – продолжал владыка, – что мне нужны все эти пластики твои и железки?.. Да гори они все огнем, вместе с твоими унитазами, а мне не этого надо!.. Мне другое надобно, а не эти твои финтифлюшки, от которых только голова болит… Как же ты этого до сих пор не понимаешь, Нектарушка?»
«Так ведь удобства, – сказал отец Нектарий, понимая, что несет ахинею, и желая немедленно провалиться сквозь пол. – Монах – он ведь тоже человек».
«Это монах-то человек? – переспросил владыка, и в голосе его послышался лед. – Ты говори, Нектарушка, говори, да не завирайся, а то я тебе точно все ребра-то пересчитаю, век будешь помнить… Ежели ты и вправду думаешь, что монах – он тоже человек, то лучше тебе было бы снять с себя все золототканое да и уйти немедля на покой. А уж я тебе как-нибудь поспособствую…»
Тут произошло следующее.
Отец Нектарий вдруг раскинул руки и медленно опустился на пол рядом с владыкой, который, в свою очередь, вновь зарыдал, размазывая по лицу слезы.
Легкий перезвон пронесся над трапезной.
«Простите, владыка», – сказал отец Нектарий, склоняя голову. И добавил: « Больше не повторится».
«Да слышал уже, слышал – отозвался владыка, пряча лицо в ладонях. – Ты мне уже какой раз обещаешь, Нектарушка?.. И как только тебе самому-то не надоест!»
«Виноват, – сказал отец Нектарий, пытаясь выдавить из себя хоть одну маленькую слезинку. – Нечистый попутал, ваше преосвященство».
«Да вы сами тут не лучше любого нечистого», – доставая из рукава платок, сказал владыка. Впрочем, голос его при этом как будто слегка помягчел. Потом он сказал:
«Когда же ты, наконец, поймешь, глупая твоя голова, что Господу не надо от нас ни унитазов, ни мрамора, ничего. А надо Ему только чистое сердце и добрые поступки… Неужто так трудно это запомнить?»
С этими словами владыка высморкался в свой платок, и звук этот невольно напомнил многим стоящим вокруг об иерихонской истории. Той самой, которую можно было также аллегорически истолковать в качестве порока, раскаивающегося перед лицом добродетели и готового вот-вот пасть ей под ноги.
«Иди сюда, непуть», – сказал владыка, улыбаясь и протягивая руки к сидящему на полу отцу Нектарию, который, конечно, не заставил себя долго упрашивать.
В окружающей толпе раздались плач и всхлипывание.
Ангелы небесные повисли под потолком, не понимая, что происходит.
Обнявшиеся в центре трапезной владыка и игумен рыдали, положив головы на плечи друг другу.
Через мгновение можно было видеть, как слезами заливаются уже все присутствующие.
Всхлипывания. Слезы. Стоны. Платки. Рыдания.
Один Бог знает, сколько времени длились эти объятия. Затем владыка решительно оторвал свою голову от плеча Нектария и жестом приказал помочь ему подняться.
47. Сбитень православный
1
Жизнь берет свое, и скоро ассортимент бывшего книжного ларька, в котором раньше продавался мелкий православный набор в виде иконок, крестиков, маслица и свечек, теперь расширился, включив в себя разного рода травы, напитки, пирожки и прочие экологически чистые продукты, которые с удовольствием покупают и взрослые, и дети. Особое место среди товара занимал, конечно, «Сбитень православный», сотворенный по старинным рецептам и разрекламированный во всех местных СМИ.
Сбитень был дорогой, не всякому по карману, и оттого был еще желанней. Красивая этикетка изображала Столбушино, в небе над которым два ангела вели задушевный разговор о пользе столбушинского напитка. Еще к бутылке прилагалась маленькая книжечка, в которой обстоятельно были изложены разные медицинские рецепты, побеждающие различные болезни, а в левом верхнем углу можно было различить маленький портретик отца Нектария и надпись: «Сим победиши».
Остановившись как-то у ларька, отец Нектарий долго рассматривал бутылку сбитня, а потом сказал, ни к кому особенно не обращаясь, что портретик можно было бы сделать и побольше. Поскольку техническая мысль до этого еще тогда не доросла, было решено повесить портрет отца игумена в виде маленькой книжечки, нацепив ее прямо на горлышко, так что всякий мог бы при желании увидеть отца игумена во всей красе и потребить волшебный сбитень одновременно с благословением в адрес отца Нектария.
Со временем, как это обычно и бывает, ларек оброс совершенно неизвестными никому, кроме отца Иова, людьми. Были они, как правило, бриты, часто ездили в Столбушино, много смеялись, собирались вокруг ларька и слушали, кажется, одного только отца Иова, да и то не всегда.
Кажется, бесстрашный отец игумен тоже опасался их и обходил стороной…
2
Иногда мимо ларька пробегал отец благочинный, который смотрел на витрину, а затем быстро что-то подсчитывал, бормотал, загибая пальцы и задрав в небо подбородок, а после говорил что-нибудь вроде: «Надо бы еще бутылок пять со склада принести, как раз три экскурсии пройдут», или «Чай-то целебный, надо бы ценник переставить, а то набросились, словно чая никогда не видели», или же – «Не хотят брать, не надо, мы эти вон остатки в магазин определим и ничего не потеряем».
Стоящий рядом отец Иов, поскольку считать не умел, то со всем соглашался и говорил: «Конечно», или «Само собой», или даже «Никаких проблем», чем очень смешил стоящих рядом трудников, которые специально останавливались, чтобы послушать.
3
Иногда останавливались возле ларька мужички, рассматривали таинственный бутылёк, гадали, на спирту он или на воде, но покупать не решались. Некоторые, правда, предлагали сложиться и купить православный напиток, но другие возражали, ссылаясь на то, что таинственный этот бутылёк с портретом отца игумена мог бы оказаться бог знает чем, тогда как в магазине напротив всегда можно было обзавести напитком в пять раз дешевле, да еще с относительной гарантией.
4
Иногда случалось, что отец Иов заходил в ларек поболтать с продавцами, и тут его посещало какое-то странное оцепенение. Он останавливался и с недоумением оглядывал все эти флакончики, расписные коробочки и бутылочки, словно не понимая, что это все значит и какое, собственно говоря, он, отец Иов, имеет отношение ко всем этим коробочкам, бритым молодцам и праздничным упаковкам. Ответа, впрочем, как всегда не было, и, тяжело вздохнув, отец Иов возвращался к привычной и понятной жизни.
48. Алипий
Особое место среди монастырской братии занимал Алипий. Его можно было часто видеть идущим в одиночестве по дороге, ведущей из монастыря на ту сторону Сороти, в деревню Дедовское, где у Алипия жили летом мать и отчим.
Хождение к родителям было, конечно, запрещено. Так же, впрочем, как и годовой отпуск, который монахи проводили за монастырскими стенами, что, конечно, никого не смущало, тем более что и сам наместник довольно часто отправлялся из монастыря то на юг, то в заслуженный отпуск, то на обследования в одну из больниц северной столицы, то в киевскую духовную академию, в которой он изучал теологические тонкости православной догматики вместе со своим верным благочинным отцом Павлом.
Что же касается Алипия, то он был инвалид, у него не работала искалеченная при рождении правая рука и ступня – он ходил, прихрамывая, прижимая к боку покалеченную руку и улыбался. Улыбаться было его единственным занятием, если не считать, конечно, чтение псалтири и мелкой уборки в храме, на прилегающей к храму территории, а также эпилептических припадков, которые время от времени случались с ним в самых неподходящих местах, вызывая раздражение отца благочинного или даже самого наместника, который в глубине души считал, что болеть в монастыре позволено только ему одному.
«Вот уж погоди, – говорил отец благочинный, если им случалось встретиться где-нибудь. – Приедет владыка, уж я доложу, как и что. Вот и пойдешь тогда отседова».
«За что же это?» – спрашивал Алипий, кротко улыбаясь.
«Вот тогда и узнаешь, за что» – говорил Павел, с трудом поворачиваясь своей чудовищной задницей, о которой пожелавший остаться неизвестным один монастырский острослов сказал, что вряд ли в Царствии Небесном найдется столько места, чтобы упокоить филейную часть отца благочинного.
То ли из-за покалеченной руки, то ли по рождению, но только нрава Алипий был чрезвычайно кроткого, застенчивого и совершенно флегматичного, хотя при этом был всегда готов выслушать чью-нибудь историю и даже мог дать вполне вразумительный совет, если его, конечно, спрашивали. При этом утром ли, вечером или ночью, он никогда не переставал улыбаться, что многие расценивали как признак слабоумия и были, конечно, совершенно несправедливы. Дело было, конечно, только в его чрезвычайной застенчивости и неумении сопротивляться внешним силам и обстоятельствам, так что если, например, ему предлагали добавку, то он ел ее, пока еда не заканчивалась или если кто-нибудь не уносил на кухню кастрюлю с едой.
Однажды с Алипием произошла вот какая история.
Гуляя как-то в субботу по рынку, он вдруг неожиданно наткнулся на отца наместника, без особой цели прогуливающегося в окружении нескольких монастырских личностей, особо приближенных к игумену.
Алипий остановился, пробормотав какое-то приветствие, под грозным взором наместника.
«Куда?» – спросил его Нектарий, временами любивший выражаться кратко и решительно, подражая этим, видимо, владыке Евсевию.
«Туда», – сказал растерявшийся Алипий, показывая подбородком куда-то в сторону.
«Зачем?» – Нектарий чувствовал, что эта краткость дается ему не без труда и вот-вот ускользнет.
«Затем», – Алипий растерялся еще больше и тщетно отыскивал в памяти подходящие слова.
«Видали?» – сказал Нектарий, когда Алипий отошел. – «Вот так разговаривают с наместником», – добавил он стоящим рядом и печально улыбнулся. В голосе его была горечь, похожая на слегка затянувшийся по первым заморозкам ледок на еще вчера живом озерце.
Слегка хрустящий ледок, впрочем, превращался время от времени в горы льда, когда наместнику приходило в голову основательно побрюзжать или поорать, прицепившись к какой-нибудь ерунде, и тогда весь монастырь замирал, случайно застигнутые монахи спешили поскорее укрыться в безопасных местах, а над могилой Пушкина можно было рассмотреть какую-то невнятную тень, которая, распушив бакенбарды, с одобрением вслушивалась в доносящийся сюда писклявый голос предстоятеля. Некоторые монахи даже серьезно утверждали, что слышали на могиле автора «Полтавы» и «Капитанской дочки», как эта тень хлопала в ладоши, смеялась и кричала «Ай да Нектарий!.. Ай да сукин сын!»
Как бы то ни было, в один из таких непредсказуемых концертов наместник так рассердился на попавшегося ему на глаза Алипия, что немедленно изгнал его из монастыря, а на чью-то попытку защитить бедного Алипия заорал, размахивая руками:
«Пусть идет к своей мамочке, а здесь у нас не больница!»
Вскоре после этого, когда с Алипием все чаще стали случаться припадки эпилепсии, он упал и выбил себе зубы, после чего мать забрала его лечиться домой, в Петербург. Когда он вернулся и пришел в монастырь, Нектарий был опять не в духе и своим писклявым голосом снова закричал:
«К мамочке! К мамочке!.. Пускай убирается к своей мамочке, здесь у нас, слава Богу, пока еще не больница!»
Одному прозорливому монастырскому иноку, чей провидческий дар хранили в глубокой тайне от отца Нектария, который был прямо-таки помешан на всякого рода видениях и откровениях, привиделось, что именно в эту ночь силы небесные вынесли нашему наместнику суровый и не подлежащий обжалованию приговор.
Возможно, что это касалось и Цветкова, который, узнав о том, что Алипий упал и выбил себе зубы, сказал, демонстрируя хорошее знание Писания:
«А чего тут удивляться? – сказал он, разводя руками. – Сказано же в Писании – зубы неправедных сокрушу».
«А еще там сказано, – сказал незаметно подошедший отец Илларион, – что тот, кто потеряет, тот и обретет, и что будет это обретенное больше потерянного».
Но это была уже другая история.
