Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
91. Блуждание помыслов
Среди прочего был отец Нектарий подвержен тому искушению, которое святые отцы именовали блужданием помыслов, каковые, по мнению этих отцов, вели прямым путем в огонь вечный, ибо, как было написано в одной достойной доверия книге, – «где сокровища ваши, там и сердце ваше», что значило, конечно, что чем дальше мы блуждаем среди наших помыслов, тем основательнее забывает о нашем существовании Господь.
Что уж тут скрывать, господа! Любил отец игумен, разнежась после бани или вкусного обеда, прилечь на свою кровать под серебристым пологом или, присев к письменному столу, помечтать, глядя, как вспыхивают за окном последние лучи вечернего солнца. Тогда мерещилась отцу наместнику всякая всячина, например, Пушкин, который перед смертью завещал ему свою жену Наталью Николаевну и собственноручно благословил его во время заседания Синода на писание стихов религиозного содержания.
Еще мечтал отец игумен, что хорошо было бы, если бы он умел кричать так, как кричал однажды владыка Евсевий, отчего звенели стекла и люстра дребезжала, словно береза на ветру.
– Пошел вон! – кричал Евсевий на какого-то бедолагу, который, в довершение всего, упал от крика владыки в обморок и, как говорили в управлении, даже чего-то себе серьезно повредил, из-за чего у владыки Евсевия были даже какие-то неприятности со светскими властями.
– Пошел вон! – закричал отец Нектарий, махнув рукой и опрокинув стакан с апельсиновым соком, который только что принес Маркелл. – Вон! Вон! Вон, мерзавец!
Возникший на пороге Маркелл выразительно посмотрел на игумена.
– Вон, – теряя силы, почти прошептал наместник.
– Да что это такое, – не удержавшись, сказал Маркелл, глядя на лужу сока. – Только вчера полы мыл.
– А ты смиряйся, – сказал отец Нектарий, сам слегка напуганный своим криком.
– А я и смиряюсь, – Маркелл оглядывал нанесенный соком ущерб.
– Вот и смиряйся, – повторил Нектарий, поднимаясь с кресла и стряхивая с подрясника остатки сока.
– В следующий раз лучше сразу за окно выливайте, – сказал Маркелл, поворачиваясь, чтобы пойти за тряпкой.
– Вон отсюда, – вяло сказал Нектарий, не повышая голоса. – Не надо было полный наливать. Знал же, что руки кривые.
– Я налил, как просили, – проворчал в ответ Маркелл.
– Поговори у меня, – сердито сказал наместник вслед уходящему келейнику, осторожно перешагнул через лужу сока, отступил назад к окну и добавил:
– Сам не может пройти мимо, чтобы чего-нибудь не разбить или не разлить, и туда же, учить.
– И не думал даже, – сказал Маркелл, исчезая за дверью.
– Как же, не думал, – сказал ему вслед отец наместник. – Вон не думал, а разлил.
Потом он посмотрел на улицу и, увидев внизу трех цыганок, которые чему-то весело смеялись, представил, что по его наместническому распоряжению всех цыган быстро и насильно крестили, а тех, кто не захотел и сопротивлялся, выгнали из города, не дав даже времени собрать вещи.
– Вон! – сказал наместник, забывая все, кроме этого оглушительного голоса, каким кричал когда-то владыка Евсевий. – Вон! Вон! Вон!..
Потом он встретился глазами с вернувшимся с тазиком и тряпкой Маркеллом и сделал вид, что прочищает горло перед тем, как идти в храм, хотя никакой службы в ближайшее время не намечалось.
– Теперь хорошо бы было, чтобы вы ушли отсюда, – сказал Маркелл, подвигаясь вместе с половой тряпкой в сторону наместника. – Тут после сока мыть – не перемыть.
– И куда ты меня хочешь спровадить? – спросил наместник, чувствуя одновременно жалость, что пришлось прервать такое замечательное блуждание, и в то же время немного стыдясь, что его застали за таким сомнительным занятием, каким были эти самые блуждания, о которых серьезно, со знанием дела, предупреждали святые отцы…
Случалось, что помыслы эти уносили отца Нектария так далеко, что, вернувшись, он сам недоумевал, откуда только берутся они у него в голове, все эти сплетения фантазий, историй, ситуаций и мечтаний, с которыми не встретишься ни в одной книге, прочитай хоть целую библиотеку. Было в этом даже что-то, что заставляло отца Нектария относиться к себе с некоторым дополнительным уважением, ведь, в конце концов, это именно он вызывал из небытия все эти разрисованные картинки, которые не увидишь ни в одном музее, так же как и все эти фантазии, от которых порой сладко сосало под ложечкой и хотелось, как в детстве, набрать полные легкие воздуха и закричать так, чтобы отозвались на этот крик лошади и испуганные собаки.
Конечно, при необходимости нашлось бы у отца наместника, чем погордиться и кроме блуждающих помыслов, кто сомневается? Однако было в этих помыслах все же что-то манящее, что-то такое, чего не было, как ни ищи, в этой обыденной, серой жизни, тем более что содержание этих помыслов было исключительно разнообразно, так что заранее никогда невозможно было узнать, что привидится наместнику на этот раз – какая-нибудь совершенная ерунда или серьезный помысел, как ему привиделось, что он выиграл вдруг в лотерею миллион рублей и теперь не знал, как ему поскорее спрятать от любопытных глаз эти деньги, пока еще не набежала эта прожорливая братия, которая сама никогда ничего выиграть не могла, но зато прекрасно навострилась клянчить у наместника деньги, не думая, что тем самым они подрывают экономическое благосостояние вверенного ему монастыря.
В другое время мерещилось отцу Нектарию, как на том свете черти не давали отцу Тимофею подойти к шведскому столу, где в изобилии были разложены по тарелочкам всевозможные яства и разлиты по рюмочкам напитки, так что в то время, как сам он не спеша наслаждался этим изобилием, отец Тимофей, растопырив руки, все скользил по полу и перебирал ногами, оставаясь при этом на своем месте, а черти вокруг хихикали и подвигали к нему ближе мисочки с едой, от которых шел умопомрачительный запах, и, пока отец Тимофей исходил слюной и тянулся к аппетитным яствам, отец Нектарий, умело поддев вилкой очередной кусок, отправлял его в рот. Потом – прежде чем взять следующий кусок – он вытирал рот салфеткой и говорил, обращаясь не столько к Тимофею, сколько в близлежащее пространство, что-нибудь вроде: «Кто верен в малом, тот будет верен и в великом», или «И глаз не видел того, что уготовил Господь любящим его», или даже «Блаженны наместники, ибо они насытятся», так что Тимофей начинал всхлипывать, махать руками и брызгать слюной, доставляя большое удовольствие отцу игумену.
Но, конечно, самыми любимыми его были помыслы о том, как прославится отец наместник и как его имя будут с любовью и уважением склонять все от мала до велика. Тогда виделся Нектарию железный линкор, на борту которого было выведено огромными буквами «Владыка Нектарий», и как сам он, Нектарий, стоит на капитанском мостике и руководит всем движением. Виделся ему тогда и какой-то веселый праздник, когда прихожане несли по улицам его, наместника, портреты и плакаты, на которых были написано его имя, а то и просто его скромные инициалы.
Еще виделось ему, как приедет в Святые горы Президент и, увидев его, Нектария, старания, сделает его настоятелем Новодевичьего монастыря, а потом и Патриархом всея Руси, так что когда они взойдут вместе с Президентом по ступеням Мавзолея, то перед ними расстелется набитая народом Красная площадь, которая дружно, не останавливаясь, будет скандировать: «Нектария – в Президенты»!
Наконец, особое место занимали в блужданиях отца Нектария мысли о небе, о райском житии, о небесной вольнице, которую вкусят верные, а еще о том, как высоко Господь оценит его духовный подвиг, так что даже вручит ему ключи, ну, если не от Рая, то, по крайней мере, от места, где томились разные несимпатичные личности вроде отца Тимофея, и только от одного отца игумена будет зависеть, как распорядиться их дальнейшей судьбой.
И вот они блуждали, эти помыслы, пока что-то или кто-то не возвращал отца Нектария к реальности стуком в дверь, или телефонным звонком, или неосторожностью Маркелла, который как всегда звякал посудой, но прежде его посещала мысль о безграничности Божьего милосердия, которое сделало его игуменом и, в первую очередь, касалось его, отца Нектария, как иерея, наместника и предстоятеля, так что и тут он вспоминал не без удовольствия и удовлетворения мнение какого-то святого о том, что подвиг игумена можно сравнить только с подвигом великомученичества, и это казалось отцу Нектарию исключительной правдой, которая выглядела еще более убедительной на фоне тех обид, тайных недоброжелательств и прямых непослушаний – всех этих грехов, которые копились день за днем и которые он стоически терпел от братии все годы своего горького, но героического наместничества…
92. Война, или Тень свободы
1
Война осталась в народной памяти как событие исключительное, особенное, неповторимое. Никакая советская пропаганда не смогла бы привить такое отношение к войне, которое, казалось, шло из самых потаенных глубин народного духа. Странно вымолвить – в этом не было ничего из того, о чем говорили штатные советские пропагандисты. Ничего из того, что попадало в «Кинохронику», на страницы книг, радиопередач и учебников. Нет, это была память о вольнице, о воле, о свободе, о возможности почувствовать себя свободным, о тайной надежде, что впереди всех нас ждет заслуженное, выстраданное счастье. Странно, но это было чем-то сродни бунту – бессмысленному и страшному, – но, вместе с тем, соприкасающемуся в чем-то с Небесами, у которых ведь были совсем другие планы и совсем другое понимание происходящего, чем у обычного человека. Одно неоспоримо – русский человек воевал в этих нечеловеческих условиях, потому что для него, замордованного довоенной волею, эта война была чем-то сродни самой жизни, сродни свободе, которой он никогда не знал до сих пор и которая вдруг стала почти осязаемой и близкой. Почти тридцать миллионов погибших и сотни тысяч покалеченных после войны жизней, не умеющих вернуться к когда-то такой понятной и легкой жизни, – были той платой, которую отдал народ за тень свободы, которая Бог весть как померещилась ему среди смерти, отчаянья и боли. Советская пропаганда, используя отечественную войну в своих целях, даже не подозревала, какой фундамент лежит в основании этой великой Победы. А ведь это значило, наверное, что еще не все потеряно, не все убито, выжжено, разрушено, а иначе – зачем эти бесконечные могилы, усеивающие нашу историю и не замечающие обыкновенного человека, ради которого, собственно говоря, и кружится эта великая история падений, предательств, мужества и веры?
2
Псковская область, «Чертова гора», 1965 год, май.
На Чертовой горе были страшные бои. Досталось и нам, и немцам. В плане проведения торжественного «мероприятия», посвященного Дню Победы, должны были быть захоронены в братской могиле погибшие более двадцати лет назад красноармейцы.
На торжества, как обещали, должны были приехать местные партийные и общественные деятели, пионеры и комсомольцы, ветераны и участники местных боев. Но прежде надо было привести в порядок саму «Чертову гору», которая и через двадцать лет вселяла мистический ужас…
И вот из ближнего колхоза привезли на автобусе молодых девчат, а с ними приехали какие-то военные чины. Чины что-то посмотрели, походили и уехали, оставив распорядителя, а вместо военных скоро привезли гробы. И девочки принялись за работу, которая заключалась в том, что надо было выкопать убитого и положить его останки в гроб. Скоро, однако, выяснилось, что никаких гробов не хватит, и тогда распорядитель работ сказал, чтобы брали только головы. «И вот, – рассказывает одна из этих колхозниц, – когда набирается гроб до конца, то мы его закрываем и несем, а нам еще говорят – надо ногами вперед нести, а у меня там одни головы, какие там ноги, а сама стою и плачу и не могу остановиться».
93. Лошадь наместника
1
Иногда посещали голову наместника вполне зрелые мысли, которые он спешил поскорее воплотить в жизнь, тем более что мысли эти часто касались непосредственно самого наместника.
Одна из таких мыслей посетила отца игумена после того, как он прочел в какой-то газете, что лучшим лекарством от всех болезней является кумыс. Недолго думая, отец настоятель позвал к себе отца благочинного и приказал ему немедленно купить подходящую лошадь.
– Будем здоровье поправлять, – сказал он в ответ на удивленный взгляд благочинного.
Благочинный немного подумал, пошевелил губами и спросил:
– А через бухгалтерию как эту лошадь проведем?
И получил ответ:
– Кавалерийским аллюром.
Посмеявшись, на том все и порешили.
2
Спустя три дня игумен навестил монастырскую ферму, где стараниями отца Александра расцветала всякая полезная фауна и флора, позволяющая монахам не умереть с голоду.
– А вот и кобыла ваша, батюшка, – открывая загон, сказал отец Александр. – Помыли, почистили и подоили… Налить вам, может, молочка?
– Ты смотри, кумыс-то налево-направо не разбазаривай, – сказал отец Нектарий, беря из рук отца Александра стакан молока. – А то взяли тоже манеру, чужое брать. Помнить надо, что это для игумена припасено, да к тому же для медицины, не просто так.
– Да тут всем хватит, – сказал отец Александр.
– Всем, не всем, а следует иметь в виду.
И отдав пустой стакан, повернулся, чтобы уйти.
– Денег бы нам, – тоскуя, сказал отец Александр, провожая наместника к машине. – Немного хотя бы. А то нечем даже крышу крыть, не говорю уже про солярку.
– Денег, – сказал отец Нектарий, садясь в машину. – А где их взять-то, денег?.. Может, ты подскажешь?
И уехал, провожаемый печальными взглядами трудников и отца Александра.
– Это надо же, – сказал один из трудников, собираясь закурить. – За 15000 купил кобылу, чтобы пить кумыс, а жалуется, что денег нет. А потом удивляются, что у них все прихожане разбежались в разные стороны…
3
Может, месяц, а может, и полтора прошло с тех пор, как отец Нектарий обзавелся полезной кобылкой, а он уже кривился при виде кумыса, который ему утром и вечером приносил келейник Маркелл.
– Не могу, – отворачиваясь от стакана, говорил отец Нектарий, пытаясь ускользнуть от настойчивого келейника и укрыться в соседней комнате. – Нет на это моего благословения… Нету!.. Нету!.. Нету».
– У доктора зато есть, – говорил меланхоличный Маркелл, настигая игумена где-нибудь под столом или за шкафом. – Сами ведь говорили, что Бог все сотворил на благо человека… Открывайте, открывайте!..
– Что же это такое! – гремел голос настоятеля по этажам и комнатам административного корпуса. – Приказываю тебе оставить меня в покое вместе с этим молоком!.. Не до молока мне!
– Доктор сказал – после еды и по два стакана. А вы только один пьете, – сердился Маркелл, во всем любивший порядок.
– Доктор, – сказал с презрением игумен, возвращая Маркеллу пустой стакан. – Да что он понимает-то, этот доктор, кроме своих пузырьков и склянок?.. Пусть сначала хоть «Отче наш» выучит, а то, видишь, доктор он.
– Зачем же вы тогда каждый год ездите лечиться? – спросил Маркелл, который любил время от времени задавать игумену неудобные вопросы.
– А вот затем, – отвечал игумен, который, в свою очередь, любил быстрые и четкие ответы.
4
– Вот, Маркелл, – сказал отец Александр, поздоровавшись с вернувшимся из отпуска Маркеллом. – Нет больше нашей Звездочки. Хоть рыдай, хоть плачь.
– Как это – нет? – спросил Маркелл, догадываясь уже, что сейчас услышит. – А где же она?
– На мясокомбинате, – ответил, сердито гремя ведрами, отец Александр. – Неделя уже прошла, как отвезли.
– Понятно, – сказал Маркелл, а потом вопросительно кивнул в сторону административного корпуса.
– А кто же еще, – отец эконом сплюнул себе под ноги, чего раньше за ним не водилось. – Я уже и так и сяк его уговаривал, да только куда там… Видишь, деньги ему срочно понадобились.
– Понятно, – повторил Маркелл, опускаясь на скамейку.
– Не расстраивайся, чего теперь, – сказал отец Александр, усаживаясь рядом. – Ты же знаешь эту прорву ненасытную. Ест все, что шевелится… Вот и Звездочку нашу съел.
– Аще кто станет плохо говорить из монахов про настоятеля, да будет извержен из сана и из общины изгнан в тот же день, – сказал Маркелл.
– Ты бы еще Правила апостольские вспомнил, – сказал отец Александр.
– Если надо будет, то вспомню и апостольские, – сказал Маркелл и добавил: – Сам знаешь, – кто предупрежден, тот вооружен… Разве нет?
– Если меня начнут давить, то я расскажу про Сочи, – сказал отец Александр. – Самое милое дело. И свидетелей полно.
– А что там было? – спросил Маркелл.
– Это тайна, – отец Александр негромко засмеялся. И вслед за ним негромко засмеялся Маркелл.
5
И снилось отцу Нектарию в эту ночь, будто лежит он на своем ложе, мучимый бессонницей, вперив взгляд в окружающий его мрак, в котором светится только маленький лампадный огонек, зажженный перед иконой Божьей Матери Троеручницы.
И так глубок был этот мрак, и так глубоко это безмолвие, что Нектарий почувствовал вдруг непонятную тревогу, которая поплыла за окном ночным туманом, потянулась по полу болотной сыростью, положила черные тени на спящий поселок. И, чувствуя это внезапно подступившее беспокойство, он вдруг понял, что все это вовсе не сон, а ужасная правда, от которой уже не было спасения, и оставалось только принять все, как оно было – и эти черные тени, и это цоканье копыт, и саму эту лошадь, которая действительно стояла внизу под его окнами и чьи бока обливал прозрачный лунный свет.
– Маркелл, – позвал Нектарий, но никто не отозвался. Первозданное безмолвие царило вокруг. И в этом безмолвии легко можно было услышать легкое, воздушное ржание, которое доносилось сюда через открытое окно.
– Марке-ее-е-елл, – прошептал наместник, зная, что мертвая кобыла уже поднимается на второй этаж административного корпуса, проходя мимо пустых гостиничных номеров и хозяйственных помещений с табличками «Кладовка», «Бухгалтерия» или «Посторонним вход запрещен», тогда как из-за окна заглядывал сюда любопытный месяц, пытаясь понять, что же здесь все-таки происходит.
И опять, как всегда, Нектарий заухал и закричал во сне, надеясь прогнать этот ненужный, нелепый сон, но сегодня сон почему-то все не проходил, все длился, да и цоканье копыт и ржание становились все отчетливее, все громче, все настойчивее.
Потом лошадь ударила лбом в дверь, ведущую в апартаменты игумена, и та бесшумно отворилась перед ней, словно давно уже ожидала ее появления.
Сделав несколько шагов, кобыла остановилась перед ложем отца Нектария и, подняв голову, тихонько заржала.
– Маркелл, – позвал шепотом Нектарий, зная, что никто уже не услышит его и не придет к нему на помощь.
– Иго-го, – негромко пропела лошадь, и горящий перед иконой огонек заметался и чуть не погас от пронесшегося по келье ветерка.
– Ну, хватит, хватит, – сказал настоятель, заползая в самый дальний угол своего ложа и натягивая на себя большое пуховое одеяло. – Ну, сдал я тебя на комбинат, так и что?.. Не я, так другой бы сдал.
– А тебе от этого легче, что ли? – спросила лошадь и снова негромко заржала.
– Иго-го, – сказал отец Нектарий, выглядывая из-под одеяла. – Вот тебе и «иго-го»…Что теперь-то говорить, лучше, не лучше?.. Что сделано, то сделано.
– Дурак ты, игумен, – сказала лошадь, переминаясь с ноги на ногу и тяжело вздыхая. – Кто тебе, интересно, сказал, что все уже сделано?.. Все только начинается, игумен… Только начинается. Другое дело, понравится ли это, начинающееся, тебе, но, боюсь, об этом рассказывает совсем другая история, не наша…
И от этих загадочных слов отец Нектарий закричал, и крик его вырвался из открытого окна кельи, поднялся над поселком, будя ангелов и пугая звезды, которые от страха осыпались в прозрачные воды серебряной Сороти, делая ее еще прозрачней, еще чище, еще загадочней и серебристей.
94. Анафема, или божественная сила 108 псалма
1
Что-то особенное было в этом месте у монастырских ворот, что заставляло отца Нектария всякий раз, когда он проходил в братский корпус или просто прогуливался, настороженно прислушиваться к какому-то зуду в груди, к какой-то незнакомой мелодии, которая словно хотела сказать ему что-то важное, но все никак не решалась и только шумела в ушах, так что если прислушаться, то, пожалуй, можно было услышать какой-то слабый, прозрачный голосок, который шептал ему время от времени прямо в сердце: "Догадайся, догадайся сам… сам…"
То, что отец Нектарий никогда не слышал о даймоне Сократа, можно считать фактом твердо установленным, ибо если бы он слышал о нем, то знал бы также и мнения многих святых отцов, ставящих всех этих античных даймонов ничуть не выше мелких бесов, омрачающих жизнь христианина, которому, во всяком случае, не следовало бы никогда слушать, что божьим попущением нашептывала в его уши эта юркая серая бесовщина.
А нашептывала она явно какую-то мысль – такую простую, такую внятную, что оставалось только протянуть руку и схватить ее, как зазевавшуюся птичку, да вот беда – стоило лишь отцу Нектарию изловчиться и уже было поймать непослушную пичужку – как та стремительно ускользала прочь, порождая в голове отца Нектария этот шепот, это свербение, эти перезвоны небесных колокольчиков и попутно напоминая нам размышления святого Антония Падуанского, который утверждал со знанием дела, что бес только тогда бывает в выигрыше, когда человек сам догадается о том, о чем догадываться ему не следовало бы вовсе.
И отец Нектарий догадался.
Прогуливаясь как-то возле монастырских ворот, он неожиданно остановился, и его хмурое лицо вдруг просветлело, как светлело оно обыкновенно всякий раз, когда он страстно обличал с амвона Мамону, твердо зная каким-то шестым чувством, что, сколько Мамону ни обличай, она все равно никуда не денется, в чем, конечно, тоже можно было видеть Божью милость, поскольку уберечься от мамоны было совершенно невозможно.
И вот он улыбался, и его улыбка передалась стоящему рядом охраннику, который тоже улыбнулся ему в ответ и даже слегка поклонился, хоть Нектарий эту улыбку и этот поклон, конечно, проигнорировал.
Вместо этого он приказал, чтобы ему срочно прислали Павла.
Пока охранник бегал в поисках благочинного, наместник совершил несколько странных па, похожих на какой-то южноамериканский танец. Потом он притопнул ногой и даже попытался присесть, что у него почти получилось. Тем не менее, по всему было видно, что он очень доволен.
Павел примчался, стирая ладонью пот со лба и выпучив глаза.
– Ты это видел? – спросил его наместник, не удостаивая благочинного объяснениями и кивая в сторону книжного ларька. – Ты посмотри, посмотри…
Павел посмотрел, но ничего сверхъестественного не увидел.
– Лучше смотри, – сказал отец наместник и отвернулся для того, наверное, чтобы Павел лучше почувствовал разницу между собой и наместником.
– Так ведь, что, – сказал Павел, недоумевая. – Ворота, что ли, красить будем?
– Ворота, – сказал Нектарий, ухмыляясь непонятливости благочинного. – Сам ты ворота недоделанные… Да посмотри же повнимательней!.. По-твоему, чей это ларек, Павлуша?
– Вестимо, – сказал Павел, – заповедника. А чей же?
– Заповедника, – сказал Нектарий и усмехнулся. – Был заповедника. Не спорю. А стал наш с тобой! Ну, теперь-то понял?
На лице Павла отразилось одновременно живейшее понимание и некоторая растерянность.
– Так как же, – все еще не до конца понимая, что происходит, сказал он осторожно. – У нас с Заповедником, я помню, договор или как?
– Если по договорам жить, то и штанов не купишь, – доходчиво объяснил Нектарий и добавил:
– Знаешь, как это переводится?.. Кто смел, тот и съел.
И засмеялся, глядя на растерянное лицо благочинного.
Между тем дверь в ларьке отворилась, и на пороге появилась улыбающаяся Валентина Игнатьевна, полжизни проторговавшая в этом самом ларьке дешевыми бумажными иконами, книжечками про Пушкина и прочей ерундой, которую охотно раскупает заезжий турист под крылом и защитой Заповедника.
Увидев отца Нектария и отца благочинного, Игнатьевна заулыбалась еще шире.
– День-то сегодня какой, – сказала она, подходя под благословение.
Отец Нектарий, однако, по поводу хорошего дня ничего не сказал, а сразу перешел к делу.
– Ты вот что, – сказал он, отпустив из-под благословения Валентину. – К завтрему собери тут все твои вещи, все упакуй да и вынеси с Богом, чтобы чисто было… А ключи мне не забудь отдать. Или вон благочинному.
– Как же это, собери, – спросила ничего не понимающая Валентина Игнатьевна. – У меня завтра рабочий день. Что вы, батюшка!
– А вот так. Был рабочий, а стал не очень, – срифмовал игумен и засмеялся. Вслед за ним негромко засмеялся и отец Павел.
– Как же это, – продолжала не понимать Валентина Игнатьевна, глядя то на игумена, то на благочинного. – Так вот взять да все и порушить, разве так можно?
– Не чужое, свое забираем, – сказал Нектарий.
– Какое же это свое?.. Это же ларек заповедника, – сказала Валентина Игнатьевна, с изумлением глядя на наместника. – Как же можно-то?..
– Ларек, может, и заповедника, а монастырь мой, стало быть, и все, что на моей земле, все мое, – отрезал Нектарий, делая рукой широкий жест, из которого можно было, пожалуй, заключить, что и земля за монастырской стеной тоже, в некотором роде, принадлежит отцу наместнику и вверенному ему учреждению.
– Вот и подумай теперь, почему я должен пускать сюда кого ни попадя? – продолжал Нектарий, развивая только что пришедшую ему в голову мысль. – Сегодня здесь заповедник станет распоряжаться и свои ларьки ставить, а завтра цыгане ярмарку устроят, которые все покрадут… Вы еще католиков сюда позовите.
– Так ведь пускали же, – сказала Игнатьевна, еще пребывая в надежде, что отец Нектарий изволит шутить.
Но на этот раз отцу Нектарию было явно не до шуток.
– Съедешь завтра, – строго сказал он, глядя сквозь Валентину Игнатьевну. – А ты, Павлуша, свое хозяйство сразу и перенеси в ларек да и начинай торговлю.
– Да куда же мне завтра-то, – заголосила бедная Игнатьевна – Куда же я все это дену-то, батюшка?
– А ты в Заповедник позвони. Это ведь заповедника вещи? Пускай машину пришлют, – посоветовал наместник.
– Как же, пришлют они, – сказала Игнатьевна и вдруг заголосила в полный голос, так что ее услышали даже на улице, а заспанный охранник вышел во двор, дивясь на эти странные звуки.
– Ты покричи у меня, покричи, – сказал отец Нектарий, на всякий случай делая несколько шагов назад. – Сейчас милицию-то сразу позову, узнаешь тогда что к чему.
Но Игнатьевна и не думала останавливаться. Опустившись на песок, она громко рыдала, заламывая руки и размазывая по лицу слезы. Сбитый набок платок естественно дополнял это зрелище безутешного горя.
– Ты вот что, Игнатьевна, – сказал отец Павел, почувствовав себя вдруг в своей собственной области, где царствовали одни только цифры и расчеты. – Если хочешь, то я могу взять у тебя твой товар, но только весь и сразу. Нам мелочиться ни к чему… Подумай пока. И тебе хорошо, и мне не накладно, так что соглашайся…
Потом он задумался, беззвучно шевеля губами, и, наконец, сказал:
– Если с учетом всякой мелочи, то могу дать тебе две тысячи рублей…
Ответом ему был новый всплеск рыданий, который заставил отца игумена и отца благочинного поспешно ретироваться в только им одним известном направлении.
2
Следующие две недели прошли более или менее спокойно, если не считать, конечно, отца Нектария, который теперь в своих прогулках обязательно выбирал путь, лежащий мимо злополучного ларька, так что всякий раз, когда он проходил мимо, довольная улыбка скользила по его губам и весь облик сиял так, что можно было, пожалуй, писать с него икону.
Что же касается Валентины Игнатьевны, то, лишившись своего ларька, она перенесла торговлю за монастырскую стену, потеряв, конечно, некоторые удобства, но зато освободившись от капризного отца Нектария, которому она, судя по всему, как говорили, готовила какие-то неприятные сюрпризы.
Так оно, в конце концов, и вышло.
А было это в тот жаркий и давно ожидаемый час, когда многие заметили быстро идущего по аллее игумена, лицо которого было искажено гримасой ярости, а глаза метали молнии и искры, словно это был не человек, а одетый в рясу испорченный трансформатор. Знавшие эту стремительную утиную походку поспешно ретировались, кто на ближайшую скамейку, кто за монастырские ворота, а кто и по ближней лестнице, ведущей в храм.
Был как раз час перед обеденным полднем, и монахи, идущие в трапезную, видели, как почти рядом с ними, размахивая какими-то бумагами, пробежал, изрыгая проклятья, отец настоятель.
– Где эта?.. Где? – кричал он, шелестя своими бумажками. – На меня писать вздумала?.. На игумена, старая ты карга, чтобы тебе пусто было… Ну, погоди…
– Найдется и на вас управа, – сказала бесстрашная Валентина Игнатьевна, но на территорию монастыря заходить воздержалась. – Вот приедет наш владыка-то, я ему все порасскажу, всю правду, как есть!
– Мне Евсевий не указ, – кричал в ответ отец Нектарий, выходя за территорию монастыря, где торговала Валентина. – Я сам, кого хочешь, за штат отправлю. Ты, сволочь, и пикнуть не успеешь!..
И с этими вполне безумными словами, издав какой-то невозможный рев, отец Нектарий, недолго думая, опрокинул стол, на котором Валентина Игнатьевна с любовью разложила все эти крестики, иконки, книжечки и открытки, так что в результате этого поступка сам отец Нектарий превратился волей-неволей в иллюстрацию к известной евангельской сцене, в которой Иисус изгонял из Храма алчных и нечистоплотных торговцев со словами: «Дом мой домом молитвы наречется».
Совершив же это богоугодное дело, отец Нектарий, злобно ворча, удалился прочь, пообещав, впрочем, напоследок разнести всю эту чертову лавочку, если эта старая карга не перестанет писать против него жалобы и кляузы.
На предложение позвать милицию Валентина Игнатьевна ответила решительным отказом, явив перед своими подругами чудеса христианского смирения, которое, однако, объяснялось тем, что среди средств борьбы с отцом Нектарием и всеми прочими отцами Валентина Игнатьевна владела еще одним безотказным оружием, имя которому было «108-й псалом».
3
История этого псалма была пугающа, непонятна и запутанна.
Древние еврейские предания сообщают, что псалом этот был написан Нечистым и подброшен Крепкому, когда тот диктовал псалмы Давиду, причем эта подделка была столь искусна, что Крепкий не сразу распознал ее, а когда же распознал, то долго смеялся и даже учредил особую медаль в честь того, кто сумел обвести Его вокруг пальца.
Другое предание, напротив, рассказывало, что Крепкий сам сотворил текст этого псалма, чтобы уловить им не в меру самодовольного Самаэля и держать его на привязи, когда этому случается необходимость.
