Хаим Калин
Багдад до востребования
Где-то по бровке ощущений скользил роковой Костя, но уже не наваждением, как прежде, а материнской грустью по загубленной смолоду, не познавшей даже женщины судьбе. Зато в эпицентре медсестру кружило – в дивном танце вдохновения, потеснившем Костю, пыхтящие нуждой времена. Ее партнер – из укрывшейся за снежной пелериной сказки, оттого лишь распаляющей воображение. Образ, ей казалось, поселившийся в цветнике чувств надолго.
Простых черт, но подкупающий угловатой влюбленностью Костя проник в сердце, когда взял на себя даже не ее вину, а Тамары, ее ближайшей подруги, ненароком раздавившей памятную ручку математички. В мирке прыщавого ябедничества эта жертва настолько сразила, что верный оруженосец был возведен в ранг потенциального жениха, а Костина скорая, окутанная тайной гибель, его и вовсе обожествила.
Больше застенчивые рыцари Тане не встречались, и она довольствовалась запаянной в цинковый гроб одиночества мечтой. Храня ей верность, даже ребенка родила от врача-интерна, укатившего в родную Москву в неведении об отцовстве.
Ворвавшийся сегодня с черного входа рыцарь, как и Костя, исчез, оставив после себя, словно комета, огненный хвост восхищения и загадки. Четырьмя часами ранее на остановке такси они соприкасались контурами тел, млея от влечения. Но даже взяться за руки не решились. И трепетное целомудрие, окружавшее Костин образ, перекинулось на нового, в отличие от предшественника, воистину былинного героя из какой-то отнюдь не напомаженной бриолином латиноамериканской сказки.
Пришелец, с рефлексами каратиста и внешностью сердцееда, обволакиваемой милой застенчивостью, опечалился, не получив от нее номер телефона. Казалось, он впервые слышит, что телефона в квартире может и не быть, стало быть, сомневается в ее искренности. Не развеял его сомнения и предложенный взамен домашний адрес.
Загадочную экстерриториальность персонажа выдавало и многое другое. В первую очередь, какой-то случайный, без привязки к общеизвестным реалиям русский язык. Общаясь с ней и водителем, Таня замечала, Федор осмысливет скорее понятия, нежели слова. Лишь завидная проницательность да актерство поддерживали видимость полноценного общения. Но, как и Сергей, разгадать, кто Федор такой, Таня не могла. Впрочем, и не задумывалась особо: он пришел, увидел, победил, освободив от застаревшего, пошедшего побегами седины комплекса. Только за одно это Таня была ему благодарна.
Заметив, что Федор мечется между жгучей страстью и какой-то неотложной задачей, отказываясь наотрез показаться врачу, настояла, чтобы он первым уехал на такси. Ей, чувственной фаталистке, так было комфортнее. То, что у них с заезжим героем ничего не завяжется, вещим, глубинным чувством постигла еще в «Запорожце».
Звонок в дверь, хоть и длиннее обычного, Таню не встревожил. Зина, за майонезом, подумала она. Открывая дверь, хотела было соседку отчитать, но тут показалось знакомое плечо и… профиль Федора, самый что ни на есть материальный.
Таня запахнула халат, ежась. Выдавить из себя хоть слово или произвести иное действие в нехитром диапазоне «отстегнуть цепочку – захлопнуть дверь» она не могла.
– Здравствуй, Таня, – молвил былинный герой, обещаний навестить не дававший.
Таня запахнулась еще сильнее, передернув плечи. Губа вздрогнула, выказав волнение, если не панику.
– Мне нужен твоя помощь, – продолжил интервент женских душ с не самым притягательным для дам прозвищем «Старик».
– Да-да… – пробормотала Таня, почему-то вспомнив, что, садясь в такси, Федор не прощался. Лишь запечатлел ее долгим, страдальческим взглядом. Зачем здоровался?
Одной рукой Таня потянулась к цепочке, в то время как второй – придерживала створки халата, перехваченного на талии поясом и, казалось, совсем не разъезжающегося. Отворив дверь, едва заметным поворотом головы пригласила войти.
Между тем «Старик» пересекать порог не торопился, лишь шапочку снял.
– Ты одна? – осведомился гость.
– Витька спит… – неопределенно отозвалась Таня, будто речь идет о кошке или о палатном больном. После чего шепотом отчитала: – Говори тише, разбудишь. На кухню проходи.
С некоторой задержкой Шахар вспомнил, что о «Витьке» при посадке в модуль он уже слышал, но тогда, в лихорадке момента, непонятное словцо ни с чем или кем не соотнес. Должно быть, сын, повезло, подумал он.
– К врачу ходил? – спросила Таня, закрывая за поздним визитером дверь.
– Врач потом… – рассеянно ответил Шахар, уже свыкнувшийся с ноющей болью в лопатке.
На кухне, у обеденного стола, гость перебирал руками шапочку, не зная куда ее да и самого себя деть. Топчась у двери, в схожем провисе обреталась и Татьяна. Могло показаться, что пару разделяет ров непримиримых обид, который преодолеть не суждено. Меж тем все обстояло иначе: в прибое огромного нахлынувшего чувства они, точно потерялись, размагнитившись от смущения.
– Ты выглядишь уставшая, Таня. Извини, что мешать тебе… – в конце концов, нашелся сильный пол.
Вдруг на Таню обрушилось: тот ли это мужчина, в которого она безрассудно с первого взгляда влюбилась? Не плод ли он фантазии? В какой раз меняет ипостась! У автобуса, когда все спешились, мычал, отчаянно вращая глазами, будто получил коленом в пах, в «Запорожце», уже не сомневалась, имитировал грузинский акцент, ныне же изъясняется по-иному. Адрес зачем давала? В лучшем случае, проходимец.
Таня с опаской взглянула на хамелеона и… сгрудившиеся страхи как бы расступились. Просеку заполонил застенчивый, до предела вымотанный странник, с трудом переносящий боль, бесконечно одинокий. Ей захотелось скитальца обогреть или, на худой конец, погладить место ушиба, но куда сильнее – по-бабьи млеть в поле его глаз, без рельефа, меж и горизонта. Очей, втирающих целительное масло в плоть, каждую его клетку…
Еще какое-то время Таня сладостно «тонула», после чего робко подалась к страннику, оказалось, навстречу.
Безумные лобзанья, которыми «Старик» долго покрывал ее лицо, шею и укрытую за байкой грудь забросили Таню в раскачанный до предела гамак, обратив естество в податливое тесто. Ни мысли, ни почвы под ногами, не за что ухватиться…
Наконец она «приземлилась», обнаружив себя сидящей на коленях весьма умелого ухажера. Любовники, сдавшие экзамен прелюдии, лоб в лоб, тяжело, но сладостно дышали.
– Сними пальто, я осмотрю лопатку, – распорядилась сквозь учащенное дыхание где вернувшаяся в бренную реальность хозяйка, а где дипломированная медсестра.
В ответ – лишь хаотично мигающие очи и расфокусированный взор. Таня сгладила тик двумя емкими, вбирающими в себя глазные яблоки поцелуями, после чего с завораживающей настоятельностью прошептала: «Сни-май». Соскочила с колен и потянула за отворот пальто.
Шахар в такт тяговому усилию поднимался, одновременно выскальзывая из подплечников. Татьяна изумилась его проворству и разомкнула хват, – пальто упало на стул.
Легкое недоумение в лике Шахара сменила озабоченность. Он резко обернулся и поднял с сиденья пальто. Распрямил, якобы намереваясь повесить на спинку, и… резко бросил на пол чуть поодаль. Подхватил Таню на руки и, точно акробат, спланировал на ковер-самолет нового акта утехи. Медсестра даже не заметила, как у воздыхателя при касании пола дернулась щека – дала знать травмированная лопатка.
Таня запротестовала, силясь освободиться от объятий, но тщетно – Шахар ее истово прижимал, утонув лицом промеж двух пьянящих дынь. Мало-помалу протест угас и, осмелев, дерзкий гастролер разгулялся по баштану, то и дело присасываясь. Таня постанывала, но в какой-то момент вырвалась, будто от избытка чувств. Сноровисто перевернула кавалера спиной вверх, задрала свитер, рубашку. Ощупала повреждение и добрую минуту зацеловывала его сине-желтые разводы.
Позже, лежа на боку, они, взъерошенные и расхристанные, кончиками губ ласкали друг друга, забравшись в очередную нишу любви, вальсирующей пока вокруг да около. В этом гроте нежности и заснули, обнявшись. Не надолго, однако.
Таню разбудил донесшийся через стенку всхлип и жалобное «мама». Точно ужаленная, она бесцеремонно отбросила руку ухажера и выскочила из кухни стремглав, захлопнув, правда, дверь.
– Что, Витенька? – причитала мать, склонившись у кроватки сына. – Пить, на горшок?
– Не хочу! – капризничал пятилетний отпрыск, высматривая нечто у Тани за спиной. – Елку нарядила?
– Нарядила, нарядила, – успокаивала мордующая себя за легкомыслие мать. – Спи маленький, спи. Будет у тебя елка, самая красивая.
– А подарки? – требовал полной инвентаризации мечты сынок.
– А как же. Ради них в Москву ездила. Спи, золотой мой, спи.
– Тогда ладно. Ты у меня самая… – Малыш затих.
Последующие полтора часа Таня и объявившийся под Новый год мессия наряжали елку, демонстрируя образцы собранности. Хозяйка – материнской, обрубившей на корню интимные поползновения напарника, а Шахар – поджавшего хвост примака, усердствующего потрафить где распорядительнице угла, а где возлюбленной. Вместе с тем Таня так и не поинтересовалась, в чем, помимо самцовой озабоченности, его проблема, то бишь, суть «помощи», которую он у порога запросил.
Как бы там ни было, понимали они друг друга с полувзгляда, избегая не только слов, но и лишних звуков, дабы не потревожить сон Витька. При этом, еще в начале действа, Тане показалось, что занятие гостю – в новинку, более того, его энтузиазм – наигранный, он как бы не своим делом занят…
Таня не ошибалась. Квартирующий больше в Европе, чем дома, нелегал, как ни странно, с Рождеством вживую не сталкивался, так уж вышло. Воспитан же он в духе иудаизма – жесткой, не терпящей вероотступничества традиции, ниш для отправления чужих культов не таящей, даже вынужденного. Вот и покусывало матерого, будто бы не ведающего угрызений волка: «К чему бы другому подрядиться…»
Наконец пятиконечная звезда замкнула композицию, иллюминация включена, торшер погашен. Близко к полуночи, время на боковую или честь знать.
Несколько размягчившаяся от работы Таня вновь обрела строгий, независимый вид, передавая: не вздумай шалить. Некоторое время присматривалась к едва светящимся фонарикам, будто колебалась, не включить ли снова ночник. В итоге прошептала: «На кухню пошли».
Шахар поплелся за хозяйкой, точно побитая собака, посматривая на часы. На кухне его встретила та же, но несколько скорректированная автономия надутой предвзятости: губы хозяйки поджаты, руки скрещены на груди. Меж тем Шахару хотелось, чтобы Таня и дальше дулась, лишь бы руки очерчивали, выделяя, знатную корму.
Нарисовалась глупенькая улыбка с оттенком априорной вины – сильного пола перед слабым. Присев на краешек стула, кандидат в постояльцы заглядывал в глаза подпирающей стену домоправительницы, выпрашивая расположения.
– Ты что, приезжий, остановиться негде? – ошарашила гостя Татьяна, судя по раскрытому прежде адресу, вполне званного.
Виновато-угодливый взор вмиг испарился, точно прозвучало «Караул в ружье!» Шахар меж тем промолчал, решив отбиваться загадками. К слову, эффективный прием записных ловеласов и криминала всех мастей, к одному из отрядов которого и принадлежал засланец. На пацифистко-либеральный взгляд, разумеется…
– Федя, ты женат? – продолжила формуляр советской гостиницы хозяйка, почему-то смягчившись в голосе.
– Нет, – ответил «Федор», как ни диво, не соврав, зато раскрыв пятый пункт своего тель-авивского досье – не самая большая, но все же оплошность профессионала. С оглядкой на деликатную ситуацию, вполне мог откреститься «разведен».
Где-то минуту Таня изучала пришельца, ничего не выказывая. Бросив «подожди», отправилась в комнату. Спустя минуту вернулась с зажатыми в руке дензнаками, потешавшими Шахара дробным размером, особенно в преломлении недавнего величия страны-эмитента. Аккуратно пересчитала и протянула немеющему в лице воздыхателю со словами: «За помощь спасибо, бери». Не дождавшись отклика, положила на стол.
Шахару явно не хватало воздуха и сообразительности – дыхание и бесхитростные мыслишки частили. Он напоминал клинического олуха, выколупывающего из себя бином Ньютона. Но тут, будто вдруг найдя разгадку, Шахар вскочил на ноги и вонзил в шевелюру растопыренные пальцами. Спустя секунду-другую отрешенно сел, после чего медленно поднял взор на Татьяну.
– Я твой друг, Таня. Другой цель у меня нет, а ты… – принялся исповедовался Шахар, с явной задержкой сообразив, что банкноты на столе – разменянный и, похоже, дополненный из личных средств четвертной, который он просунул Тане карман при расставании. Ведь в модуле Таня проговорилась, что из денег – у нее одна мелочь, потратилась в Москве. Действовал он в тот момент рефлекторно, мало задумываясь, оплачивает ли «бронь» за жизненно необходимый ночлег, или так адресует симпатию заполонившей его сердце красотке.
– Друг, хм… Как знать… Только кто ты и откуда? Очень любопытно… – отслаивала зерна от плевел истины Татьяна.
Тут Шахар ощутил, что выставлять за дверь его никто не собирается и казус с деньгами – очередной перл русского национального характера, уже начавшего бесить своей иррациональностью. Кроме того, «Кто ты?» – вполне по-женски, ибо женщина – апологет определенности, кобелиное безрассудство против ее природы.
– Таня, не спрашивай. Просто знай: я твой друг, который… любить тебя. Стыдно только, что плохо говорить по-русски, – предметно изъяснился Шахар и потупился.
Таню вновь подвинуло интервента приголубить, но лишь на миг. С места она не сдвинулась, хоть и опустила руки, неприкаянные, лишние.
– У меня только матрац, раскладушка сломалась. На кухне постелю, – подвела черту комендант душевно-жилищной драмы и вышла.
Скоро в дверном проеме показалась куча мала – полный спальный комплект: белье, одеяло, подушка, матрац. Шахар изумился: как все это на руки взвалила? Бросился навстречу, перехватил груз. Расстелил у батареи и призывно уставился на хозяйку, тревожась: «Неужели наши сопереживания в модуле и недавние ласки – мираж? Что случилось?» Потянулся к талии, чтобы обнять.
Таня руку остановила, но не отвергла. Задержав контакт, будто дала знать: не сейчас. Развила намек просящим отсрочку взглядом.
– Батон – на столе, кефир – в холодильнике, а туалет… – Таня указала на санузел в коридоре. Задержала взор на взволнованном, растерявшем весь лоск мачо и осторожно, если не бережно, прикрыла за собой дверь. Но прежде улыбнулась, навлекая на воздыхателя благоговейный трепет.
Буйство вызовов и антагонизмом света затмили две ненаглядные ямочки, приглашая в устланный розами, раздутых ноздрей рай.
Длился он, однако, недолго. Гильотина сна, не издав и звука, отсекла прошлое от будущего бороздой жирного чернозема. Из гумуса полезли скелеты, как и сама смерть, все на одно лицо. Переносились во владения Морфея – кто на коленях, а кто по-пластунски, группками и поодиночке. На грудной клетке каждого – дощечка с именем, выведенным арабской вязью, у нескольких – латиница. Целый взвод, а то и более маркированных мертвецов.
Между тем имена ничего не говорили, будто слиплись в силосной яме будней. Зато узнавалось другое: сломанные позвонки, ножевые повреждения ребер, травмы от взрывов, прочие диаграммы несовместимых с жизнью увечий. Наконец эксгумационный паноптикум стал выдавать новые детали узнавания. Поначалу географические: Лион, Никосия, Берген, Мадрид… А чуть позже одушевился – предсмертными взглядами ненависти.
Жуть десятков сфокусированных на лиходее глаз жгла по нарастающей, беспощадно, непереносимо. В конце концов раздался животный, возвещающий закат человечества крик, озвученный человеческими устами.
Шахар проснулся, воспринимая лишь мизерную частицу себя. Ощущались одни губы, в чьих порах сохранился Танин вкус – утонченно сладкой черешни. Члены же в дикой лихоманке тряслись, словно к телу подсоединены электроды.
Чуть позже стали восприниматься пальцы. Дрожь выплескивала, казалось бы, давно забытые ощущения: чей-то метающийся кадык, брюшная полость, исходящая в конвульсиях, иные предвестия исхода, невообразимо схожие между собой, но все же у каждой жертвы другие. Но главное, в какую-то непроглядную бездну провалилось «я», обратив естество в трепещущий бурдюк с костями.
Кровавые мальчики навещали Шахара давно – несколько лет, если не более. Частота приступов нарастала, по мере того как послужной список изведенных им врагов пополнял победные реляции Конторы. Лишь его завидная изворотливость и талант перевоплощения пока сбивали с толку медицинские комиссии, которые он раз в квартал проходил.
Спецагент понимал, что его нервная система поражена, причем необратимо, как любое психическое заболевание. Стало быть, пока не поздно, уходи в отставку и, доверившись врачам, пробуй затормозить недуг. Однако амбиции молодости и чувство долга, давно подпитываемое не сердцем, а должностной инструкцией, побуждали тянуть лямку дальше, усугубляя клинику сна, расшатываемого флюсами подкорки.
Сегодня, после двух дней умственного и физического надрыва, умноженного выбросом интимных чувств, доселе неизведанных, слетела еще одна перегородка – казалось, последняя, удерживавшая от провала в разлом безумия.
Шахар стоял на четвереньках и рычал. Нет, не как четвероногая, а как человек, но в позе животного, сподобившись в нечто промежуточное между дикой фауной и одушевленным.
Дверь на кухню приоткрылась, вновь захлопнулась. Раздался Танин голос:
– Что стряслось? Тебе плохо?
Рычание оборвалось, а вернее, превратилось в скулеж, жалостливый, затихающий. Резкий всхлип и наступила тишина.
Таня немного потопталась у двери и нехотя двинулась обратно, шепча: «На свою голову, дура…» В комнате проверила, не проснулся ли Витек, подтянула одеяльце и, убедившись, что из кухни больше ни звука, улеглась.
Однако заснуть не могла, как впрочем, не получалось у нее и до недавнего эксцесса. Но если прежде ворочалась, обуреваемая соблазном отдаться стихии влечения, то сей момент мелко тряслась. Не столько за себя, сколько за сынишку. Хотела было вскочить и запереть дверь на ключ, когда услышала, что дверная ручка поворачивается. Как ошпаренная метнулась к Витьку и приземлилась на кант кровати. Обреченно сгорбилась, не осмеливаясь повернуться в сторону открывающейся двери.
– Извини мене, Таня… – донесся шепот.
Таня резко сдвинулась к изголовью, будто заслоняя малыша и, казалось, не разобрав слов. Вцепилась руками в матрас и лишь затем повернула к источнику звуков голову. Но тут обнаружила, что дверь заперта. Стало быть, либо у нее на почве этой, из сплошных потрясений, встречи галлюцинации, либо возмутитель ее мирка, извинившись, на самом деле ушел. Вот и стул на кухне скрипнул…
Таня осторожно встала и, едва ступая, отправилась к двери. Резко провернула ключ и вздохнула с облегчением. Нажав на ручку, проверила надежность запора. В явном смятении чувств вернулась обратно. Будто намеревалась к Витьку прилечь, но спохватилась – собственная кровать рядом.
Между тем забыться вновь не получалось – перебирала в мыслях злосчастный инцидент.
Мало-помалу воссоздалась тарабарщина бреда постояльца, сложившаяся в три слова «Ани лё ашем!!!»*, ничего ей не говоривших. Почему-то ей стало казаться, что именно в этой фразе, трижды или четырежды исторгнутой, кроется загадка и, понимала, трагедия неотразимого обаяния пришельца. Соприкасаясь с ним, так и подмывало безрассудно расстелиться, чтобы каждой порой вкушать магнетизм его пружинистого, артистичного тела.
Здесь в сложный перелив эмоций вторглось Танино ремесло. По рассуждении здравом, выходило, что в анамнезе – обычный ночной кошмар, хоть и затяжной, опустошительный. Стало быть, ничего бесовского в постояльце-мачо нет. Жертва – он сам. Так что оказать помощь – первостатейный долг. Чего всем сердцем хочется…
Спрыгнув с кровати, Таня прошла к трюмо, выдвинула ящик с лекарствами. Но разглядеть нужные названия не могла – иллюминация елки едва мерцала. Включив торшер, подобрала сочетание – успокоительное и снотворное.
Через приоткрытую дверь из кухни в коридор струился свет, лишь подбавивший медсестре решимости. Значит, бодрствует, навязывать себя не надо. Но поему так тихо? Затаился – чтобы злое дело довершить?
Тут раздались судорожные, неясной природы звуки, и Таня решительно толкнула дверь. Постоялец сидел и, обхватив предплечья руками, трясется, словно в похмелье или в безумии. Но увидев ее, виновато улыбнулся и слегка просветлел. Вроде бы хотел встать, но не вышло.
Принять горизонтальное положение Шахару не удавалось еще долго: кинувшись, точно неотложка, Таня покрывала его мертвенно бледное лицо жаркими прикосновениями ладоней, губ, оживляя красные тельца. Тем временем увядший герой то бессмысленно моргал, то загадочно улыбался. Казалось, раздумывал, какая ему отведена роль – пациента мануальной терапии или резиновой куклы для утех. Наконец медсестра укусила просыпающегося истукана за скулу, но столь изящно, что сомнений не возникало – от избытка чувств, а не со злости. После чего хохотнула даже.
Лик заторможенного, плавающего в околоплодных водах недотепы скомкался, уступив место удивлению, естественному, живому. Шахар резко встал, будто всех демонов спровадив. Могло показаться, что он вот-вот заключит Таню в объятия и разразится давно перебродившей страстью. Да и за полночь давно – вторые сутки их рандеву, мистический порог-табу женской души пройден…
Меж тем он робко, похоже, от конфуза, положил руку на ее плечо и вкрадчиво всматривался, точно просил снисхождения.
– Можно буду с тобой лежать? – обратился выздоравливающий.
Таня растерялась, не понимая, о чем речь. Собственно, об этом не спрашивают… При этом понимала, что искать в просьбе провокационный смысл – дело лишнее. Язык-то их общения – приблизительный, русским пришелец владеет через пень-колоду. Зачем копаться?
– Лучше лекарство прими и постарайся заснуть, – предложила после недолгих раздумий медсестра, потянувшись в карман за таблетками.
– Не надо лекарство, – Шахар задержал Танину руку, – мое таблетка – ты, Таня. Оставайся, прошу.
Тане не могла и предположить, что глубоко тронувший ее комплимент – не более чем импровизация, пусть богатая на эмоции. Из рук субъектов, так или иначе проникших в его круг, Шахар ничего не употреблял, что, впрочем, было альфой и омегой шпионажа. Не знал этого и проницательный Талызин, гениально вычисливший корни интервента, но севший в лужу, предложив яичницу с салом. Кашрут, незыблемая норма иудаизма, продиктовал отказ Шахара в последнюю очередь, некошерными были батон и масло, на взгляд лазутчика, сюрпризов не таивших…
До самого утра на кухне не гас свет. Между тем свежеиспеченную пару он не тревожил, напротив, был органично необходим. Их больше тянуло любоваться друг другом, нежели зайтись в безумных фрикциях. Впрочем, одно с другим сочеталось – в дивной гармонии духа и плотского.
Время растворилось, оставив после себя длинный шлейф ощущений – вкусовых, тактильных, но главное, зрительных. Какого-то невыразимого, готового взорвать все естество восторга, с особым упоением сдерживаемого.
«Обслюнивший» все красные фонари Европы Шахар (опять же в рамках ведомственных правил) то пускался в галоп, то благоговел, собирая губами влагу из самых потаенных Таниных уголков. Он как бы открывал для себя утерянный в своей первозданности мир, посему распаляющий жажду познания.
Между тем разлиться чувствами на матрасе – места в обрез, так что Шахар уже давно раскатал одеяло. Но удвоив полезную площадь, то и дело попадал впросак: гремел стульями, точно отбрыкивался, раздавил выпавшие из халата таблетки, скатывался с партнершей от избытка эмоций и за «татам».
Молодец знавал сотни женщин и не только избранниц древнейшей профессии. Нередко призывался соблазнять светских львиц, дабы выведать нужные его епархии секреты. Тот контингент, случалось, дарил сюрпризы, яркие, запоминающиеся. Как минимум, не подмывало обрубить концы сразу, мурашки брезгливости из памяти выскоблив. А хотелось развлечься месячишко-другой – в смачном согласии со своим переборчивым чревом. Опыт порой будоражил на досуге, расцвечивая застывшее в данность одиночество, плодил видения, несбывшиеся союзы и даже потенциальных отпрысков, чьи беленькие кудри в отчем кресле мечталось теребить.
Между тем такой неумелой, как Таня, любовницы он прежде не встречал – в послужном списке, в основном, сноровистые путаны. Словом, хваткие торговки самого ходового на свете товара – плотской любви. При этом Танина нежная податливость, позыв раствориться в партнере, разбудили в нем распаренного музой художника, озабоченного скорее ощупыванием образа, нежели зудом извержения.
Таня захныкала, притормаживая соитие. Чуть позже взвыла, брызнув, точно из пульверизатора, слезами. Взмыленный Шахар опешил, паруса приспустил. Тяжело дышал, не понимая, откуда эта напасть в их нирвану забралась. Неужто из кошмара? Испуганно смотрел на взревевшее божество, кому еще мгновения назад истово поклонялся. Порывался смахнуть слезы с нежнейшего овала, но что-то удерживало, подсказывая – скидывающее одежки откровение.
Таня распахнула огромные глаза, то самое таинство высвобождая. Бирюзовый туман вознесся, увлекая Шахара в невесомость, бесконечные в своем опьянении дали. Там, ему казалось, распахнулась форточка счастья, которое было начертано сотворить. Вот оно, в своем пике, перед глазами…
Лодочница маршрута в эдем обвила шею душеприказчика, прижала к груди. Бросилась покусывала его плечи, но на сей раз – по-настоящему, без всякого изыска. Шахар ошалел от разительной смены образа, но был готов отдать всего себя на съедение – настолько всколыхнула новизна ощущений.
Но жертвоприношение не состоялось. В какой-то момент Таня уперлась в грудь возлюбленного ладонями, будто возвещая конец акта, но занавес не опуская. Кокетливо повернула головой, давая знать: переворачивайся на спину.
Подчинился он, однако, лишь после второго зазыва, не сразу разобравшись, о чем речь. Таня сразу принялась обихаживать рельеф молодца, но в той же мере невыразительно, как и отдавалась. Между тем Шахар от робких, если не целомудренных касаний сатанел, извиваясь. Милая рассредоточенность движений и чувствительность мимозы обнаруживали в его теле рецепторы, прежде дремавшие втуне. Ойкающее блаженство постепенно захватило обоих, ласки оживились, переносясь в мужское святая святых. Давно передержанное бремя взорвалось, в скором времени спровадив влюбленных в пуховую глиссаду сна.
Свет на кухне выключил Витек, заставший мать спящей в обнимку с кудрявым инкогнито одного с ним пола. Вторжение в их тихую гавань пришельца малыша заинтриговало. В первую очередь тем, что ни один мужчина, за исключением дедушки Гриши, к его «второй половине» при нем не прикасался. Больше того, в мамином ближнем круге замечен не был.
На вопросы «Кто мой папа?» Таня отвечала уклончиво: «Нам и без папы хорошо». При этом Витек завидовал ребятишкам из группы, у коих отцы, по большей мере, водились. Особенно тем, чей папа уносил из сада чадо на загривке. Дед Гриша давно уже не мог, страдая от радикулита.
Виктору хотелось подергать чужака за космы, то ли так выказывая свое расположение, то ли удовлетворяя некий рудиментарный позыв. Но увидев уродливый шрам на руке, малыш стушевался. Подобрал валявшийся на полу мамин халат, сложил на стуле. Не издав ни звука, подтащил табурет к выключателю и погасил свет.
Вовсю светало, зовя смышленыша к вожделенной елке.
Глава 8
31 декабря 1990 г. 13:00 г. Владимир
Семен Петрович шагал вдоль тянущейся в отдел спиртных напитков очереди, недоумевая: гастролер, где? Ведь договаривались, всего два часа назад.
Талызин вернулся к центральному входу в магазин – лазутчика нет и в помине. Сверился с часами: десять минут второго. Рано радоваться, скорее каверза, подумал он.
Тут он увидел, что через дорогу, со стороны автобусной остановки, движется к магазину приятная молодая особа. Всматриваясь, будто ищет кого-то. Еще он заметил, что милаша на подъеме чувств, буквально светится.
«Как бы ни лягала судьба, женская красота пока цепляет, – запетляла его дум дорожка. – Так что не все так гадко, вкус жизни не растворился во спирту… Вот и Галина на Новый год пригласила. Собственно, почему отказываться? Вкусностей хоть отведаю, от столовой да глазуний одна изжога».
В следующее мгновение Семена Петровича буквально встряхнуло: красотка по его душу. И командировал ее гастролер. Но что воспламенило прозрение, он не знал. Разве что яркая внешность интервента, необычная притягательность его натуры… «Вот на таких как Федор, ловкачей, бабы и вешаются», – в конце концов, облек предчувствие в мысль Семен Петрович.
Красотка пересекла проезжую часть, но в гастроном не заходила. Наблюдала за немногочисленной публикой у входа, но, судя по обеспокоенному взору, искомого не находила. Причем, обратил внимание Талызин, даже не косилась на очередь в винный отдел, где балагурящую, а где лающуюся. По всему выходило, кого-то ищет у переднего крыльца – именно там, где была назначена гастролером встреча.
Вскоре взгляд красной девицы зацепился за Семена Петровича, правда, всего на долю секунды, продолжив гулять по окрестностям. Между тем вскоре вернулся, но не застрял. Как бы поклевывал, себя не навязывая или передавая стеснение. Наконец девица тронулась, судя по направлению, к Семену Петровичу.
Тем временем Талызин демонстрировал пусть не расположение, так готовность к контакту: вынул руки из карманов и с интересом рассматривал незнакомку.
– Простите, вы товарищ Талызин? – обратилась девуля. Застенчиво улыбнувшись, обнажила ямочки.
– Допустим… – буркнул Семен Петрович и насупился.
– Федя просил передать, что ждет вас на рынке, в два тридцать, у мясных рядов, – протараторила девица.
– Какой Федя? – Семен Петрович скорее насторожился, нежели недоумевал. Не выходило соотнести «Федор», кем еще вчера назвался гастролер, с прозвучавшим «Федя».
– Знаете, он занят, Новый год как-никак… – ответствовала девуля. – Извиняется за то, что не вышло прийти.
Услышав об извинениях, Семен Петрович некоторое время метался промеж канатов выбора. Не знал, что ему больше хочется: сплюнуть или расхохотаться. Победило все же рацио, затребовавшее уточнений.
– Вы не ответили: какой Федя – кучерявый? – почему-то прочие портретные характеристики Талызину на ум не приходили.
Девуля поджала губки и, недобро взглянув из-под бровей, возразила:
– Никакой он не кучерявый, кудри у него!
– Ну-ну, вам виднее, – ухмыльнулся Талызин. – Передайте, однако: на рынке больше трех минут не жду. – Семен Петрович ретировался, прощаясь кивком головы.
Таня смотрела Семену Петровичу вслед, пока тот не исчез за парадной дверью облэнерго. Испытывала при этом то облегчение, то смутную тревогу, спустя некоторое время осмысленную. Респектабельный вид Талызина внушал доверие, укрепляя репутацию застрельщика встречи, Федора, но разом бросая на последнего тень. Магия пришельца, где душная, а где окрыляющая, безостановочная смена личин – на фоне степенной сосредоточенности Талызина – горчила лицедейством. Еще, потревожило всклоченную душу, взгляд Федора лишь обволакивал, но мало что передавал. Было в этом что-то не мужское, вопиюще несообразное его, из жестких мышц, испещренному шрамами телу.
