Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
О, я еще застал то время, когда счастливый отец Иов летал по монастырю, словно мальчик-подросток, всегда готовый помочь, выслушать и ободрить. Сколько светлой глупости было тогда сказано, сколько благих пожеланий обещали изменить этот мрачный мир, сколько милых нелепостей прощались только потому, что они принадлежали отцу Иову.
Однажды, подтрунивая над отцом Иовом и его православием, я спросил его: да что такое есть у вас, православных, чего бы не было у прочих конфессий?
И он ответил:
– Святые отцы.
А потом пришли усталость, хамство Нектария, болтливость прихожанок, равнодушие, сомнения и неуверенность, – все то, о чем не с кем было даже поговорить, пожаловаться и посоветоваться.
Если попытаться одним словом охарактеризовать состояние отца Иова на каком-то там году его пребывания в монастыре, то лучше всего, мне кажется, подошло бы к этому слово изнеможение
Он изнемогал от необходимости выслушивать бесконечные и друг на друга похожие жалобы, от запаха дорогих духов, от шелеста шелковых кофточек, от несусветных глупостей и идиотского смеха, а главное, от различных тайн, которыми делились с ним прихожанки, так что со временем он знал о поселке все, что только можно было о нем знать.
Прошло еще немного времени, и отец Иов стал догадываться, как приходившие на исповедь женщины умудряются каким-то таинственным способом превратить обычные кофточки, юбки и платочки во что-то скверное, неприличное и стыдное – такое, к чему монаху не стоило и подходить ближе, чем на сто шагов.
Теперь ему оставалось только одно, последнее средство, которое многие святые и не очень святые отцы считали весьма эффективным и часто применяли его в случае необходимости. Средство это называлось Вынужденное бегство и состояло в быстром перемещении одного тела по отношению ко всем другим, когда эффект достигался быстротой, смелостью и хорошим знанием дороги, по которой пролегал маршрут.
И вот он бежал, спасаясь от преследующих его прихожанок, сначала не слишком уверенно и резво, но затем все больше и больше наглея и показывая на часы, если кто-нибудь пытался его остановить, или же роняя ни к чему не обязывавшие его фразы вроде «скоро буду» или «зайдите в храм»; бежал из храма через мощехранилище, а от мощехранилища к себе в келью, а из кельи на хозяйственный двор, а оттуда – в воскресную школу, а потом пить чай у одной хорошей и ненадоедливой прихожанки, а оттуда снова в свою келью и прочее, прочее, прочее…
Возможно – кто знает – Господь вел Иова до той последней черты, за которой открывалась бездная погибель и человеку оставалось не искать собственных рецептов спасения, но целиком положиться на волю Божию, которая одна могла помочь, исцелить и спасти.
Однажды в подтверждение этого ему приснился сон, как будто он забирается на высокую гору и с ее высоты поименно проклинает всю женскую часть человечества, чувствуя поддержку не только всех монахов мира, но и самого Господа Бога, который по такому случаю принес разные странные и страшные инструменты и другие отвечающие случаю вещи, желая, чтобы победа его была абсолютной и не имеющей себе равных, как, собственно, и полагается победе Всемогущего.
Тогда отец Иов догадался, что его история вступила в новое время, – то самое, которое следовало бы назвать временем ожидания и которое, конечно, не делало его ни лучше и ни хуже, но лишь пребывающим в ожидании того, когда у Милосердного кончится терпение и Он обрушит с высоты своего Трона свой праведный гнев, сжигающий все, что найдет нужным сжечь.
И в такой надежде текла его жизнь, про которую знали только один он и еще его сновидения, приходящие время от времени, чтобы напомнить ему, что он еще жив.
2
– Отец Иов, – сказал я, столкнувшись как-то с ним возле двери в мощехранилище, через которую он в очередной раз убегал, спасаясь от утомительных прихожан. – Хочешь, я облегчу твои страдания и сделаю так, что прихожанки не будут больше бегать за тобой как за писаной торбой?
– Заставь Богу молиться, – сказал отец Иов, и в голосе его послышалось глухое отчаянье. – Веришь ли, совсем заели, прости Господи. Куда ни пойдешь, везде наткнешься. Нигде нет спасения. Приехал в Столбушино – и там они. Можешь себе представить.
– Не надо было доводить до этого, – сказал я, радуясь, что Господь не допустил мне родиться отцом Иовом.
– Откуда мне было знать? – спросил отец Иов, горько улыбаясь. – Я про женщин вообще узнал, когда мне двадцать шесть лет было.
– В общем, так, – сказал я не без чувства самодовольства. – Ты ведь духовник, верно?.. Духовник… А значит, можешь накладывать на согрешившего епитимью, верно?
– Верно, – согласился отец Иов.
– Вот и прекрасно. А теперь представь себе такую картину. Приходит к тебе на исповедь эта шлифендрючка в оборочках и рассказывает тебе про свои ужасные грехи… Ну, про то, как она на кошку наступила и не извинилась, или про то, что подумала, что как бы было хорошо, если бы у соседа обвалился потолок или сдохла рыбка в аквариуме… И вот, услышав это, ты страшно сердишься, говоришь обличительную речь про рыбку и потолок и прописываешь своей красавице в качестве епитимьи ни в коем случае не открывать рот и не появляться рядом с собой в течение месяца или даже больше…Она, конечно, в слезы, но ты тверд как кремень и, демонстративно повернувшись, уходишь… Ну, как? Убеждает?
– Батюшки светы, а ведь я духовник, – сказал отец Иов, словно услышал про это первый раз в жизни. В голосе его появилась легкая надежда.
– Конечно, ты духовник, – подтвердил я. – А кто же еще?
– И я могу?.. – он замялся в поиске подходящих слов.
– Еще как, – подтвердил я.
– Но ведь это совсем ненадолго, – засомневался он, шевеля губами и что-то подсчитывая.
– Есть еще общая исповедь, – напомнил я отцу Иову, и он сразу повеселел.
Впрочем, и без моей помощи Господь нашел выход из создавшейся ситуации, все поставив на свои места.
Однажды – как рассказывает легенда – когда отец Иов вышел ночью по малой нужде, случилось, что путь ему преградил лучезарный ангел, который осенил его своим крылом и голосом рыкающего в пустыне льва сказал:
– Если хочешь спастись, построй скит в местечке, что зовется Столбушино, и обретешь покой и благоволение Божие.
Голос ангела заставил отца Иова окончательно проснуться. Перспектива идти и строить посреди ночи никому не известный лесной скит была, мягко говоря, не тем, о чем мечталось долгими осенними вечерами.
– Как же я его построю, – сказал отец Иов и даже позволил себе слегка улыбнуться, подтверждая этой улыбкой всю несуразность того, что он только что услышал. – Я ведь не строитель, да ведь и деньги какие нужны… С ума сойти, какие.
– Слушай меня, человек, и запоминай, – сказал ангел и, распустив два своих крыла над головой отца Иова, продолжал. – Завтра ты получишь письмо, в котором раскаявшийся злодей расскажет тебе, что на неправедно нажитые деньги он построил винно-водочный завод, от прибыли которого будет отдавать тебе десять процентов. Там, в этом скиту, и отсидишься.
Уже позже, возвращаясь к той незабываемой встрече, Иов рассказывал, что был не столько потрясен явлением ангела, сколько тем, что Бог собирался пустить в оборот деньги, полученные от неправедных дел.
– Строить скит на алкогольные деньги? – изумился он. – Да как же это?
– Бог строит, из чего считает нужным, – сообщил ангел. – Из крови, из слов, из человеческого непослушания. Только человек нуждается в дорогах, которые ведут его туда, куда надо. Бог же сам созидает дороги, по которым суждено ходить человеку.
– Понятно, – сказал Иов, пытаясь понять услышанное. – Значит, десять процентов?
– Десять процентов и ни процента больше, – подтвердил ангел. – И постарайся уложиться к следующему году.
Затем он протрубил в серебряную, висевшую у него на поясе, трубу и исчез.
А отец Иов понял, что пришел его звездный час, остановить который не могли даже пушкиногорские прихожанки.
34. Отец Прокопий
Жизнь даже в таком маленьком монастырьке, как наш, довольно часто разнообразилась новыми лицами. Приходили и уходили трудники. Приходили и уходили послушники. Однажды появился неизвестно откуда некий отец Прокопий, грязный, лысый, с длинными патлами, завязанными в неряшливый хвостик, с которого сыпалась на плечи обильная перхоть. Мыться отец Прокопий не мылся принципиально, говоря, что монах в бане не себя моет, а дьявола, который искушает его чистотой и следующими за ней блудными помыслами.
– Сначала захочешь быть чистым, потом богатым, а после и не заметишь, как католической ереси-то и нахлебаешься.
Слушая его, монахи кивали и поддакивали, но в баню продолжали ходить исправно.
– Дьявола пошли мыть, – ласково улыбаясь, говорил Прокопий, глядя на идущих в баню монахов. – Христос-то, наверное, в баню-то не ходил.
Однажды я подобрал его вместе с Цветковым на Луговке, когда ехал домой с дочкой. Они возвращались в монастырь с канистрами воды, набранными из Святого Луговского источника.
– Что это у тебя за книжка? – строго спросил отец Прокопий мою Аню, едва усевшись в машину.
Книжка была учебником английского языка.
Выслушав это, Прокопий сказал:
– Учить-то надо русский, потому что русский – это язык будущего. Поняла? А на английском только мафия разговаривает и бандиты, – весело добавил он и негромко засмеялся. Помолчав, сказал серьезно и печально, сдвинув над переносицей седые брови. – Объевреили всю Россию. Русского языка не знают, а знают английский.
Я было уже хотел высадить его из машины, но почему-то пожалел. Перхоть светилась на его плечах звездной россыпью, словно знак свыше. Старые умные глаза смотрели вперед, словно уже сейчас видели, как с удовольствием и охотой заговорит по-русски весь мир. К тому же я был благодарен Прокопию за новое словечко "объевреили". Оно было похоже на слово "обрюхатили" и невольно наводило на образ бедной и доверчивой матушки России, которую – уже в который раз! – обманули и обрюхатили поганые и похотливые евреи.
35. О бедном еврее замолвите слово
На рынке местный мужик разговаривает с продавцом.
Продавец: «А я вам говорю, погода будет теплая».
Мужик: «Да что ты говоришь. Мы и метеосводкам не верим, а уж тебе-то и подавно».
Продавец: «В метеосводках – там еврей сидит, а я свой, скобарь, я тебя не обману».
В обиходном представлении образ еврея всегда сливается с образом власти, всегда тем или иным способом связан с властью предержащей, которую русский человек не любит так же страстно, как и еврея. Еврей – это всегда начальник, который хитростью пробрался на свое место, а потом пристроил всех своих родственников, друзей и знакомых! Еврей всегда при деньгах, при власти, при квартире, при всем том, чего у русского сроду не было и не будет, потому что русский – простой и бесхитростный, а еврей всегда себе на уме и своего никогда не упустит… Бедный еврей, в представлении русского, а особенно русского деревенского человека, – это такой нонсенс, что граничит прямо-таки с чудом. Рука русского при виде такого чуда сама лезет в кошелек, чтобы дать этому еврею милостыню. Бедный еврей – это вызов всей системе ценностей, которая гласит, среди прочего, что у русского человека есть три врага, а именно: власть предержащая, Америка и еврей.
Власть русский человек ненавидит сызмальства и, случается, критикует ее весело и справедливо, что не мешает ему, правда, делать то же самое в том случае, если он каким-либо образом сам пробрался во власть.
Америку русский человек тоже ненавидит страстно, а объясняет это не тем, что сам он завидует богатой и свободной стране, а тем, что всю Америку поработили евреи, которые не оставят нас, православных, в покое, пока мы, наконец, не встанем с колен и не призовем этих безобразников к ответу.
Но ни захваченная власть, ни порабощенная Америка не были бы так страшны, если бы не этот самый «еврей», который, с одной стороны, пробрался во власть, а с другой, уже давно захватил заодно всю Америку, от которой русскому мужику можно было ждать всего, чего угодно, кроме, разумеется, хорошего, потому что какое еще хорошее можно ждать от того, кто приходит в вечерние сумерки, чтобы пить кровь христианских младенцев и издеваться над бедным, сердобольным и обманутым русским человеком.
Но бедный еврей – это совсем другая история.
Бедный еврей пробуждает в русской душе самые лучшие чувства, которые при других обстоятельствах были бы просто невозможны.
Бедный еврей взывает и молит и клянется именем своих голодных детей, тогда как русский человек рыдает у него на плече, и их слезы, смешиваясь, падают на землю, превращая ее во что-то похожее на свидетеля нового грядущего мира, о котором говорили пророки и час прихода которого обсуждали святые отцы.
И если бы я давал советы, то непременно посоветовал бы всем евреям отказаться от счетов в банках, недвижимости, денег и власти и выйти на улицу голыми, сирыми и босыми, чтобы люди онемели от такого чуда, а онемев, восславили бы вместе с ангелами небесными Творца, который немедленно прослезился бы Сам, не скрывая слез и видя, как хаос и насилие уступают место гармонии и порядку.
36. Шломо Маркович Шнейерсон
Единственным евреем, проживающим в поселке, был Шломо Маркович Шнейерсон, который хоть и был единственный, но хлопот доставлял православным столько, сколько не могла, наверное, доставить и толпа прожженных атеистов.
Будучи человеком начитанным и много знающим, Шломо Маркович, вместе с тем, держал в районе Мехова продуктовую лавочку, а в свободное время подрабатывал в музыкальной школе, подтягивая отстающих или подменяя заболевших учителей. Лавочка эта почти всегда пустовала по той причине, что православные больше всего на свете боялись согрешить каким-нибудь идоложертвенным кошмаром, а неправославные, в свою очередь, больше всего боялись отравиться, откушав даров сомнительной еврейской лавки. Вероятно, по этой причине Шломо Маркович много времени проводил на улице, смущая православных своими нелепыми вопросами и потчуя такими же нелепыми рассказами, которые заставляли некоторых православных спасаться бегством или лезть в драку, на что Шломо Маркович неизменно говорил одно и то же:
– Если это ваш последний аргумент, то можете поцеловать меня в задницу
Впрочем, на идише это звучало так:
– Киш мерин тухес унд зай гезунд
«И будь здоров», – добавляло окончание этого пожелания.
Кстати сказать, взаимно досаждать мелкими или даже не очень мелкими, но часто смешными пакостями вошло уже в привычку и у Шломо Марковича, и у отца Нектария, которые питали друг к другу нечто вроде дружбы, или точнее – дружбы-вражды, в которой все же было больше вражды и желания посильнее огорчить оппонента, чем этой сомнительной дружбы, которая иногда сводила их у монастырских ворот.
– Не любите вы нас, – говорил отец Нектарий, с прищуром глядя на Шломо Марковича, который, в отличие от отца Нектария, всегда был в прекраснейшем расположении духа.
– А за что вас любить-то, – отвечал тот, весело пританцовывая и заставляя отца наместника завидовать легкости этого пританцовывания, которому он попытался как-то подражать, после чего на первом этаже отвалился большой кусок штукатурки, а отец Нектарий еще сильнее возненавидел это крапивное семя, от которого не было никакой пользы и которое только и могло, что танцевать да приплясывать.
– Вас любить нам не за что, – продолжал Шломо Маркович, останавливаясь и при этом продолжая пританцовывать. – Или, может, вы скажете какие-нибудь аргументы – за что нам вас любить?.. Так сделайте такую милость, скажите.
– Вы, будто, кого-то любите, – говорил отец наместник, снисходительно улыбаясь. – Или это не вы, что ли, Христа распяли?.. Должно быть, от большой любви, не иначе.
– Вот именно, – колыхая боками, смеялся вслед за отцом наместником отец благочинный.
Разумеется, Шломо отвечал и на эти, и на все прочие колкости, которые преподносил ему отец Нектарий, но отвечал вечно с какой-то неясной усмешкой, которая ничего не разъясняла, а только все запутывала еще больше, превращая серьезный поначалу разговор во что-то смешное, ненужное, и даже неприличное, так что отец Нектарий начинал сердиться и грубить, что только подогревало Шломо, который нес уже какую-то совершенную ахинею и говорил, например, что если бы не было этого русского раздолбайства, то страна наша была бы чудесна и обильна, что ничто похожее на это раздолбайство не было возможно в еврейской среде, где, в первую очередь, заботились о своих: о своей семье, своем народе, своих детях, а уж потом – обо всех прочих, и это было почему-то всем этим прочим страшно обидно, потому что все эти прочие готовы были заботиться о ком угодно, но только не о самих себе, своих близких и родных, отчего в их домах вечно был срач и бардак, пьянство, грязь, неряшливые дети и все такое прочее, давно неумытое и запущенное, как бывает запущен гнойный фурункул, избавиться от которого можно было только одним путем.
– Это вы опять о мирском, – сердито выговаривал в ответ отец Нектарий, которому страсть как хотелось показать свою ученость, да вот все не выпадал к тому случай – А мы все-таки говорим о божественном, кто понимает.
– Да как же о нем не думать? – возражал Шломо. – Мы ведь не птицы, чтобы нам не думать о завтрашнем дне.
– А вот у нас в Писании написано – «будьте, как птицы», – говорил отец Нектарий, не замечая, как замахал руками стоящий рядом благочинный.
– Там написано «будьте, как дети», – поправил его Шломо Маркович и, довольный тем, что посадил отца игумена в лужу, пританцовывая и не прощаясь, удалился прочь.
Манера его общаться с другими православными тоже была вполне оригинальна.
– А вы знаете, что Христос был евреем? – говорил он, возникая вдруг перед идущими на рынок монахами и при этом мило картавя и улыбаясь. – Нет, вы не знаете, что Христос был евреем. Вы только думаете, что вы это знаете. Потому что если бы вы про это знали, то немедленно бы сняли с себя этот камуфляж и посыпали голову пеплом, потому что вам пришлось бы узнать горькую правду о том, что Христос не только был евреем, но и думал по-еврейски, и, что уже совсем вам будет тяжело узнать, так это то, что он мыслил как настоящий иудей, ни больше и ни меньше.
– Как же это, – говорил один из монахов, с удивлением разглядывая этого странного человека в ермолке.
– А вот так, – отвечал Шломо, повышая голос так, что прохожие на другой стороне улицы повернулись и посмотрели в их сторону. – В вашем понимании Христос, о котором рассказывает Евангелие, живет в Галилее и Иерусалиме, как будто в чужой и враждебной стране… Вам и в голову не приходит, что Христос – тоже «жид». И мать его – жидовка, и братья, и сестры, и соседи, и друзья. Христианство, которое ковалось где-то в Сирии, с самого начала несет в себе дух антисемитизма, который успешно пережил иудо-христианство и легко был принят средними веками, которые донесли до нас этот антисемитизм в виде погромов и Холокоста… А знаете, что это значит?
– Что? – не удержавшись, спросил один из монахов.
– Ничего особенного, – сказал Шломо Маркович, пританцовывая. – Это значит, что последние две тысячи лет ваш Христос остается вне христианства. Христианство – без Христа, вот, что выходит, чтобы вы там ни говорили.
Сказав это, Шломо Маркович исчезал, и не успевшие прийти в себя монахи еще долго стояли, глядя ему вслед, а вечером рассказывали об этой встрече своим сокелейникам, качали головами и о чем-то задумывались, а вот о чем именно задумывались, то держали в секрете.
Доходили эти известия и до Нектария, который сердился и запрещал монахам общаться с Шломо Марковичем под страхом изгнания из монастыря.
– Ты мне монахов не сбивай, – говорил отец игумен, повстречав как-то Шломо Марковича у монастырских ворот. – У меня монахи ученые, больше тебя знают. Так что только зря время потратишь.
– Вот именно, – сказал стоящий рядом благочинный, отец Павел. – Пускай вон лучше идет цыган урезонивать. Совсем стыд и совесть потеряли, торгуют цветами прямо под носом. А ученых у нас тут и без тебя хватает.
– Боитесь, что ли? – Шломо весело переводил взгляд с игумена на благочинного, а потом опять с благочинного на игумена. – Ну так оно и есть, боитесь.
– Это кто, интересно, боится? – спросил отец Нектарий, который всегда любил быть первым. – Говорю тебе, мои монахи тебя так уговорят, что потом не будешь знать, куда от стыда деться.
– Напугал, – сказал Шломо, вытанцовывая какой-то сложный танец. – Да твои монахи не знают даже, кто такой Василий Великий, а уж про никейский-то символ можно их даже не спрашивать.
– Что никейский, какой там еще никейский, – забормотал быстрой скороговоркой отец благочинный. – Главное, чтобы человек службу понимал. Понял?.. Если человек службы не знает, то никакая ученость впрок ему не пойдет…
– Это ты, конечно, переборщил малость, – сказал игумен. – Ученость – ученостью, а служба, знаешь ли, службой… И этой ученостью тебе мои монахи сто очков вперед дадут, не глядя.
– Пускай попробуют, – сказал танцующий Шломо.
– Вот и я говорю – «пускай», – подтвердил отец игумен.
– И я, – сказал Шломо, ничуть не менее игумена любивший, чтобы последнее слово оставалось за ним.
Так возникла однажды идея религиозного диспута, которая со временем не поблекла, как это обычно бывает с большинством подобных идей, а почему-то плотно поселилась в голове отца Нектария, который много раз к ней возвращался, пока, наконец, эта идея не превратилась в некую вполне материализовавшуюся реальность.
И действительно.
В один прекрасный день монахи и прихожане узнали из вывешенного на воротах уведомления, что сегодня в 19.00 состоится диспут между монахами нашего монастыря и всем известным Шломо Марковичем Шнейерсоном по вопросам веры, таинств и религии. Вход свободный.
Что предшествовало этому событию и какие силы приложили руку к осуществлению этой занимательной идеи, – мы сказать затрудняемся. Известно достоверно только одно: отец игумен был крайне доволен стечением вышеизложенных обстоятельств, так что даже готовился сам поучаствовать в диспуте, для чего обложился кучей книг, а отцу Ферапонту поручил составить список вопросов, да не простых, а попутаней да позаковыристей.
И скоро этот день наступил.
