Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
69. Пусторжев
Отличительной особенностью российской жизни, несомненно, является то, что, проснувшись утром следующего дня, обыватель ни в коем случае не может быть уверенным в том, что он проснулся в том же status quo, который он временно покидал, погружаясь прошлым вечером в сон. Страсть русского человека все начинать сначала предполагала, прежде всего, разрушение всего прошлого и уже потом возведение всего нового, окончательного и, разумеется, самого лучшего – того, чем будут гордиться наши внуки и правнуки. Когда-то Фонвизин говорил:– «Мы нация молодая, и только начинаем свой путь». Уж наверное тот, кто только начинает, счастливее того, кто уже заканчивает… Все бы хорошо, да только вот беда – построить что-то подлинно замечательное почему-то никогда не удавалось. К тому же жизнь требовала, чтобы деятельность продолжалась. Под деятельностью же в России всегда понимали дела масштабные и глобальные. Не каждодневный труд, который не виден со стороны, а нечто грандиозное, по щучьему велению вдруг всех осчастливившее. Не работа, а акция. Полет. Поэма. Поэтому неуважение к прошлому и страсть к идеалу довершали дело. Всякий вновь прибывший чиновник в любом ранге, что бы он ни говорил, говорил примерно следующее: вот теперь-то начнется настоящая история. Поберегись! Но настоящая история отчего-то все никак не начиналась, а петляла какими-то странными тропами, которые часто наводили на мысль, что все это вокруг – только сновидение, только сон, который уже был близок к завершению, оставив после себя неприятный запах и вой мигалок, без которых не может обойтись ни один государственный муж, который, как человек власти, никогда не уверен в том, сам ли он достиг такого высокого положения или все это ему только снится вместе со всеми его космическими зарплатами, льготами, машинами и дачами.
Проезжая однажды город Пусторжев, императрица Екатерина II приказала переименовать город и отныне называть его – Новоржев.
Иногда меня начинают грызть тяжелые подозрения.
Мне начинает казаться, что вся русская история – это всего лишь перемена имен, и Новоржев так навечно и останется Пусторжевом, ибо таким его нарек Господь еще до сотворения мира.
Впрочем, и без Господа во всей русской истории есть какой-то подтекст, какая-то усмешка, ухмылка, гримаска, черт знает что – не то смеется черт, не то плачет в окружении зевак святой, размазывая слезы и прикусив губу, чтобы не заорать от страха и отчаянья.
70. Проклятие отца Евстратия
Случилась эта история в тот самый апрельский вечер, на закате солнца, когда розовые тени легли на монастырские камни, а купол храма запылал над головой прихожан, словно призывая их оставить все мирское и преходящее и вознестись помыслами к небесному Судие, который один знает, что такое хорошо, а что такое плохо.
В тот вечер многие, уходящие после вечерней службы, услышали вдруг идущий с небес голос, который был точь-в-точь, как голос наместника, отца Нектария, в чем ошибиться было совершенно невозможно. Был ли это какой-нибудь редкий акустический эффект, или это были проделки ангелов небесных, желающих выставить отца наместника не в лучшем виде, но только его голос и в самом деле громко звучал в этот час с небес, словно давая всем присутствующим возможность приобщиться таинственных небесных тайн.
Голос вещал с облаков строго и сердито, так что если бы кто-нибудь решил, что присутствует при прелюдии Страшного суда и начале конца света, то у него, во всяком случае, для этого были бы весьма серьезные основания.
– Что же это ты вытворяешь, пакостник? – говорил этот грозный голос, и богобоязненные прихожане крестились и шептали иисусову молитву, не в силах понять происходящего.
Ошарашенные присутствующие молчали, раскрыв рты и морща лбы.
– Я тебя поставил зачем? – гремел между тем этот голос, все больше напоминая о небольшом урагане или, на худой конец, приличной грозе. – Я тебя поставил для того, чтобы ты экономил, а не для того, чтобы ты монастырское добро пускал на ветер!.. Ты о чем думал, когда покупал это, пустая ты голова?
Несколько бесстрашных прихожан мужского пола все же решили исследовать этот странный небесный феномен, для чего осторожно прошли мимо кустов и подошли к двери, ведущей на склад.
То, что они увидели, надолго запечатлелось в их памяти.
Дверь на склад была распахнута, и в ее проеме стояли отец игумен и отец Евстратий, эконом.
Стояли они не просто так. Перед ними находилась большая полиэтиленовая бочка, в которой держали селедку для братии. При этом две выуженные из бочки селедки отец Нектарий держал в руке, подняв их над головой и размахивая ими наподобие пропеллера, что придавало сцене почему-то нечто античное.
– С головами надо покупать! С головами! – кричал отец наместник, тыча пальцем в пластиковую бочку с чищеной селедкой, которую по незнанию приобрел для братии отец эконом. – С головами дешевле, почти вдвое! А я ведь тебя предупреждал! А ты что?
– Так ведь чистить сколько, одна морока, ей богу, – слабо возражал Евстратий. – Замаешься, пока вычистишь всю.
– Ты у меня поговори тут! Морока! – кричал отец Нектарий, с ненавистью глядя на расточительного эконома. – Я что тебе говорил?.. Что тебе наместник говорил, тупая ты башка? А?.. Или ты думаешь, что я чищеную селедку от нечищеной не отличу?
– Да разница-то небольшая, – защищался эконом. – А братия зато селедочки отведает, наконец. У нас селедки-то с Нового года, почитай, не было. Да и эта недорогая. Всего-то ничего, а братии приятно.
Звук, который издал отец наместник в ответ на слова Евстратия, был похож на нечто среднее между засасываемой воронкой водою и плюханием в болото большого камня. Затем отец игумен заревел, схватив худенького Евстратия без особых усилий за плечи, наклонил его голову и окунул ее в селедочную бочку. Потом достал ее и снова окунул в селедочный рассол.
– И чтоб ноги твоей тут больше не было! – закричал он облитому рассолом Евстратию и, отбросив в сторону селедку, зашагал, не оборачиваясь, в свои апартаменты.
А Евстратий отправился мыться и собирать вещи.
И на этом его история почти закончилась.
Видели его в тот вечер, собравшего свои немногие пожитки и прощающегося с братией.
Видели, как шел он со своим старым рюкзаком, не оглядываясь, на второй этаж, где стоял за портьерой одинокий и страдающий от своего одиночества отец игумен.
Рассказывали очевидцы, что, уже уходя, у самых святых ворот Евстратий оглянулся и, погрозив кулаком в сторону административного корпуса, мрачно изрек:
– Не быть тебе архиереем. Господь не попустит.
И добавил:
– Тут и помрешь.
С тем и ушел.
А проклятие, должно быть, так и осталось.
71. Сценки из монастырской жизни. Полдень
Жаркий летний день. Полдень. Стук топоров, доносящийся с крыши строящегося отеля при въезде в деревню Бугрово. Иду себе в высокой траве по едва видной тропинке, вдыхая запах полевых цветов. Поворачиваю за угол и вижу, как по пояс в траве идут мне навстречу две черные фигуры – одна впереди, другая чуть сзади. Это отец Корнилий с сумкой через плечо и новый послушник, который на ходу читает вслух Псалтирь, держа его почти на уровне лица. Лицо Корнилия, как всегда, не выражает ровным счетом ничего, тогда как на лице идущего за ним и слегка отупевшего от жары инока можно прочитать самые разнообразные чувства. Тут и «чего мне дома не сиделось», и «Господи, какая жара», и «да пропади ты пропадом вместе со своей святостью», и еще «да сколько же можно», и «поспать бы, Господи», и еще «куда тебя, дурака, несет». Бархатная скуфейка сползла ему на лоб, голова клонится на правое плечо, бормочущий рот перекошен. По мере того, как две фигуры приближаются к стройке, шум топоров и крики помаленьку стихают и, наконец, наступает тишина, прерываемая лишь шелестом травы и монотонным бормотанием чтеца. Голые, лоснящиеся от пота рабочие смотрят со стропил на идущих внизу монахов, словно светлые ангелы на ползающих по земле грешников.
– Громче, громче, – не оборачиваясь, вполголоса говорит отец Корнилий.
Когда он подходит ближе и на мгновение задерживается на мне взглядом, я кланяюсь ему. Он узнает меня, загадочно улыбается, кивает в ответ и затем молча продолжает свой путь.
Вслед за ним проходит незнакомый инок, бормоча, кажется, из последних сил:
«Чужд бых братии моей, и странен сыновьям матере моей, яко ревность дому твоего снеде мя, и поношения поносящих ти наподоша на мя».
А солнце все сияет и сияет вовсю, так что мне вдруг начинает мерещиться, что оно, наверное, не зайдет уже никогда.
72. Сценки из монастырской жизни. Искушение колбасой
День. Монастырский дворик возле Братского корпуса. Скамейка в кустах, возле входа в братский корпус. На скамейке, прячась в тени, сидел отец Иов. В руках он держал огромную колбасу холодного копчения. Лицо отца Иова было задумчиво и сурово одновременно. Казалось, он изо всех сил борется с желанием забросить эту колбасу как можно дальше в кусты и тем избавиться от всех терзающих его сомнений.
– Вот, – сказал он подошедшему отцу Тимофею, показывая на колбасу – Видал? Опять принесли. Что за народ такой, ей богу? Говоришь им – не нести, так нет, все равно несут… Не знаю, что с ней делать теперь.
– Ты ее съешь, – сказал отец Тимофей и протянул руку. – Съешь – и дело с концом. Ну-ка, дай взгляну.
Но отец Иов колбасу не отдал, а вместо этого позвал греющегося на солнышке старого Шарика.
– Собачка, – сказал он, размахивая колбасой на манер сабли. – Иди сюда, на, на, возьми.
Собачка тявкнула и засеменила к отцу Иову.
– Лучше сам съешь, – посоветовал отец Тимофей. – Потом жалеть будешь.
– Ну конечно, – ответил отец Иов, протягивая колбасу собаке.
– Потом она тебе сниться будет, – сказал отец Тимофей, разглядывая колбасу. – Я вот так однажды кусок семги не съел, так он мне полгода потом снился.
– Так то – семга, – сказал отец Иов.
– Когда снится, то разницы никакой, – возразил отец Тимофей.
– Тебе виднее, – сказал отец Иов, отдавая Шарику колбасу.
– Еще и ночью приходить будет, – продолжал отец Тимофей. – Придет и в ногах-то и встанет. Вот помучаешься тогда.
– Не замучусь, – отец Иов глядел, как Шарик расправляется с предметом искушения.
Тут дверь из корпуса отворилась, и на пороге показался отец Александр. Он посмотрел на присутствующих, на рычащего над колбасой Шарика и сразу все понял.
– Вы что это? – сказал он. – Собаку колбасой кормите? Совсем с ума посходили?
– Я же еще и виноват, – и отец Иов поднялся со скамейки.
– А кто же? – сказал отец Александр. – Этой колбасой можно было бы трудников два дня кормить.
– Или неделю, – сказал отец Тимофей. – Говорил же тебе – лучше сам съешь.
– Конечно, лучше, – подтвердил отец Александр. – Чем добру пропадать. Еще и собаку приучаешь, бесовское животное.
– Она сюда и без того ходит, – сказал отец Иов, чувствуя, что говорит что-то не то и что авторитет его как духовного лидера трещит по швам.
– Она ходит только потому, что ей позволяют, – с вежливой немецкой настойчивостью сообщил отец Александр, нагибаясь и поднимая с земли камушек. – Сама она больше сюда ходить не будет, – сказал он и умело швырнул в Шарика камнем. Шарик тявкнул и убежал, волоча за собой по земле остатки колбасы.
– Два дня можно было трудников кормить. А теперь пускай они голодные сидят, – повторил отец Александр и заспешил прочь.
– Немец, – помолчав, сказал отец Иов, словно просил у Тимофея защиты от этой вопиющей несправедливости. – Немец – немец и есть. Что с ним сделаешь, с немцем-то?
– А ничего, – сказал Тимофей, тоже поднимаясь со скамейки. – С немцем, брат, сам знаешь, шутки плохи… Ну, ты хоть живой твари доставил удовольствие.
Отец Иов злобно посмотрел на него, но ничего не сказал.
73. Пушкин
Я, конечно, не забыл, что в трех-четырех километрах от нашего монастырька располагается Пушкинский Заповедник – сельцо Михайловское, в котором Пушкин пребывал во время своей ссылки.
Ссылка была долгая, зима была ветреная и холодная, и время от времени Пушкину приходили на ум странные мысли, которых не было ни летом, ни весной.
Ему казалось, что в мире ничего не осталось, кроме этой зимы, которая уже завалила снегом все ходы и выходы из Михайловского и продолжала заметать мир дальше, заставляя думать, что на всем белом свете не осталось ничего другого.
Он и правда чувствовал, что вокруг происходит что-то неладное. То ли гудел в печной трубе домовой, то ли ржали в конюшне напуганные ветром лошади.
И лишь поскользнувшись на крыльце и грохнувшись об его четыре ступеньки, он вдруг догадался, в чем дело.
Мира не было.
Не было солнца, звезд, ночного мрака.
Не было людей и не было зверей.
Не было улыбок.
Не было Михайловского и не было Санкт-Петербурга.
Не было Времени, но не было и Вечности.
Не было ничего.
И все же все это было.
Хромая, он дошел до постели.
Кружащий за окном снег иногда начинал метаться, словно хотел что-то сказать ему.
Великая Пустота стучала в его двери, в его окна, скрипела плохо закрытыми ставнями.
Все вокруг свидетельствовало о своем отсутствии. Оставленные с вечера стихи были, похоже, сродни этой Пустоте.
Он открыл ставни.
Холодный воздух заклубился и бросил в комнату пригоршню снега.
Что-то проступало за привычными очертаньями окон, мебели и вещей.
Что-то, что, похоже, не имело ни имени, ни прошлого, ни будущего.
Неожиданно он словно захлебнулся этим светом, который бил со всех сторон.
Еще того больше – он сам был этой Пустотой, – заброшенной, одинокой, всемогущей, не знающей.
Потом он спросил кого-то, кто был рядом, верно ли он понял происходящее, но тот только засмеялся в ответ и ничего не сказал.
А вместо этого он вдруг понял, что двигало его пером, и тогда сразу увидел множество стихов – и уже написанных, и еще не написанных, и тех, о которых он ничего еще не знал, – они превращались в анфилады комнат, в бесконечные коридоры и галереи, которые то завивались на умопомрачительной высоте, то вдруг разбегались, взлетая до самого неба, то вновь падали с огромной высоты, чтобы затем вновь взлететь и упасть, словно на американских горках, от чего захватывало дух, и нельзя было остановиться.
И будучи Пустотой, он захватывал все, что встречал на своем пути, и ангелы небесные, видя это, трубили в свои шофары, так что расходилось море и Небеса открывали свои тайны, не умея удержать их рядом.
А потом он заснул, и ему приснился сон, будто в его комнату медленно влетел на облаке незнакомый человек с бритой головой и в оранжевой накидке. Он поднял руку и сказал:
«Вот, о монахи, Благородная Истина о страдании. Рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание, соединение с нелюбимым, разлука с любимым есть страдание, всякое неудовлетворенное желание есть страдание; короче говоря, пятикратная привязанность к земному есть страдание.
Вот, о монахи, Благородная Истина об источнике страдания: это жажда бытия, ведущая от рождения к рождению, связанная со страстью и желанием, находящая удовлетворение там и тут, а именно: жажда удовольствий, жажда бытия, жажда могущества.
Вот, о монахи, Благородная Истина о прекращении страдания: это уничтожение жажды путем полного подавления желания, его удаления и изгнания, отделения самого себя от него, его недопущение.
Вот, о монахи, Благородная Истина о пути, ведущем к прекращению страдания. Это священный восьмеричный путь, а именно: праведная вера, праведное намерение, праведная речь, праведные поступки, праведный образ жизни, праведное усилие, праведная мысль, праведная самососредоточенность».
74. Отец Илларион. Сомнительные речи. Отбрасывая неважное
В другой раз Илларион поднялся на гору, где была воскресная школа и, зайдя в стоящую рядом со школой беседку, поздоровался с сидящим там отцом Иовом.
– Из паломников, что ли? – искоса глядя на Иллариона, спросил Иов, разбирая на столе свои бумаги. – Тогда тебе надо по тропинке вниз, а там – через хозяйственный двор и прямо к храму.
– Могу и здесь посидеть, – сказал Илларион, присаживаясь на скамейку. – Вы не против?
– Вообще-то это запрещено, – сказал отец Иов, продолжая рассматривать отца Иллариона и не понимая, что тот хочет. – Но если немного отдохнуть, тогда почему же?.. Располагайтесь, пока никого нет.
– Вот и славно, – сказал Илларион и, глядя на отца Иова, поинтересовался:
– Вы-то, значит, из монашествующих будете?.. – И, не давая Иову ответить, спросил:
– Ну и как оно?
– Что значит «как»? – отец Иов засмеялся. – Я смотрю, на вас тоже не брюки надеты.
– Уж лучше бы были брюки, – негромко ответил отец Илларион и тяжело вздохнул.
– Так говорить нехорошо, – наставительно сказал отец Иов, радуясь, что имеет возможность блеснуть своими познаниями. – А особенно, конечно, лицу духовному. Христианскую одежду нам дал Сам Господь, а святые отцы утвердили ее на Вселенских соборах… Это – святое.
Впрочем, большого впечатления на монаха слова отца Иова не произвели.
– Пустое, – сказал он и довольно бесцеремонно помахал перед отцом Иовом рукой. – Вся эта одежда, смею вас уверить, появилась бог знает когда и где, если не еще позднее… И это, между прочим, касается всего остального.
– То есть как? – переспросил отец Иов, все еще не понимая. – Что это значит – «всего остального»?
– А то и значит, – сказал Илларион, подвигаясь ближе, – что у христиан есть только одна ценность, на которую мы всегда опираемся, зная, что она никогда нас не подведет. А называется эта ценность «чистой верой», без которой все остальное немедленно превращается, в лучшем случае, в красивую безделушку.
На минуту в беседке повисла тишина. Потом отец Иов сказал:
– Что-то я не пойму… Как же так?.. Разве не все, что имеет отношение к православию, свято и необходимо?.. Нет, мне кажется, это аксиома… Конечно, вера необходима в первую очередь, но как же быть со всем остальным?
Вместо ответа Илларион сказал:
– Если хотите, предлагаю вам небольшую игру, – сказал он и ударил ладонью по краю столешницы. – Я называю вещь или предмет, без которых легко, на мой взгляд, можно обойтись верующему человеку, а вы мне возражаете и указываете на необходимость тех или других вещей, без которых наша вера окажется всего лишь красивой бумажкой.
– Ага, – несколько снисходительно спросил отец Иов, делая вид, что он все прекрасно понял. – Тогда приведите пример.
– Сколько угодно, – сказал Илларион – Например, вот это здание нашего храма и всех храмов вообще. Я думаю, ни один верующий человек не станет утверждать, что камень, из которого создан храм, более свят, чем то, что находится внутри самого храма.
– Согласен, – сказал отец Иов, которого эта игра стала вдруг слегка забавлять. – А что еще?
– А еще все, что находится в храме, – сказал Илларион. – Все это, несомненно, святые предметы, без которых, тем не менее, прекрасно обходится наша вера.
– А иконы? – спросил Иов.
– И иконы, – сказал Илларион. – Странно было бы поклоняться изображениям истины, позабыв о вере, которая поднимается к Божьему трону и опускается в Преисподнюю, обещая спасение тем, кто искупил свою вину в глазах Господа.
На какое-то время на скамейке воцарилось безмолвие.
– Хорошо, – согласился отец Иов. – Ладно. Но как тогда нам быть с Церковью, о которой сказано, что ее не одолеют даже врата адовы?
В ответ Илларион улыбнулся, словно аргумент отца Иова доставил ему истинное наслаждение.
– Если я правильно понимаю, то Церковь – это святое место, где человек встречается с Богом, – ответил он, продолжая улыбаться. – Сама по себе Церковь – это только сборище музейных экспонатов, которые свидетельствуют о чем угодно, за исключением истины спасения… Тем более, – добавил он, – что Господь может встретиться тебе где угодно – в морской пучине или в преисподней – все равно.
Легкий колокольный звон, словно невидимое облако, поплыл над монастырем.
– Ладно, допустим, – сказал отец Иов, и самодовольная улыбка пробежала по его губам. – А как же тогда быть со Святым Причастием?.. Вот ведь вопрос.
– Прекрасный вопрос, – сказал Илларион. – Что будет со святым Пречистым Причастием, на котором держится все христианство? Отвечу так. Бог приходит к человеку под видом хлеба и вина, но Он мог бы прийти к нему под любым видом и в любом образе, так, как Он того пожелает. А это значит, что истинная вера всегда опережает любые вещи, как бы значительны и святы они ни были… А теперь скажите мне, что же тогда остается?
– Не знаю, – сказал отец Иов, почему-то загрустив. – Мне кажется, ничего.
– Нет, это значит другое, – твердо сказал Илларион. – Это значит, что остается самое главное – та вера, которая на самом деле есть ты сам.
– Как это? – переспросил отец Иов, морща лоб. – Что-то я не понимаю…
В голосе его звучала тревога и недоумение.
– Вот так, – сказал Илларион. – Все очень просто. Пока ты опираешься на какие-то стоящие вне тебя вещи, пусть даже те, которые все признают необходимыми и святыми, твоя собственная вера едва заметна среди других вещей, каждая из которых претендует на необходимость и святость. Но стоит тебе оставить все внешнее и заглянуть в глубину собственной души, как ты увидишь самого себя, свободного, стоящего перед Господом и без страха дающего отчет за все, что ты совершил, потому что совершенная вера не знает страха.
– Постой, постой, – сказал отец Иов, пытаясь уловить какую-то важную мысль, которая все никак ему не давалась. – Но как же все остальные?.. Разве мало праведников мы знаем, чья молитва достигает подножья Божественного трона?.. Или, может быть, ложны обещания Всевышнего, что будет по делам и по вере вашей, так что праведники пойдут направо, а грешники налево?
Наверное, он хотел бы еще добавить что-то к сказанному, однако прямо на его глазах странный гость исчез, и отцу Иову оставалось только принять этот неоспоримый факт, оставив всякую надежду рассказать кому-нибудь из монастырских насельников об увиденном и услышанном сегодня.
