Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
54. Отец Илларион. Ересь
Третье явление отца Иллариона братии или, чтобы быть точнее, последствия этого третьего явления были наиболее шумными, нелепыми и продолжительными. А началось все с отца Александра, которому как раз пришло в голову в тот день немного погреться на солнышке, для чего он сел на скамейку рядом с каким-то незнакомым древним монахом, вытянул ноги и закрыл глаза, надеясь, что ему удастся хотя бы пятнадцать минут подремать в обступившей его тишине.
Однако отдохнуть ему не удалось.
– А вы знаете, что некоторые ваши молитвы никогда не доходят до Всевышнего? – спросил вдруг этот невзрачный монах, мягко улыбаясь и доброжелательно глядя, как его сосед с трудом открывает заспанные глаза.
– Это почему же они не доходят? – сказал, наконец, отец Александр, с трудом разлепив веки и ни под каким видом не желая вступать ни с кем из присутствующих в богословские дебаты. – Как это, не доходят?
– А вот так, – старичок продолжал улыбаться. – Вспомните-ка, что вы на Великом входе-то поете?
– А что? – отец Александр пожал плечами, удивляясь назойливому старичку. – Херувимскую песню поем. Как все, так и мы… А при чем здесь, извиняюсь, это?
– Херувимскую песню значит, – сказал старичок, словно в этом было что-то не совсем приличное.
– Естественно, а как же еще? – отец Александр не понимал, чего, собственно, от него хотят.
– Ну, а потом? – спросил старичок, переставая улыбаться и не отрывая от отца Александра пронзительного взгляда, от которого почему-то у того пропали остатки дремы. – Ну, когда священник останавливается в Царских вратах, что он говорит?
– Молитву, надо полагать, – сказал отец Александр, зевая и крестя свой рот, чтобы туда, упаси Боже, не залетела какая-нибудь нечисть.
– И что же это за молитва такая? – не унимался старичок.
– Да самая обыкновенная, – отец Александр уже понимал, что подремать на солнышке вряд ли ему удастся. Затем, еще раз зевнув, он сказал:
– За всех благочестивых христиан, если хотите… Всех вас и благочестивых христиан да помянет Господь во Царствии Своем… Другой молитвы нету.
– Благочестивых, значит, – сказал старичок.
– Благочестивых, – подтвердил отец Александр. – Да в чем дело-то?
– А дело в том, – не унимался старичок, – что молитесь вы совершенно неправильно. Потому что вы молитесь за всех благочестивых христиан, тогда как Христос приходил вовсе не к благочестивым, а ко всем тем, кто нуждался в его помощи и поддержке. А таких на свете, конечно, гораздо больше, чем просто благочестивых, за которых вы молитесь во время Великого входа.
– Что-то я не понимаю, – сказал отец Александр, морща лоб и расставаясь с последними остатками дремы.
– Что же тут непонятного, сынок? – спросил старичок, вновь улыбаясь. – Есть Канон, в котором прописано, что в этом месте следует молиться без исключения за всех православных христиан, тогда когда вы молитесь только за благочестивых. Есть, по-вашему, разница?
– Не может быть, – отец Александр мгновенно проснулся.
– Еще как может, – ответил монах и добавил, – вот поэтому-то некоторые ваши молитвы и не доходят до Неба. Ведь даже маленький ребенок знает, что в безграничной милости своей Господь призывает всех, а не одних только благочестивых, о чьем благочестии еще можно сильно поспорить.
– Это, конечно, – сказал отец Александр, видя вдруг, как его собеседник неожиданно поплыл над землей, одновременно делаясь почти прозрачным, так что сквозь него уже можно было увидеть растущий позади куст акации и желтую от каких-то невзрачных цветов клумбу.
Дыхание отца Александра на мгновение прервалось.
– Кто вы, батюшка? – с трудом спросил он, чувствуя, как земля плывет у него под ногами и стук сердца отдается в висках.
– Грешный инок Илларион, не достойный Божьего снисхождения, – отвечал монах, клубясь, словно дым от горящего кадила, и постепенно тая и исчезая.
– Грешный инок, – шептал отец Александр, пытаясь открыть глаза и жмурясь от бьющего в лицо солнца. – Грешный инок, не знающий небесного снисхождения… Что же это за день-то сегодня такой?
Потом он с трудом открыл глаза и сказал:
– Ну конечно, это был сон…Что же еще?
Но все случившееся, похоже, было совсем не сном, о чем свидетельствовали хотя бы все еще кружащие над землей кружева дыма, неизвестно как сюда попавшие…
2
Тем же вечером отец Александр собрал несколько заслуживающих доверия монахов и рассказал им о сегодняшнем происшествии. Как и следовало ожидать, мнения присутствующих разделились.
– А может ты того? – спросил прямодушный Маркелл. – Что называется, увлекся?.. С кем не бывает.
– Ну, знаешь, – отец Александр махнул рукой. – Сам ты увлекся.
– Я-то как раз не увлекаюсь, – сказал Маркелл. – А вот кое-кому следовало бы поостеречься.
На некоторое время в келье воцарилось молчание. Потом отец Ферапонт сказал:
– Надо сообщить прихожанам и игумену… В конце концов, мы изменили текст Литургии. По головке нас за это никто, между прочим, не погладит.
– Еще как не погладят, – подтвердил отец Мануил.
– А я думаю, следует все оставить как есть, – сказал отец Иов. – Зачем лезть в неприятности? Пускай сами приходят, тогда и поговорим.
– Боюсь, что они уже пришли, – сказал отец Александр. И это было правдой.
3
Неизвестно в точности, к какому решению пришли в тот вечер отец Александр с братией, однако прекрасно известно, что на следующее утро, похоже, весь поселок собрался в храме и на церковном дворе в ожидании злосчастных слов о благочестивых и неблагочестивых христианах.
Когда же служащий в этот день отец Маркелл провозгласил «Всех вас и благочестивых христиан да помянет Господь во Царствии Своем», словно одно единое «Ах» вылетело из сотен ртов и устремилось в небеса, чтобы донести туда свою молитву за благочестивых христиан, не желающих делиться своим благочестием с кем бы то ни было еще.
– Говорил же я вам, – шепотом сказал отец Александр стоящему рядом отцу Иову. – Вот теперь идите, расхлебывайте всю эту кашу.
– Может, еще образуется, – отец Иов посмотрел наверх, словно он действительно рассчитывал на помощь Небес.
Однако ничего, кроме хаоса, безобразия и абсурда, почему-то не образовалось.
Уже к полудню широкие православные и трудящиеся массы, не желающие никаких перемен, выдвинули из своей среды предводителя и поклялись идти за ним, куда бы он их ни повел, хоть до самого Кремля. Предводителем оказался всем известный пушкиногорский дебошир, пьяница и вор дед Митрич Маросейкин из Мехова, о котором было известно, что его изгнали когда-то из милиции за то, что он гнал на работе самогон. Еще про него было известно, что самогон, который он гнал, всегда был самого хорошего качества, потому что его рецепт был получен непосредственно из рук святых Николая Мирликийского и Ксении Блаженной, которые, как уверял Митрич, «плохого не дадут».
Напротив, другая масса православных трудящихся, желающих перемен и, при этом, желающих их немедленно, избрали своим предводителем Гриню Недоделанного, который только-только отмотал свой третий срок и теперь собирался баллотироваться на должность председателя поселка, в чем его поддерживало подавляющее большинство избирателей, которым сильно нравился Гринин призыв немедленно все отнять, а потом все по-братски разделить, потому что этого хотят Иисус Христос и Православная русская церковь.
Встретившись возле Святых ворот, два корифея современной местной политики презрительно оглядели друг друга и синхронно сплюнули себе под ноги.
Затем дед Митрич сказал:
– Ты бы, Гриня, не лез бы, куда не надо. Неровен час, Господь о тебе вспомнит, куда тогда денешься?
– А ты меня Господом не стращай, пуганые уже, – отвечал Гриня, широко улыбаясь и сверкая золотой фиксой во рту. – Мы и через таких, как ты, скакали и ничего, живы покамест.
– Это покамест, – сказал дед Митрич и сплюнул еще раз себе под ноги. – Потому что я еретика за сто метров чую, так что не обманешь, не на того напал.
– А вот и посмотрим тогда, на того или нет, – отвечал Гриня, покрываясь красными пятнами, что было верным признаком того, что он, наконец, разозлился. – Или ты думаешь, что вход в Царство Небесное для всякой шантрапы, что ли, открыт?
– Насчет шантрапы, это тебе виднее, конечно, а вот о Царстве Небесном тебе бы лучше помолчать, – сказал Митрич и неожиданно бросился на народного избранника, явно желая выцарапать тому глаза.
4
Этот небольшой инцидент не испортил, однако, настроения большинству присутствующих, переживающих в эти часы нечто вроде эйфории, от которой кружилась голова и все мечты казались вполне достижимыми. Драчунов растащили, и они отправились по своим делам, то есть готовиться к последней и решительной битве со всеми отщепенцами, покусившимися на чистоту и истинность православной веры.
Между тем, наконец, дошло дело и до игумена.
– Что это у нас ходят какие-то странные люди, – сказал он, в упор глядя на отца Александра, словно заранее зная о нем что-то такое, чего тому было бы лучше не демонстрировать. – Нет, ты только посмотри. Собираются, шепчутся, переглядываются… Это что у нас, революция началась? Наместника свергать будем? Так ты им скажи, что это еще никому не удавалось.
Однако стоило отцу Александру ввести наместника в суть дела, как тот прямо на глазах испугался и сник.
– Чего же ты раньше-то не сказал, куриная ты башка, клоп вонючий, – сказал он, опасливо косясь за окно, где как раз собирались сторонники деда Митрича. – Это ж ересь, да еще какая!.. К тому же в литургическом тексте, чтоб тебе пусто было!.. А неровен час – владыка прознает, знаешь, что он со всеми нами сделает?
Что может сделать со всеми ними наехавший вдруг архиерей, это отец Александр мог представить себе с легкостью. Поэтому он немного подумал и сказал:
– Так ведь не ересь это. Недочет… С кем не бывает?
– Ты мне мозги-то не компостируй, – отец Нектарий злобно сверлил эконома прищуренными глазками. – Владыка – он разбираться не станет, ересь это или недочет. Враз подрясник-то сниметда куда-нибудь в глухомань-то и отправит…Первый раз, что ли?
Как раз в это время дверь в апартаменты отворилась, и на пороге возник отец Маркелл, который сообщил, что с игуменом хочет поговорить народ.
– По поводу сами знаете чего, – добавил он, хихикая. – Я сказал, что вы сейчас спуститесь.
– Ну и дурак, – отец Нектарий постучал себе по лбу кулаком. – Надо было сказать, что я сплю или что уехал.
– Я и сказал им, только они мне не поверили, – оправдывался Маркелл, вновь исчезая за дверью. – Сказали, сейчас сами придут – разберутся, что к чему.
Сообщения о желании народа «поговорить» и «разобраться» ввергли наместника в легкую панику.
– Совсем никакой дисциплины не стало, – сказал он отцу Александру, с напряжением глядя на дверь, за которой раздавался невнятный, но весьма тревожный шум. – И о чем мне с ними, по-твоему, говорить?
– О Христе говорите, – ответил отец Александр, понимая всю важность наступающего момента.
– О Христе, – скептическая улыбка покривила губы отца Нектария. – Нешто им Христос нужен?
– А как же? – сказал отец Александр.
– Да так, что ты ему о Христе, а он тебе финский нож в бок, и разбирайся потом… Нет, нашему народу еще до Христа идти и идти.
Впрочем, несмотря на все беспокойства, случившийся вслед за тем разговор с народом был короткий, но при этом весьма содержательный.
– Здорово честной компании, – сказал дед Митрич, остановившись возле двери, но все же дальше идти не решаясь. Вслед за ним зашло еще человек десять. Они неуверенно озирались и с изумлением разглядывали внутреннее убранство игуменского жилья.
– Что же это получается, – продолжал дед Митрич. – еретики у нас по улицам свободно ходят, а мы даже в колокол не хотим ударить, чтобы поднять православных на защиту?… Нехорошо получается, батюшка.
– Какие это еретики еще? – спросил отец Нектарий едва слышным голосом, одновременно озираясь по сторонам, словно ожидая увидеть в своих апартаментах целую толпу еретиков. – Мы тут с еретиками чаи не гоняем.
– Да уж такие попадаются, что у них и Арию есть чему поучиться, – сказал Митрич, знающий кое-что из церковного календаря. – Или ты не слышал, как они издеваются над верой православною да народ смущают своей ересью о неблагочестивых христианах-то?
– Как же, слыхал, – отец Нектарий слегка пожал плечами. – Вот вы о чем, значит… Так ведь это не ересь… Это совсем другое.
– Вот как, – сказал слегка сбитый с толку Митрич. – И что же?
– Недочет, – отец Нектарий старался быть убедительным. – Тоже, конечно, ничего хорошего… Но, с другой стороны, с кем не бывает?
Какое-то время в помещении царила мертвая тишина. Затем дед Митрич сказал, закипая от гнева и обиды:
– Ты, может, и не знаешь, но только мы за этот недочет хотим жизнь свою положить перед Царицей Небесной, а иначе мы не согласные … Верно, что ли, соратнички мои золотые?
И соратнички, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь, отвечали:
– Верно.
– Ну, зачем же жизнь-то, – игумен почувствовал, что от него, похоже, ожидали услышать совсем не то, что он говорил. – Жизнь-то, она еще послужить может, не то чтобы уж совсем, чтобы того, а как-то…
Кто-то из соратников сдержано хмыкнул.
– Что-то я не пойму. Ты за кого, за нас или за окаянных? – напрямик спросил Митрич, с подозрением глядя на Нектария.
– Я – за Христа, – отвечал игумен, слегка напуганный размахом народного движения и не очень хорошо понимающий, что ему следовало говорить и какой стороны держаться.
– Мы тут все за Христа, – ответствовал умный Митрич, вызвав у своих сторонников явное одобрение.
Потом он немного помолчал и добавил:
– А если ты к третьему дню не определишься, то мы будем знать, что ты нам больше не игумен. Так и имей в виду.
Сказав это, дед Митрич развернулся и исчез.
Впрочем, он тут же появился вновь и сказал:
– А в колокол-то ты все-таки вдарь. Пускай знают.
5
Так или иначе, монастырские прихожане разделились на две враждебные команды – одна во главе с дедом Митричем, который стоял крепко в предании о том, что молиться следует только за благочестивых, – и вторая, которая полагала, что молиться следует за всех без исключения, тем более что это было прописано в самом Каноне, к которому следовало бы относиться с уважением хотя бы потому, что Канон этот привычно мыслился многими прихожанам не иначе, как заместитель Бога на земле или даже как сам Бог, шутить с которым было и опасно, и неблагочестиво.
И те и другие ратовали за чистоту Православия и грозили отщепенцам, обещая им как адские муки на земле, так и адские муки на том свете.
И те и другие, несмотря ни на что, называли себя благочестивыми, потому что они точно знали, что неблагочестивых поминает в своей преисподней сам Сатана; на вопрос же, откуда это им это известно, и те и другие твердо отвечали «оттуда» и, немного подумав, сообщали, что их благочестие легко позволяет им видеть вопиющую неблагочестивость своих противников.
– Покайтесь, ироды, – кричал дед Митрич, проезжая на своем драном велосипеде, на котором он мог делать сразу три вещи: крутить педали, швырять в отступников какие-нибудь ненужные предметы и вести пропаганду против еретиков, требуя от них немедленно покориться благочестивым сынам Божиим, пока еще не поздно.
– Это ты, что ли, благочестивый? – кричали вслед деду Митричу и тоже швырялись в него разным мусором, что было хоть и не больно, однако же довольно обидно.
– А кто? – с презрением говорил Митрич и при этом говорил с такой убедительностью, что многие из безблагодатных даже начинали сомневаться в собственной вере, и если бы не Божья воля, то еще не известно, как бы все это могло повернуться.
6
Партия благочестивых, между тем, серьезно готовилась к войне с безблагодатными еретиками, вложив в это занятие всю мощь своего интеллекта и стратегического таланта. Как-то придя всей толпой к монастырским воротам, еретики нашли ворота закрытыми. На коньке крепостной стены сидел дед Митрич и вовсю ругал собравшихся внизу, называя их «богоотступниками», «заблужденцами» и просто «подстилками сатанинскими», отчего стоящие внизу прямо-таки приходили в неистовство и швыряли в Митрича и его последователей все, что под руки попадалось.
Война началась.
– Открывай, Митрич, – кричал предводитель отступников Гриня Недоделанный, называющий себя «Божьим бичом», на что тот только гомерически хохотал и показывал врагам разные неприличные жесты, о существовании которых он знал из разных американских фильмов.
Потом с улюлюканием и свистом безблагодатные, собравшись с силами, пошли на приступ. Все было как в фильме о Суворове и взятии Измаила. Мужчины швыряли вниз все, что находилось под рукой, а женщины кипятили воду и торопили своих мужей пострадать за веру православную, чтобы войти в Рай в убеленных, не знающих греха одеждах.
В шестом часу, по общему согласию, обернувшись белой простыней или держа в руках белые флажки, и благочестивые, и нечестивые отправились в ближайшую аптеку, чтобы залатать раны и ссадины, полученные во время штурма монастыря.
Вечером приходили жены и сестры, приносили бойцам еду и проклинали жестокость и глупость противника.
Ночью, в ожидании нового штурма, жгли костры и готовились к войне, но поутру в Пушкинские горы прибыли посланники от владыки Евсевия, и вместо войны начались долгие переговоры, которые время от времени прерывались криками, доносящимися из одной из келий, где собрались противные стороны. В переговорах принимали участие секретарь владыки и епархиальный юрист, от которых было много шума и криков, но толку не было никакого, так что, досидев до обеда, секретарь и юрист, никого не поставив в известность, отбыли восвояси.
Со своей стороны отец Нектарий к этому времени уже поговорил с владыкой по телефону и получил от него всесторонние и исчерпывающие наставления, которые состояли, главным образом, из требований владыки сохранить материальную базу монастыря, ни в коем случае не дав вандалам разорить святыню.
– Вы воевать-то воюйте, а стекла не бейте, – кричал владыка в телефонную трубку. – А то вон взяли себе в привычку стекла бить где ни попадя.
7
А ересь между тем все распространялась – и скоро до пушкиногорских уже дошли из Опочек и Новоржева известия, что на Великом входе все прихожане поют там сорок раз о благочестивых христианах, и притом делают это не в приказном порядке, а лишь следуя разгоряченному своему чувству.
Можно было представить себе, как из множества глоток вырывается единогласный крик обо всех благочестивых христианах, и ангелы небесные вторят им особым образом, так что можно было считать, что все они уже одной ногой пребывают в Царствии Небесном, которое, конечно же, вместит только достойных, нечестивцам же не откроется никогда.
Между тем история неторопливо шла своим ходом.
В конце этой самой недели напротив Святых ворот остановился роскошный лимузин, из которого вышел некий загадочный церковный чин, одетый во все фиолетовое и золотое. Чин этот открыл папку и вытащил на свет божий большой лист бумаги с большой же и красивой красной печатью.
Видя это, народ восхищенно замолчал.
– Послание Патриарха, – объявил чин, высоко поднимая бумагу и вызывая этим сдержанный гул восторга. Голос его напомнил тем, кто слушал, звук иерихонских труб.
Затем вновь прибывший, не делая никаких попыток пройти в монастырь, зачитал Послание патриарха, после чего передал его охране, которая быстро приколотила его к воротам.
В послании Патриарха было сказано о том, что сначала следовало любить русскую православную церковь, потом друг друга и, наконец, власти предержащие, поскольку без них, как правило, следует ожидать хаоса и насилия.
Затем посланник патриарха – тогда еще патриархом был Алексий Второй – призвал враждующие стороны к миру и покаянию, после чего сел в машину и уехал, не встретившись даже с игуменом, на что, впрочем, кажется, никто не обратил внимания.
– И пускай едет, – сказал, вновь забравшись на конек стены, дед Митрич, который раздобыл где-то мегафон и теперь общался посредством него с народом. – Мы за ним бегать не станем.
Эхо от мегафона уносилось прочь и долго плутало по поселку.
Народ восторженно улюлюкал и повторял сказанное.
– Да кто он вообще, этот Патриарх-то? – продолжал Митрич, делая толпе успокоительный жест и демонстрируя перебинтованную руку, пострадавшую во время штурма. – Он еврей, да к тому же еще крещеный, а нам никаких евреев не надо – ни крещеных, ни некрещеных.
И толпа вслед за ним отвечала дружным и продолжительным ревом.
8
Разрешилась же вся эта нелепая история вовсе не так, как думали, а совсем по-другому, чего вполне можно было ожидать.
Прослышав о бедственных делах, творящихся в Пушгорах, Опочке и Новоржеве, решили братья католики и братья протестанты воспользоваться случившимся, для чего они быстро подкупили земли, а затем начали возводить на ней разного рода культовые постройки, глядя на что невинные православные сердца тосковали и обливались кровью, призывая в своих молитвах покарать нечестивцев и не дать еретикам восторжествовать над Православной Матерью Церковью.
Между тем, наглость христианских еретиков была столь ужасна, что две стороны, позабыв о разногласиях, вспомнили со слезами о своем православии и, обнявшись, объединились для борьбы с дьявольской ересью.
Для начала они побили католического миссионера, потом сломали руку лютеранскому пастору и сожгли сначала беседку, где собирались последователи католического лжеучения, а затем и временный деревянный молельный дом, после чего разорили католическую библиотеку и воскресную школу, а в придачу еще и местную библиотеку, ссылаясь на то, что в деле спасения православному человеку вполне достаточно иметь одну единственную книгу.
Когда спустя полгода какой-то католик проезжал мимо этих мест, то он нашел там лишь мерзость запустения, да остатки пожаров, да странных людей, которые всякого нового человека сначала спрашивали, не католик ли он, а уж потом отвечали на заданные вопросы.
9
Как-то в конце последней апрельской недели отец Александр сидел на той же скамейке, с которой началась наша история, и надеялся немного подремать, когда рядом с ним вдруг опустился тот самый монах, с которого все и началось.
– Опять это вы, – сказал отец Александр, почему-то ничуть не удивившись этому явлению и вспоминая, как же зовут этого таинственного монаха. Потом он вспомнил, что монаха зовут Илларион, и спросил:
– Знаете, что у нас произошло по вашей-то милости?
– Слышал, – немного сухо отвечал тот. – Только не по моей, а по вашей.
– Боюсь, я с вами не соглашусь, – сказал отец Александр. – Потому что, если вы не забыли, все началось именно со слов о благочестивых и неблагочестивых христианах… И знаете, что я вам скажу, отче?.. Лучше бы они вообще ничего не знали бы ни про каких благочестивых христиан, а пели бы себе, что пели всегда, ничего не зная и ни о чем не думая…
– Вот и Дьявол тоже так думает – улыбаясь, сказал отец Илларион.
И добавил, похоже, совершенно не к месту:
– Когда Бог хочет человека прославить, Он сдергивает с него всю одежду, и человек остается голый, как в первый час своей жизни. А преисподняя ходит тогда ходуном, не переставая хохотать и показывать на него пальцем.
Отец Александр уже было собирался ответить, когда увидел, что скамейка, на которой только что сидел старый монах, пуста.
И тогда, опустившись на колени, отец Александр почувствовал присутствие Божества.
