Хаим Калин
Багдад до востребования
– Разумеется, если проблема технически не разрешима, я свое предложение снимаю и Посувалюку вручат то, что есть, то есть, ручку. В нашей ситуации – не перебирать… – Худосочная улыбка Биренбойм утонула в его белом, как полотно, лице. – Только тогда вас придется выводить на координатора или Розенберга напрямую, что по ряду причин нежелательно. Основная из них: рука КГБ в Багдадском проекте, в глазах координатора, обнажится…
– Подождите, а как иначе? – всполошился Фурсов. – Как «изделие» с инструкцией к инженеру попадет, заменяя прежний комплект?
– Позвольте прежде закончить, Костя, – упрекнул Биренбойм. – Видите ли, координатор может заподозрить, что операция «Моссада» дезавуирована и, оседлав источник связи, Москва его пользует в своих целях. Следует учесть, что парень – специалист экстра-класса, чья привилегия – не оглядываться на команды центра, посчитай он их неуместными или не отвечающими моменту. Он давно функционирует в автономном режиме. Мы для него, скорее, центр техобслуживания, нежели командный пункт. С момента, когда Черепанов не вышел на связь, координатор – отмобилизован до предела. Знаете же, с какой легкостью он разгадал подстроенную ловушку в ГКЭС. Вашего мелкого промаха хватило. Убежден, что сглаженная реакция «Моссада» лишь подкинула поленьев в очаг его подозрений. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и моральный фактор. До недавних пор СССР – заклятый враг Израиля, рьяно поддерживавший арабский террор. Посвяти я его в суть сделки, заключенной за его спиной, может взбунтоваться, посчитав компромисс предательством национальных интересов.
– Так что вы предлагаете? – Московский парламентер наморщил лоб. Никогда прежде он не распутывал столь каверзный клубок техпараметров, будучи внедренным в операцию без подготовки, с наскоку.
– Решение, как ни диво, банально, оно – на поверхности. – Биренбойм чуть понизил голос. – Вы подмените «изделие» с инструкцией на таможне. Поскольку досмотр в СССР не формальность, выемка чемодана – привычная, психологически ожидаемая мера. Учтите, я сознательно жертвую нашим изобретением, понимая, что его скопируют, прежде чем вернуть законному владельцу…
Фурсов задумался и не угадывалось, какой из фрагментов пассажа занимает его взлохмаченный разум. Он потянулся к стакану и одним махом оставшуюся порцию скотча допил. Чуть напыжился, облизал губы.
– Ну что ж, разумно, – принял позицию стороны «Юг» он. – Но что бы я не планировал, так это возврат «изделия». В нынешнем разброде – до того ли? Инструкцию лучше обсудим.
– Впрямь, второстепенная деталь, – размышлял вслух Биренбойм, – точно сбор отстрелянных гильз на вражеской территории. Ну а инструкция… – моссадовец вытащил из внутреннего кармана книжку, – вот она. Разумеется, в нашей редакции…
Фурсов настороженно рассматривал лежащую на столе «Экспансию» Юлиана Семенова, явно не намереваясь брать книгу в руки. Казалось, страшится подвоха. Вскоре он вперил в моссадовца полный осуждения взгляд, читавшийся: нашел место, умник…
– Костя, если ваш сеанс «принюхивания» затянется, то бармен как пить дать посчитает, что внутри пластид или упаковка героина. – Биренбойм решительно придвинул книжку к визави.
Фурсов нехотя повиновался – убрал «патент» на сиденье, прежде изучив его тыльную сторону. Вялым жестом зазвал к комментариям.
Лик Биренбойма изменился – потливую бледность раскрасила стариковская желтизна, подсказывая, что невидимая хворь наступает. Тут из подвешенного над стойкой бара телевизора, где раскручивалась катушка новостей, донеслись звуки сирены. Тель-авивец резко перевел взгляд на экран, запечатлевая прибытие скорой помощи к месту аварии. Он как-то по-бабьи обмяк, склоняясь и вываливая стекленеющие орбиты глаз. Казалось, Дорон вот-вот грохнется головой о стол. Меж тем над стаканом с соком он замер, будто центр равновесия в этой точке проснулся.
– Нахум, – тихо окликнул «Пейзанскую башню» Фурсов. Не дождавшись реакции, повысил голос: – Нахум, что с вами?
Биренбойм сохранял прежний профиль, даже не моргая. Чекист отодвинул стакан, после чего юрким маневром поменял сиденье. Обняв соседа, прижал к своему плечу. Шепнул на ухо:
– Сердце?
Биренбойм, наконец, пришел в движение – помотал головой. Попытался нечто молвить, но лишь судорожно повел челюстью. Все же вскоре озвучил:
– Нервный шок, пройдет…
– Тогда вам лучше выпить, – сориентировался целитель вдвойне народной медицины. – Бармен, еще скотч!
– Отдав вам книгу, я пожертвовал еще одной разработкой. – Биренбойм вытирал платком проступившие от виски слезы. – Не думаю, что она особо оригинальна, тем не менее, доказала свою эффективность – как носитель информации – в обход барьеров закрытого общества. Вручая презент, курьеру лишь нужно пояснить на словах: «Начните с третьей главы. Именно с нее». Укушенный змеей интриги объект, не теряя ни секунды, поступит именно так. Там же, в одном из первых абзацев, вкраплен постмодернистский пассаж, сторонним лицом не прочитываемый, зато мгновенно постигаемый «читателем», под кого и состряпан. Тело послания – в этом абзаце, венчаемом неочевидной сноской, в каких главах продолжение. Изобличить же всю заумь дано лишь профессиональному редактору, случись он сверится с оригиналом…
– Отнюдь не безупречно, – бросил резонерскую ремарку Фурсов, – хотя бы потому, что отсыл к третьей главе может не сработать. Как бы в посольскую библиотеку вашу «Экспансию» не сдал, а чего доброго – в утиль…
– Не в его ситуации, сидя на пороховой бочке в кафтане посланца свободного мира, явно с чужого плеча. Нервы, как тетива, напряжены, – возразил раскрасневшийся после народного «снадобья» Биренбойм.
Здесь Фурсов отвлекся, нечто лихорадочно перебирая в уме. Будто узрев корень, медленно поднял глаза.
– Получается, мы должны изготовить еще один сигнальный экземпляр…
– Необязательно, если подобрать ту же бумагу и аккуратно расшить и сшить, – подсказал Биренбойм.
– Вряд ли получится. Между тем новый экземпляр – очередной аврал на залегшей на дно подлодке, с привлечением доброго десятка случайных лиц!
– Такова доля шпиона – извечного раба обстоятельств, где сантехника, а где гинеколога человеческой глупости, – развел руками Биренбойм.
Какое-то время моссадовец баловался мимикой, казалось, «набивая табачок» в очередное ЦУ. Шевелящиеся губы, скулы, будто испытывали мысль-заначку на состоятельность, в конце концов озвучив:
– Думаю, вам следует выпустить Черепанова – на контакт-другой с Розенбергом. Лишь вернув Черепанова в лоно проекта, сохраним нашу сделку в тайне. Розенберг, вне сомнения, нарядит подполковника «разобраться» с ГКЭС и, прознав о «ложной тревоге», зажжет координатору зеленый. Последний же сбросит с курьера «ошейник»…
– Путано что-то… – засомневался чекист, – и крайне ненадежно. Где гарантия, что Черепанов не выболтает или не даст деру через лаз, прокопанный из корпункта?
– А вы его убедите, внушив надежду переквалифицировать уголовную статью, а то и амнистировать, – предложил, само озорство, осоловевший Биренбойм. – К тому же, что вам, что нам, он впредь без толку, отработанный материал. Пусть бежит хоть куда. Убежден, молчать будет…
Черты Фурсова застыли, передавая изумление с примесью протеста, и, казалось, он подыскивает для отповеди слова.
– Уж позвольте нам решать, кто отработан, а кто нет! – бросился чекист на защиту расстрельного, зато родных затылков коридора. – Приберегите оценки для своих, вот, что вам скажу!
Настал черед Биренбойма вспомнить о долге патриота своих палестин, но, как и Фурсов, между делом, без россыпи мурашек. Перед ним приоткрылось, какую должностную халатность он допустил. В азарте схватки за свое детище, вылупившееся из шпионского яйца на две трети волею фортуны и лишь на треть – как производное его амбиций и таланта, он рефлекторно, в угоду результату, пожертвовал «Стариком», даже не попытавшись его у заговорщиков выменять.
Дело здесь не в коварном сбое памяти, самой неверной «женщины» на свете, и временной цейтнот – не оправдание. Ответ, точно мокрые ползунки ребенка, прозаичен: «Старик» в кардинально преобразившуюся комбинацию не вписывался, в первую очередь, как звено, исчерпавшее себя, хоть и не полностью. Завис один-единственный аккорд: настроить должным образом и снарядить в дорогу дальнюю инженера. Между тем именно в этом, уже просматриваемом финале крылось противоречие, малопросчитываемое на предмет развития. Ведь проведав суть сделки, заключаемой «Моссадом» и заговорщиками, «Старик» мог, в силу своих уникальных полномочий, командами Центра пренебречь, посчитав их оторванными от реальности или плодом искусной провокации чекистов. Тем самым столь трудно давшуюся операцию затормозить, а то и порушить.
Ко всему прочему, Шахар Нево в багдадском проекте изначально приносился в жертву. Схема, слепленная на авось по принципу «вдруг завяжется» (что и произошло), в оригинале игнорировала проблему эвакуации «Старика», как таковую. До нее не столько не дошли руки, сколько Биренбойм не видел способа отъезда вообще. Реального-то опыта у «Моссада» по России – шиш с маслом, а возможностей – и того меньше. В известной степени потому, что границы в СССР по-прежнему на амбарном замке. На велосипеде, как в Западной Европе, не проскочишь…
Биренбойм ерзал за столом, постепенно представляя себе разнос, который, по возвращении домой, будет ему учинен. Ни директор, ни, тем более, премьер не «проглотят» забвение Шахара, даже не упомянутого в сделке. Более того, заподозрят куратора в двойной игре, невзирая на закрепленные контрактом жизненно важные обретения. Ссылки на драму момента будут отвергнуты на корню. Коль умудрился подвинуть заговорщиков на обязательства, обеспеченные полумиллионным депозитом (сторговались на половине запрошенного), почему ценнейшего агента нет в формуле противовесов? Ведь, по сути, успехом дела, пусть далекого до завершения, ведомство обязано ему. Не просочись Шахар через тернии советской «парковки» с волчьим билетом в один конец и не охмури инженера – оставалось лишь догадываться, как – глава оперотдела продолжал бы метаться от одного бесплодного проекта обуздания Саддама к другому.
Так что крыть законный гнев начальства Биренбойму было нечем. Не посвящать же босса, что операция «Посувалюк» – продукт вселенских амбиций серого кардинала «Моссада», не столь нацелившегося на директорское кресло, как лавры национального героя, о чем втайне мечтал с юных лет. Оттого в свое время он и пролез ужом в Контору, преодолев как комиссованный из армии белобилетник яростное сопротивление системы. Оказалось, для того, чтобы вскоре открыть: режим сверхсекретности, утаивающий от общества даже имя директора, не оставляет и шанса прославиться. Как бы круто он ни взбирался по служебной лестнице, вяло махать боготворящей толпе, купаясь в огнях юпитеров не дано.
Тем не менее юркий, искрометного таланта, но не способный и стометровки пробежать коротышка не оставлял надежд вписать свое имя в анналы истории – назло мутузившим его в детстве соученикам-антисемитам, польским и уральским, армейским сослуживцам, уже одной крови, надсмехавшихся над ним, и, конечно, всех в судьбе женщинам, не отвечавших взаимностью, вследствие чего он так и не завел семью.
Наконец десятью днями ранее пробил его час. Когда, как не в лихую годину, сбрасывают тиранов, провозглашая новых, вламывающихся из-за кулис безвестности кумиров.
Шокирующая невиданной дерзостью, но логически обоснованная авантюра фактически вывела шефа «Моссада» из игры. Понятное дело, не навсегда. Между тем одного дня хватило, чтобы катапультировать Шахара на орбиту начинания, после чего лишь доить фактор инерции, потихоньку втирая Моше Шавиту очки. Но не настолько, чтобы безнаказанно обречь «Старика» на самовывоз…
– Итак, будем закругляться… – Биренбойм устремил на Фурсова свой фирменный, обращенный в торричеллиеву пустоту взгляд. Тот даже встревожился, не стучится ли в дверь моссадовца новый приступ.
– У нас лишь две необъезженные темы, – без всяких акцентов и, тем более, хвори в голосе продолжил серый кардинал, – а именно: гарантии репатриации координатора и согласование текста «воззвания» послу.
Фурсов кивнул, но, казалось, формально, не осмыслив до конца сказанное. И впрямь в следующее мгновение уточнил:
– О ком речь – Давиде Хубелашвили? Как понимаете, ссылка на выставочный псевдоним… – чуть хмыкнул чекист.
Биренбойм поднял вверх руку, судя по ответу, воспринятую Фурсовым, как знак согласия. По крайней мере, высматривать «клопов» в потолке москвич не стал.
– Как бы это поделикатнее, Нахум, но и без не-до-мол-вок, – разбил на слоги конечное слово Фурсов, придавая ему функцию смыслового буйка. – Видите ли… малейшая попытка включить в договорной перечень координатора, торпедировала бы проект соглашения, и без того ущемляющее сторону «Север». Информирую: несмотря на все ухищрения Розенберга, Хубелашвили два дня как локализован, став, пусть не равнозначной, зато одушевленной закладной полумиллионному депозиту. Разумеется, наряду с прочими паллиативами, мною не упомянутыми. При всем том депозит – разумный компромисс, призванный укрепить атмосферу доверия в смычке интересов. Проблема, следует признать, заострена «Моссадом» вполне легитимно. Так что… – Фурсов прервался, будто решаясь обнародовать некую мысль или промолчать. – Мы задержим его, как только инженер поднимется на борт самолета. Его же дальнейшая судьба – это не со мной. В любом случае, координатор – вне контекста сделки. Тем самым ваша отмашка о разблокировке закладной по завершении проекта не влечет его автоматическую репатриацию. У меня все.
Бездумный взор Биренбойма вдруг ожил искорками озорства, казалось бы, несовместимого с моментом. Ведь обер-опер «Моссада» последний раунд установочного сбора «Север – Юг» вчистую проиграл. Между тем поражение – нередко зовущий к самоочищению знак, да еще толчок к крушению стереотипов. Было бы за что зацепиться…
Так вот, едва улегся звон от оплеухи, как Биренбойм подспудно захихикал, потешаясь над самим собой и заодно над своей ненормативной работенкой. Он наконец осознал, что движут ее отнюдь не выдрессированные в спецпитомниках социопаты, а обычные, мечущиеся от сомнений и проказов духа людишки, оттого и ошибающиеся. Лишь сейчас он постиг смысл реплики, на днях брошенной шефом «Моссада» Моше Шавитом: «Никакой ты не отморозок, Дорон, а искалеченный псевдогосударственной системой «Надо!» служака». В итоге обнаружил, что «Старика» в жертву он не приносил, по крайней мере, сознательно, так что рефлексировал минутой ранее совершенно зря. А не пытался выменять его лишь потому, что чем-то более глубинным, нежели подсознание, оттого и не фиксируемым, не находил своему любимчику места – в скрещении рефлексов двух тяжело раненных зверей. Как солдата «миссии невыполнимой», такого же, как он сам, подставившего вчера ради успеха операции свою голову, пусть амбиций ради, а не по зову долга.
– На войне как на войне, а, Костя? – молвил куда-то подмышку Биренбойм. Сбросив с лацкана невидимые пылинки, задумчиво изрек: – Код полевой хирургии…
Фурсов чуть нахмурился, казалось, из-за затрудняющих диалог иносказаний. Указал на «Экспансию», намекая, что время закругляться. Биренбойм кивнул, но промолчал. Посматривал на визави, будто мяч на противной стороне. Тем временем Фурсов взял в руки книгу, раскрыл наугад, но тотчас захлопнул. Вернул на сиденье со словами:
– Нахум, причина тянуть резину? Кому-кому, а мне ясно: вы – автор проекта, стало быть, осязаете весь спектр проблемы, не в пример прочим. Ведете же себя так, будто эпицентр события – где-нибудь в Потсдаме, а впереди у нас – целый год. Жду комментариев. Не доведем до ума «воззвание» – вся затея коту под хвост.
– Да-да… – рассеяно согласился моссадовец. Набрал воздух в легкие, с шумом выпустил. Увлеченно заговорил: – Нужное решение, как всегда, в последнюю минуту! Вот что Костя… Вам придется, пусть молчаливым согласием, признать свою ипостась – полпреда антигорбачевского заговора. В противном случае, нам нечего обсуждать. Я же, обосновывая весомость постулата, выбрасываю, заметьте, в очередной раз задарма, бесценную заначку. Обменивается она, по нынешнему шпионскому курсу, как минимум, на космический челнок!
Фурсов вперил в моссадовца тяжелый, но полный недобрых предчувствий взгляд.
– Мы знаем, что «плохой парень» нечто у вас в Ираке изъял… – понизив голос, продолжил Биренбойм. – Поясню для большей убедительности: на одной из военных баз. Единственное, чего до последней минуты я не понимал: почему по вашему плану он должен уцелеть?
– Почему же? – перебил Фурсов, казалось, тот самый молчаливый ОК выдав.
– Да просто все… – Биренбойм презрительно махнул рукой. – Пока архив у Саддама, а не у американцев, в чьи руки тот может попасть, антигорбачевский заговор сохраняет шансы избежать разоблачения. Ну, хотя бы потому, что Хусейн и советские заговорщики идейно достаточно близки и к антисаддамовской позиции Кремля непричастны. Но бог, с этим… – Биренбойм замолчал, но вскоре продолжил: – Так вот никакой внятной схемы, как объединить ваш интерес с нашим у вас не было, не ставя под сомнение искренность намерений… То есть ввязались вы в заварушку с чистого листа. А сунувшись, открыли: надежнее арендовать разработку, пусть фрагментарно, нежели хапнуть исподтишка. Как бы не срубить последний сук, на котором всеми фибрами трясешься… Признаю: мощный, разумный ход. Снимаю шляпу. Но тут с этого самого испещренного – где прямыми, а где кривыми – листа, вздымаются с десяток, грозящих обвалом «шахты» «но». В итоге резко повышается ранг сотрудничества, очередные искренние комплименты. Между тем, убежден, вы пока не рассмотрели главный изъян перелицованного под вас плана, делающего участие «Моссада» бессмысленным…
– Как это? Вот те раз, говорили-ехали… – обронил изумление москвич.
– Впрочем, положа руку на сердце, и мы сами… – резко снизил напряжение Святой Земли ходок.
Нагрянула пауза, чье условное эхо, быть может, отдавалось в Арктике. Биренбойм отчаянно тер глаза, в то время как Фурсов сжимал до белизны костяшек стакан.
– Понимаете, даже упаковав смысловые рубрики «архив» и «зарин» в одном предложении, результат непредсказуем. То есть, на что западет «плохой парень» после «закрепления» электронным пучком – на первое или второе? Кроме того, не сомневаюсь, вы, осознанно или нет, выделите в смысловой конструкции свой элемент.
– А давайте через дефис, да еще повторим, поменяв рубрики местами, – предложил, само простодушие, Кирилл Фурсов. Не дождавшись отклика от впавшего в тугодумие «пайщика», рассмеялся. Вскоре, однако, одернул себя, добавив: – Я вам обязан, Нахум. Впервые за последние трое суток ощутил почву под ногами. Так что по возвращении подам ваши наработки в оригинальной версии – именно так, как те были озвучены, без купюр. Между тем… как бы «дефисы» и прочие «черточки» не пошли прахом. Настораживает психологический портрет «плохого парня» – высокий болевой порог. К чужой же боли он невосприимчив вообще.
– Не думаю, на собственной шкуре убедился… – с явной задержкой откликнулся Биренбойм, с трудом разжав обручи нового приступа страха.
Ожидая на тротуаре такси, Биренбойм и Фурсов ежились. При этом, казалось, отнюдь не промозглая погода тому виной. То ли господа пресытились общением, а может, наоборот, им жаль расставаться. Спустя некоторое время враги-соратники стали украдкой поглядывать друг на друга, будто не решаясь заговорить, а чуть позже – беспорядочно топтаться. В этом маетном околачивании атлетичный, косая сажень в плечах, Фурсов смотрелся комично, Биренбойм же, гуттаперчевый суетный коротышка, был в своей стихии, если не задавал ритм и тон.
С интервалом в несколько секунд подкатили два таксомотора, вызвав у «топтунов» легкую панику. Господа заметались, не зная, кому какое авто занять. Но сообразив, что даже не попрощались, остановились, после чего устремились навстречу.
– На дорожку, очередной личный, грозящий вылиться в традицию вопрос. – Улыбаясь, Фурсов протянул Биренбойму руку.
– Валяйте, особо не опасаясь за прецедент, – невозмутимо отозвался моссадовец. – Мы больше не встретимся, положитесь на опыт старшего по возрасту.
– Извольте тогда. Так вот, что вас подвинуло испытать устройство на себе, невзирая на предостережения? Я же вижу: травма нешуточная. – Фурсов пристально всматривался в Биренбойма. – Между тем ваши спецы привезли точнейшую аппаратуру для измерений…
– Хотите честно? – «Опаленный» нейтронами Дорон не без усилий освободился от хваткой ладони москвича.
– Честно – так честно, – Фурсов кивнул.
– По-другому начальство не соглашалось. Ни в какую… – Во исполнение традиции Биренбойм похлопал чекиста по плечу. Засеменил к ближайшему такси.
По пути в аэропорт Биренбойм пустился в прогнозы. Причем гадал не об исходе операции, а о предполагаемом числе ее потерь. Между тем ломал голову не очень. Список лихо открыл с самого себя, основав раздел «Тяжелораненые», после чего перекинулся на московско-багдадский театр действия.
Сняв рекогносцировку, Дорон ни к чему утешительному не пришел. От ареста Шахара и Розенберга могло спасти одно – крах антигорбачевского заговора, мгновенное и тотальное разорение его гнезда. Лишь так завязывался шанс ускользнуть. Если, конечно, их куратор не придумает нечто, под стать багдадскому проекту, экстраординарное.
Биренбойм при этом своей епархией не ограничился – принялся распутывать невольничью шнур-удавку и дальше. Спустя минуту-другую та с присвистом сомкнулась на шеях Черепанова и Талызина, после чего, хоть и с некоторой заминкой, прибрала в царство теней самого посла.
Удержи заговорщики в ближайший месяц свои позиции, им ничего не оставалось, как троицу отправить к праотцам, дабы возможную утечку купировать. Причем начинать следовало с конца списка – влиятельной, искушенной в интригах мировой политики фигуры, кому несложно все премудрости комбинации «Антигорбачевский заговор – «Моссад» просчитать.
Столкнись «Моссад» с тождественной, угрожающей его устоям проблемой, то действовал бы не менее радикально. С одной только оговоркой: оставил бы в живых своих, понадобься для этого хоть целое состояние. При этом, так или иначе, всю бы цепочку вывел из игры, особо не задумываясь о степени опасности того или иного фигуранта.
Накропав свой мартиролог, серый кардинал сосредоточился на его последней строчке – Посувалюке, вскоре представив, как тому всучат палочку эстафеты «Тель-Авив-Москва-Багдад». Лишь затем его обуяли размышления об итоге начинания. Перебрав все его вершки и корешки, поблекший, но все еще «Золотой Дорон» явственно ощутил: под прессом сообщества тайных сношений послу не устоять. Подчиниться диктату либо наложить руки – вот и весь выбор.
И именно сейчас, когда по прочтении «повестки» посол учует дыхание в спину сразу двух монстров, операция с четверенек встанет на ноги. Ранее же, в оригинальной версии, грешила умозрительностью. Каким бы мощным ни был компромат, Посувалюк рано или поздно рассмотрел бы оба образующих подкоп элемента: кукловод – израильтяне, а материал подметного письма почерпнут из Москвы. Но последнее исключало его участие в заговоре. Зачем ублажать чужого дядю, смертельно рискуя, если компрометирующий источник дома не устранен и, так или иначе, карьере крышка.
Кроме того, эта иезуитская и, вне всяких сомнений, реальная угроза кровной мести… При прежнем раскладе, единственная сулящая послу защиту гавань – родные силовые структуры. Увы, послу суждено узнать: они, по сути, на противной стороне. Крышка захлопнулась!
Биренбойм вдруг застыл, осознав свой очередной «зевок»: «Немедленно известить Москву. Пусть в «повестку» вобьют гарантии о неразглашении копромата на посла. Прошляпил!»
Тем временем следующий на советский военный аэродром Фурсов переводил дух после изнурительных переговоров-притирок. Между тем, в отличие от Биренбойма, исход операции «Посувалюк» его ни в коей мере не занимал. Концы с концами шпионского СП связаны, вводная Агеева – склонить «Моссад» к московскому покрою операции – выполнена. Пусть непредвиденно дорогой ценой – полумиллионным залогом, но об этом должна болеть голова у начальства, как ни диво, почти без колебаний, утвердившего перевод.
«Отстрелялся», он считал, неплохо, на ходу ловко меняя покрышки, а порой и ходовую часть начинания. При этом инструкции босса – в реальном преломлении шпионской случки – либо не сработали, либо потребовали творческого переосмысления. Ведь моссадовец, бесспорный прародитель предприятия, сам то и дело менял курс, обнаруживая в перетаскиваемом от «Моссада» к чекистам одеяле множественные прорехи. Нудная «игра мышцами» сторон в сухом остатке обратилась в паритет – надежный плацдарм для сотрудничества.
Самое любопытное, что о вовлеченности верхушки КГБ в антиправительственный заговор, а точнее, об объективном существовании такового Фурсов впервые услышал от Биренбойма, хотя и был посвящен в несоизмеримо большее число ведомственных секретов. Но, поскольку разведка одним из своих предназначений – центр регулируемой государством дезинформации, то на большую часть фактов, заставлявших усомниться в верности его боссов Горбачеву, смотрел сквозь пальцы. Да и кто он, по большому счету? Где вестовой, а где порученец, пусть высокого ранга…
Кроме того, свою родину СССР Фурсов давно мысленно похоронил, никаких открытий меж тем не сделав. Большевистский режим столь бесхребетно сдал свои позиции, напоследок даже не пукнув, что в его возрождение верилось с трудом. Вокруг чего конспирировать? Разоренного сельского хозяйства, отстающей от Запада на полвека экономики и фактически распоровшейся на национальные лоскуты страны? Кто рискнет принять на свой баланс свалку исторических ошибок и заблуждений? Обитавшему больше на Западе, нежели дома Фурсову любой радикальный, смотрящий в прошлое переворот был абсурден.
При всем том его хозяева, оказалось, думали иначе. Лишь сегодня, с подачи моссадовца соединив пеструю мозаику всевозможных деталей и обстоятельств, он наконец прозрел, убедившись в справедливости изречения «Большое видится издалека». Как ни странно, глаза ему открыл безнадежно случайный, еще недавно немыслимый «компаньон», чьи первоначальные намеки на заговор посчитал вводным, не очень умным тестом на вшивость.
Но самым примечательным было то, что, раскрывая Фурсову большие и малые секреты Конторы, Крючков и Агеев считали его посвященным в суть заговора, как само собой разумеющееся. Тем временем подчиненный буднично, не разгибая спины, «пахал», не думая даже искать параллели. Он, состоявшийся профессионал, еще в истоках шпионской карьеры выбросил из своего словаря местоимение «почему».
Эмиссар минуту-другую «слюнявил» его косвенную, до недавних пор неосознанную, вовлеченность в замышляемый переворот, в конце концов заключив: «Ну всех к лешему! Так и архивариуса из орготдела привлечь можно!»
Затем он мысленно перенесся к моссадовцу, раскрывшему ему глаза на очевидные факты. Поначалу всплывали в памяти случайные фрагменты фраз из их краткого, но весьма интенсивного сношения, по большей мере, озвученные им самим. Чуть позже вторглись обрывки диалогов и сопровождавшие их эмоции, оценки и наконец его обуяла неприязнь, перемежающаяся с коликами эту фигуру забыть.
Однако не выходило – заметно похудевший за три дня, но все еще с брюшком коротышка то и дело беззвучно подкатывал и своей вездесущностью дразнил. В итоге Фурсова встревожил весьма непродуктивный для разведчика вопрос: что он испытывает к племени, к коему принадлежит моссадовец, то бишь к евреям? Тут он, к вящему удивлению, открыл, что его опыт весьма иллюстративен и самодостаточен, чтобы давно определиться, в обход довлеющих штампов и стереотипов, не говоря уже о прикладной политике «есть мнение» советской эпохи. В физико-математической школе для избранных, отметившей его ученичество серебряной медалью, не менее четверти учеников – Срулевичи и Нехамкисы, Маркус Вольф, в чьем кабинете временами чаще гостил, чем в Конторе, еврей по отцу, в польской, венгерской, румынской разведках – немало высших офицеров, с кем контактировал, то самое, не привечаемое официозом меньшинство. При этом в годы учебы он сам – в авангарде успеха, ну а на профессиональном поприще – и вовсе обласканный начальством, награжденный двумя орденами, штучный специалист – полный комплект регалий, оттеняющий крупную личность, пропуск в питомник для избранных.
Но не самых. И это с ужасающей, таранящей строй взглядов наглядностью Фурсов ощутил только сейчас. Именно Срулевичи, Шмеркины и Гартенштейны его чуть лучше, изобретательнее, быстрее – на полшага, полтемпа, на пропущенное второе ударение, как в английском. И как бы он самозабвенно не мытарил свои тело и мозг – его повседневное, вошедшее в привычку занятие – этих неказистых, подслеповатых умников не обставить. Он, мастер спорта по вольной борьбе, некогда вице-чемпион Москвы, ощутил микроны различия на том самом профессиональном, недоступном не только обывателю, но и носителю классического образования уровне, по-настоящему осязаемые лишь спортсменом его ранга, да еще естествоиспытателем. Ощутив, на мгновение потерялся, после чего всеми фибрами затосковал. Нет, то была не вспышка слабости и, тем более, зависти, а прежняя безотчетная, душноватая неприязнь распахнула свое полное эстетических конфликтов нутро. Воспитанный в культуре, трактующей поражение как трамплин для побед, он, во власти нерационального, безрассудного чувства, не мог принять превосходство этих неказистых внешне, чуть ли не антропологически ущербных всезнаек-проныр. И коллизия эта, он отчетливо представил, этнопсихологическая, а может, даже расовая, признавайся себе в этом или нет…
Зуд несовместимости то затухал, то разгорался, когда, при подлете к Москве, он вспомнил боровшегося в его весе Леонида Либермана, примерившего венок чемпиона мира в двадцать один год. Тотчас подумал: «Что это на ксенофобию меня потянуло…», после чего стал одеваться.
Тем временем пролетавший над Критом Биренбойм нервно покусывал губы, беспокоясь: «Поставят ли русские во главе рабочей группы Константина? Запутаются иначе…»
Глава 16
10 января 1991 г. 21:40 борт рейса «Москва-Багдад»
Семен Талызин употреблял последний раз – он знал это совершенно точно. Хотя бы потому, что, по прибытии, может сгинуть в застенках «Мухабарата». А пронесет, то не морщась, бросит – на то и даруется жизни новый круг.
Принял на грудь Семен Петрович еще в «Шереметьево» – вскоре после того, как прошел таможню и погранконтроль. Отоварился в Duty Free диковинным для совка «Чивасом» и, перелив скотч в туалете в пластиковую поллитровку, то и дело прикладывался в зоне посадки. В лайнер поднялся с приятной тяжестью в мыслях и членах, да еще с ощущением спелых желудей на языке.
