Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
49. Мастер эротического свиста
Иногда, когда отец Иов еще не был таким важным и самодовольным, мы сидели с ним в книжном киоске возле входа в монастырь и с интересом рассматривали проходящих мимо туристов, которые в иные дни делали жизнь монаха совершенно невыносимой.
Разные люди попадались в монастыре, искушая монахов нелепыми вопросами, самодовольными замечаниями и безвкусной, вызывающей одеждой. Один из них пришел как-то раз к отцу Иову и представился ему мастером эротического свиста.
Представившись же, он немедленно засвистел. Свистел он Амурские волны и при этом вполне прилично, с переливами и точными паузами, вот только тело его при этом стало вдруг как-то странно вибрировать и изгибаться, а к тому же еще слегка дрожать, глаза же закатывались и закрывались, так что все вместе это выглядело совершенно непристойно, и притом до такой степени, что даже я почувствовал, что краснею.
Потом я посмотрел на отца Иова. Тот сидел, опустив в землю глаза. С первого взгляда казалось, что лицо его не выражает ничего, кроме усталости, но, приглядевшись, на нем все же можно было прочесть задушевную мысль его, которая все чаще и чаще появлялась в последнее время. « До каких же глубин падения может упасть человек, – говорила эта мысль. Доколе же еще нам терпеть, Господи?» Впрочем, это выражение немедленно сменилось другим, прямо противоположным, в котором легко можно было прочесть и гордость за свою непохожесть на других, и свою близость к настоящему искусству, о котором мечтал с детства.
– А вот я теперь спрошу, – сказал мастер этого безобразия, прерывая вдруг свой свист. – Давно интересуюсь, есть ли место такому художественному свисту в большом, так сказать, искусстве?
– Трудно сказать, – промямлил отец Иов, с трудом отрывая глаза от земли. – Пока что-то похожее лично мне не встречалось.
– Вот и мне не встречалось, – сказал мастер свиста и запечалился.
В это время перед книжным ларьком остановилось еще одно чудо-юдо.
Оно было в майке, шортах и с роскошными татуировками, наводящими на мысли об Эрмитаже и Лувре.
По лицу же Иова почти мгновенно скользнули, сменяя друг друга, два выражения: первое – осуждение мужика, который довел себя до такого скотского состояния, и второе – осуждение самого себя за то, что он осудил погибающего мужика и не показал ему гавань спасения и путь веры. И то, и другое, впрочем, сразу же уступило место третьему выражению, которое можно было условно перевести на человеческий язык, как «Господи! До чего мне это все облокотилось!»
Точного перевода этого слова нет, но какой бы он ни был, можно быть совершенно уверенным, что Владыкой отец Иов не станет никогда и ни при каких обстоятельствах.
И это радует.
50. Отец Ферапонт
Про отца Ферапонта я знаю только одну историю, которая к тому же не слишком достоверна, хотя, на мой взгляд, вполне безобидна.
История как история. Ничего такого, что могло бы навести на какие-нибудь посторонние мысли.
А рассказывала эта история поначалу о монастырском послушании отца Ферапонта, которое заключалось в том, что по благословению игумена он успешно руководил всей издательской деятельностью монастыря и на своих хрупких плечах волок эту деятельность от начала и до конца, то есть от идеи до ее воплощения, будучи в одном лице и верстальщиком, и корректором, и редактором, а заодно и художником. Вот почему все эти буклеты, карты, открытки, книжечки, краткие жития, молитвословы, туристские проспекты, визитки и еще куча всякой бумажной мелочи вечно валялись в келье отца Ферапонта, встречая всех сюда заходящих, которые с изумлением замечали на каждой из этих мелочей сделанную аршинными буквами надпись: «Главный редактор отец Нектарий
И вот в один прекрасный день, когда отец Ферапонт был как раз занят издательскими делами, телефон в его келье зазвонил. Это был отец Нектарий, которому срочно понадобились какие-то никому не нужные бумажки.
– И поторопись, – напутствовал отца Ферапонта игумен.
– Сейчас найду, – сказал отец Ферапонт. – Где-то я их видел.
И он принялся рыться в лежащих на столе бумагах, держа телефонную трубку прижатой к плечу.
История молчит о том, почему отец Ферапонт забыл, что на другом конце линии его слушает высокое начальство. Скорее всего, он просто устал, удрученный обилием бумаг, нехваткой времени и хронической бессонницей.
– Поторопись, – мрачно передразнил он игумена, перекладывая эти бумажки. – Сам поторопись, мешок кривой… Или ты думаешь, что если ты игумен, так тебе уже все можно, чертов пердун…
Телефонную трубку он по-прежнему держал возле уха.
– Нашел, тоже, мальчика, – продолжал ворчать отец Ферапонт, роясь в бумагах. – Отрастил себе жопу, на сраной козе не подъедешь, и туда же, поторопись… А сам хоть бы что понимал в издательском деле, мешок помоешный… Только орать и может, подстилка вонючая… Тоже, наверное, перед зеркалом стоит и выпендривается. Посмотрите, какой из меня главный редактор получился… Такой, что свое имя с трудом пишет, редактор хренов…
Наконец нужные бумаги были найдены.
– Алло, – сказал отец Ферапонт в трубку, и какая-то ужасная мысль замаячила у него в голове.
– Ты закончил? – спросил на другом конце провода знакомый голос.
– Да вроде, закончил, – осторожно ответил отец Ферапонт.
– Тогда, пожалуйста, ко мне, – сказал знакомый голос и добавил: – И поторопись. А то, неровен час, все мешки помоешные разбегутся.
Если до этого у отца Ферапонта еще были какие-нибудь сомнения насчет случившегося, то теперь они развеялись, словно дым.
Так оно и случилось.
– Знаешь, как я себя смиряю? – спросил отец Нектарий, и лицо его перекосилось, словно кто-то заставил его съесть лимонную дольку. – А так, что если я встречаю кого-нибудь из братии во дворе или в трапезной, то сразу говорю Господу: «Господи, сделай так, чтобы мне не хотелось этого брата слегка придушить, или покалечить, или убить, потому что наверняка у него на сердце есть какая-нибудь гадость: нечистые мысли, или грязные желания, или еще что-нибудь в этом роде…» А ты, наверное, думаешь, что это просто, следить за тридцатью мерзавцами, которые только и думают, чтобы что-нибудь нарушить?.. Да я, – закричал отец Нектарий, нависая над отцом Ферапонтом, – если хочешь знать, поседел через них, и это в мои-то годы, а?.. А теперь, давай-ка, повтори мне, что ты сейчас говорил в телефон, да не пропускай ничего…
– Ну, виноват, – сказал отец Ферапонт, который к тому же был еще умен и сообразителен. – Зачем же повторять-то?.. Тем более что я не про вас говорил.
– А про кого же ты говорил, интересно?
– Есть тут один, – уклончиво сказал отец Ферапонт, надеясь, что чистосердечное раскаяние, возможно, немного облегчит его участь.
Уловка, однако, не помогла.
– Ты ври, да не завирайся, – закричал Нектарий, махая руками перед лицом отца Ферапонта, словно это были крылья ветряной мельницы. – А то я не знаю, кого ты обозвал помоешным мешком и подтиркой… Давай-ка, не задерживай. Пускай Небеса знают, как ты наместника уважаешь.
Нам неизвестно, сколько после этого еще мучил отец Нектарий отца Ферапонта, заставляя его припоминать детали и давать пояснения всему, что тот только что сказал.
Напоследок он произнес:
– Скажи еще спасибо, что я тебя из монастыря не попер, подтирка ты помоешная.
И добавил ласково, почти кротко:
– А еще тысяча поклонов земных. И чтоб без обмана. А то я вас знаю, пердунов поганых.
51. Продолжение великого путешествия
Войдя в полумрак нового кафе, отец Фалафель усадил Сергея за одной из колонн, а сам пошел к своей знакомой официантке, которая уже издали заметила новых гостей и теперь улыбалась полным ртом золотых коронок.
– Валюша, – сказал отец Фалафель, тоже улыбаясь. – Это опять мы.
– Какие люди, и без охраны, – Валюша мелко захихикала, качая белой заколкой в волосах. – Небось, опять праздники пришли справлять?
– Да еще какие!.. Воскресенье… Кстати, и жениха тебе нашел… Вон, видишь?
– Так уж и жениха, – Валюша с интересом разглядывала столик, где сидел Сергей-пасечник. – А может, он такой жених, что нынче тут, а завтра там?
– Он такой жених, что тебе понравится, – сказал отец Фалафель. – Правда, Сергуня?
– Ты еще не выпил, а уже хулиганишь, – Сергей целомудренно отвел взгляд от несколько свободной блузки официантки.
– Если хочешь знать, то это я так радуюсь, – отвечал отец Фалафель. Потом он подошел к Валюше и сказал:
– Не пьет, не курит, с женским полом не балуется, какой тебе еще жених? Бери, пока дают.
– Так ведь он же монах, – Валюша снова мелко засмеялась.
– Устроим, – сказал отец Фалафель. – Сегодня монах, а завтра, глядишь, маршал авиации.
– Может, вы не будете обсуждать меня прямо у меня же под носом? – строго сказал молчавший до того Пасечник. – Буду вам крайне признателен.
– Орел, – сказал отец Фалафель и помахал руками, изображая крылья. Потом улыбнулся и сделал два совершенно невозможных непрофессионалу па, отчего оба единственных ранних посетителя кафе повернули в сторону отца Фалафеля головы и высказали свое одобрение легкими аплодисментами, на что отец Фалафель раскланялся и несколько игриво помахал ручкой.
Между тем Валюша достала свой блокнотик и уже приготовилась сделать заказ, но потом передумала и спросила:
– Как всегда будем?
– Как всегда, – подтвердил отец Фалафель и добавил: – И похолодней.
– Ты все кафе в окрестностях решил обойти? – спросил Пасечник, когда официантка отошла.
– Все, – твердо ответил отец Фалафель. И добавил:
– Сейчас немного согреемся и пойдем дальше.
– Хотелось бы верить, – сказал Пасечник.
Спустя десять минут или около того на столе стало тесно. Тут были две куриные лапки, овощной салат и запотевший графинчик с прозрачной жидкостью, чье содержимое не вызывало никакого сомнения.
– Имеем право, – сказал отец Фалафель, поднимая свою стопку, хоть его никто не спрашивал. – Воскресение.
С одного взгляда на него сразу становилось понятным, что настроение у него просто замечательное.
– Ау, – Пасечник поднял свой стопарик. – Будем.
Сверкнувший в электрическом свете стаканчик еще раз подтвердил, что жизнь прекрасна.
Тем более что потом это сверкание быстро повторилось.
– Очень недурственно, – сказал отец Фалафель и послал Валюше воздушный поцелуй. Та ответила тем же и захихикала.
– Ну и какой же ты после этого монах? – спросил Пасечник, которому все детали монастырской жизни были пока еще внове.
– На себя посмотри, – сказал отец Фалафель, разливая напиток. – У святого Маркелла Апамейского, между прочим, сказано: «Возлюби настоятеля твоего, ибо он есть путь, ведущий тебя к спасению»… Понял?
– Ну и при чем здесь настоятель? – спросил Пасечник.
– А притом, что если что-то радует тебе глаз, то это, конечно, радость от Бога, которую Он тебе посылает.
– Это настоятель ваш, что ли, от Бога?.. Хорошо устроились, однако, – сказал Пасечник и быстро выпил, не дожидаясь отца Фалафеля.
– Бывают исключения, – сказал Фалафель и показал куда-то в сторону.
– Господи, Боже мой, – сказал Пасечник. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
– Ну и хорошо, – согласился отец Фалафель, поднимая стаканчик. – Про Фому, так про Фому.
Затем он подмигнул Пасечнику, залихватски выпил и подмигнул ему еще раз, после чего вздохнул и с сожалением постучал по пустому графинчику.
В это время пейзаж разнообразился еще одной фигурой.
– Эй, монахи, – раздался голос с соседнего столика. – Что-то я не въеду… Разве монахи водку пьют?
– По воскресениям, – ответил отец Фалафель.
– То-то я гляжу, что по воскресениям, – голос материализовался в виде мужика, который вышел из-за колоннады. Выйдя же, он раскрыл объятия и сказал:
– Черт его знает, как я люблю монахов! Просто черт его знает!
– А вот чертыхаться не надо, – отец Фалафель предостерегающе поднял палец. – Черт-то – он всегда рядом.
– И я так считаю, – кивнул мужик, и тут всем стало ясно, что он мертвецки пьян. И как только это стало всем присутствующим ясно, мужик икнул, блаженно улыбнулся и растянулся между столиками на каменном полу. Потом он захрапел.
– Чтоб ты сдох, – сказала Валентина, превращаясь из ангела в местную мегеру. – Опять после него пол мыть. Уже третий раз за сегодня.
– Не надо было пускать, – проворчал Сергей-пасечник, переступая через храпящее тело.
– Попробуй его не пусти, как же, – Валентина с ненавистью пихнула лежащего ногой. – Это же заместитель главного по воспитательной части. Как ты его не пустишь?
– Минуточку, – сказал отец Фалафель, дожевывая бутерброд. Лысина его горела под электрическим светом, словно небольшое паникадило. – Оттащим тело вон туда, чтобы оно не мешалось, а пол помоем, вот и вся недолга. Где наша не пропадала!.. Неси швабру, Валюша.
Спустя пять минут отца Фалафеля можно было видеть танцующим вместе со шваброй от одной стены кафе к другой. Прошло еще минут десять, пол в кафе засиял первозданной чистотой, и, словно августовские звезды, в нем отразились настенные и напольные лампы, превращая это захолустное кафе в магический дворец, где царствовал один прекрасный, хоть и вполне лысый, принц.
– Вот это мужчина так мужчина, – вполголоса говорила Валюша, глядя на удаляющуюся лысину отца Фалафеля. – Не был бы он монахом, ей-богу, вышла бы за него, не раздумывая.
– Так ты же замужем, – напомнила стоящая рядом кассирша. И получила в ответ:
– А вот.
52. Кое-что о Пушкине
О Пушкине любил иногда порассуждать игумен, когда, утомившись от дневных забот, садился в своих апартаментах вместе с отцом благочинным и позволял себе слегка расслабиться, прибегая к известному способу, который легко делал окружающий мир приятным, мягким и податливым, а мысли – простыми и незатейливыми.
– Пушкин, – снисходительно говорил тогда отец игумен, протягивая вилку, чтобы подцепить солененький огурчик или кусочек томата. – Что Пушкин-то этот, Господи… Да какая нам такая радость, что он Пушкин-то?.. Я вон Нектарий, а он Пушкин, вот и весь сказ.
– Так оно и есть, – поддерживал отец благочинный, ожидая указания наливать.
– Он ведь, Пушкин этот, тоже человек, да еще и обыкновенный и в делах божественных мало смыслящий, потому что ерундой-то занимался всю жизнь, стихи писал, – продолжал между тем отец игумен, сам дивясь, как легко его язык выговаривает такие замысловатые фразы. – И что, что стихи?.. Бог, Он ведь каждого сажает на свое место, а не просто так. Одного стихи писать, а другого игуменствовать, так что и гордиться-то тут особенно нечем… Он, Бог-то, не ошибается, кого на какое место поставить.
– Истинная правда – подтверждал благочинный.
– Или, если бы, допустим, меня Бог взял да вместо игуменства-то заставил стихи писать, неужели я бы отказал? – грозно глядя на присмиревшего благочинного, словно это именно он подбивал его отказаться от писания стихов, говорил о. Нектарий. – Это Богу-то?.. Да уж написал бы, наверное, невелика премудрость. Еще как бы и написал. Не хуже, может, самого этого Пушкина-то, должно. Потому что Пушкин этот все больше про всякую ерунду писал, да еще за женским-то полом бегал, словно с цепи сорвался… Вот если бы я писал стихи, так только о божественном, о таком, чтобы польза была, а не срамота одна, прости Господи.
– Ты бы еще лучше написал, – говорил отец благочинный, при этом совершенно искренне полагая, что отцу игумену по плечу и не такие подвиги.
– И написал бы, – подтверждал отец наместник с некоторой обидой, как будто кто-то из присутствующих в этом сомневался.
Обида, впрочем, почти сразу проходила, потому что отец игумен чувствовал вдруг каким-то одному ему известным чувством, что давно уже созрел для чего-то возвышенного, для чего-то значительного, что всякий раз приводило его в тихий восторг перед Творцом, который, не мудрствуя лукаво, сотворил его, отца Нектария, и этот поздний вечер, и завтрашний день, который также закончится прекрасным весенним вечером, которому не будет конца. Тогда негромко командовал он благочинному:
– Наливай, Павлуша.
Павлуша наливал, и тотчас же вслед за тем возносился над столом хрустальный граненый стаканчик, опрокидывался, вспыхивая на гранях под электрической люстрой, после чего раздавался над столом тихий стон наместника, нежный и сладкий, как трепетное ангельское пение у Престола Господня, – а вслед за стаканчиком возносилась игуменской рукой вилка с нацепленным на нее куском семги, и тогда тихий ангельский стон повторялся, словно свидетельствуя, что есть, есть в мире места блаженные, места злачные, о которых не обманывали церковные песнопения и святые отцы.
– Бо-о-о, – говорил наместник, что, конечно, должно было значить "божественно".
Взгляд его мутнел и уносился куда-то, где не было места ни докучливым монахам, ни заботам и огорчениям, без которых не обходился ни один день, ни никому не нужному Пушкину, от которого были одни только неприятности, засохшие цветы на могиле и шум от неприлично одетых туристов.
– Ох, и хороша, – шептал игумен, как-то вдруг отчетливо понимая, почему Бог поступил правильно, когда сотворил этот мир и его, отца Нектария, способного с пользой для себя вкушать божественные дары.
– Так ведь как же, – говорил между тем отец благочинный, чувствуя, что наступил благоприятный момент. – Надо бы крышу крыть в братском-то корпусе. Пора уже. Зима близко.
– Крышу, – отец игумен едва расклеивал губы, чувствуя, как блаженство переполняет его словно мед соты. – Крыша, это хорошо…
Он уже и сам не понимал, что говорит. Взгляд его между тем блуждал в какой-то совсем запредельности, где ангельский хор славил уже не Творца, а его, отца Нектария, что, в целом, было, конечно, не вполне справедливо, но зато довольно приятно.
– Вот и я говорю, что хорошо, – говорил благочинный и быстро добавлял, – так я, значит, и распоряжусь, чтобы железо-то покупали?
– Распорядись, – тихо отвечал игумен, закрывая глаза и отдаваясь этому блаженству, где не было ни железа, ни протекающих крыш, ни вечно голодных монахов; впрочем, уже вновь чувствуя все тем же одному ему известным чувством, что, кажется, он опять созрел для чего-то возвышенного, чего-то особенного, для чего-то такого, о чем в Псалтири было где-то сказано "Одарю праведного сверх меры, а у злого отниму последнее».
Тогда он с трудом разлеплял губы и говорил едва слышно, словно боясь спугнуть несущих его ввысь ангелов:
– Давай, наливай, Павлуша.
53. Комары
Трудник Степан, который ненавидел отца Павла глубоко и искренне, рассказывал, что сам видел, как комары, напившись ядовитой Павловой крови, не успев отлететь, тут же умирали в страшных судорогах. Это вызвало у всех большой интерес. Все старались улучить тот момент, когда Павел усядется на скамеечку у ворот, что случалось крайне редко, и посмотреть, как обстоит на самом деле дело с комарами.
– Вроде и правда – дохнут, – говорил тот монах, которому удалось однажды ближе всех подойти к Павлу. – Но так чтобы наверняка, этого не скажу.
Наконец, слух дошел до наместника.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал он, вызвав к себе Степана. – Что это ты там насчет комаров-то болтаешь?
– Истинный крест, – Степан перекрестился рукой, на которой была изображена стоящая на хвосте русалка, обладающая приличной грудью и широкими бедрами. Под русалкой, корявясь, шла оборванная надпись: «Не забу…»
– Истинный крест, – Степан исподлобья поглядел на наместника.
– Ты бы срам-то прикрыл, – сказал наместник, не отводя от русалки глаз. – Здесь все-таки монастырь. Наломаете дров, а потом наместнику разбирайся… Значит, дохнут, говоришь?
– Истинный крест, – повторил Степан, дыхнув на настоятеля знакомым запахом.
– Сам видел? – спросил настоятель, чувствуя, как от этого запаха поднялась и зашевелилась в нем какая-то смутная мысль.
– А как же, – сказал Степан. – От него и мухи мрут. В другом месте ничего, а как подлетит ближе-то, так и забьется да зажужжит, а потом упадет.
– Ты глупости-то не болтай, – сказал наместник.
– Истинный крест, – Степа вновь поднял для крещения руку с русалкой.
– Забьется, значит, – сказал настоятель, с печалью глядя на трудника, который не мог знать ни его, настоятельских, скорбей, ни его, настоятельских, печалей и забот.
– Истинный крест, – Степан вновь перекрестился, не понимая, что от него хотят.
– Ну, иди, иди, – и настоятель махнул рукой, давая понять, что не сердится. – И больше не болтай.
Затем, когда трудник, крестясь и пятясь задом, скрылся, он достал из шкафчика прозрачный штофик и хрустальный стаканчик и, налив, мелко перекрестился, после чего выпил и сразу налил еще. Однако прежде чем выпить второй раз, он издал тихий и какой-то мечтательный звук, который, возможно, должен был означать, что и в тяжкой и беспросветной игуменской жизни случаются время от времени просветы, ради которых стоило, пожалуй, и потерпеть.
