Хаим Калин
Багдад до востребования
– И каков он, оригинал? – холодно спросила журналистка. Увидев, что вновь не понята, зафехтовала жалом: – Из какой страны вы, Тализин?! Убей бог, сама понять не могу! Даже имя у вас какое-то, простите, несусветное – коллаж Саймона с Соломоном. С первого раза не выговорить…
– Собственно страны уже нет, – то ли оправдывался, то ли отбивался Талызин. – Наверное, из России. Но, боюсь, большего сказать не могу… Учитывая обстановку, как понимаете…
Слегка склонив набок голову, Сюзанн Кларидж бесстрастно рассматривала визави, словно одноразовую зубную щетку после употребления: будто вещь как вещь, меж тем уже завтра на полке новая. Нет, она не казалась разочарованной, больше того, безучастное созерцание, весьма затянувшись, отражало скорее искусную ширму, нежели состояние духа. Но, что у гранд-дамы на уме, оставалось загадкой. Недолговечной, однако.
– Знаете что, господин вновь прибывший? Уж позвольте вас так называть, право, лучше, чем коверкать имена… Только что уяснила, что моя, многими воспетая, интуиция весьма однобока, пусть СССР – вотчина узких специалистов. Оправданием, правда, служит то, что ваша родина, с определенного момента, как бы изъята из обращения моих ценностей… Хотите узнать почему?
Семен Петрович вытаращился, казалось, даже не замечая, что к их столику движется официант.
– В году эдак шестьдесят четвертом, на втором курсе колледжа, – продолжила гранд-дама, – нам продемонстрировали ролик об американской национальной выставке в Москве, если не ошибаюсь, состоявшейся в шестидесятом…
– В пятьдесят девятом, – скромно поправил Семен Петрович, умолчав, что был на ней и сам.
– Мы еще не готовы, через четверть часа, – спровадила официанта Сюзанн, не успевшего раскрыть рот.
– Так вот: очереди, кокакольный психоз – меня, юную максималистку, почему-то не впечатлили, – без запинки вернулась к спичу Сюзанн. – Но от совместного интервью Дика Никсона и Хрущева просто стошнило. Допускаю, перевод с русского грешил неточностями, но, если честно, в таковом я не нуждалась – столь вызывающе вел себя русский премьер. Словно склочная баба, перебивал Дика, а точнее, цеплялся к каждому предложению, неся всякую чушь, недостойную не только лидера сверхдержавы, а и фермерши в разгаре цикла. Да, холодная война в разгаре, образ русского в американской масс-медиа карикатурен, но это для толпы. Всякий трезвомыслящий понимал: русские – нация воинов, неовикинги, если хотите. И вдруг, вместо грозного медведя – владыки тайги – безмозглый, односигнальный петушок, живая ходячая карикатура…
Тут Семен Петрович, глядевшийся то сбитым с толку, то ошарашенным, улыбнулся и как-то снисходительно, но по-доброму на Сюзанн посмотрел. Та тотчас замолкла, будто обезоруженная теплым, доброжелательным взглядом и, казалось, потянулась эмоционально навстречу: чопорная маска, а-ля Маргарет Тэтчер, размякла, приоткрывая симпатию к тактичному слушателю.
– Может, все-таки сделаем заказ? – предложил Семен Петрович. Не встретив возражений, помахал официанту, производившему расчет коллег Сюзанн. После чего надумал пококетничать: – Коль вышел бесперспективен для интервью, буду хоть в этом полезен…
– Что-то не вспоминаются упреки! – всколыхнулась Сюзанн, возвращаясь в свою излюбленную ипостась – заносчивых эскапад.
– В смысле? – Похоже, Семен Петрович контекст прозевал.
– Нет, дорогой вновь прибывший… – Должно быть, переварив контекст заново, ответствовала полемистка: – Выбирая объект, и маститый журналист может сесть в лужу, а вот женщина мужчину – никогда… – Нервно хохотнув, дама потупилась.
Склонил голову и Талызин, ощущая сильный, будоражащий стук в груди.
Спустя час искра, вспыхнувшая между символом американского успеха и экспедитором сообщества дискретных сношений, обратилась в свечу, излучающую мягкий матовый свет сладостного обожания и многокрылой надежды. Но самое любопытное, что тон встречи задавал уже Талызин, своей обаятельной сдержанностью, в мыслях и эмоциях, импульсивную даму приворожив. Нет, ее полемический запал – всегда на взводе – не выдохся, разум профессионального аналитика-спорщика от сентенций Семена Петровича то и дело фыркал, но колики самолюбия гасились аурой незаурядного ума и редкого обаяния.
Именно этот природный магнетизм она рассмотрела, едва утром объявился персонаж. И, точно восемнадцатилетняя девчонка, в стерильно чистом, а главное, необыкновенно комфортном коконе его естества грелась.
Впервые в судьбе ей, рьяной феминистке, сознательно захотелось плена. Отнюдь не чувства опоры, которую слабый пол инстинктивно ищет в мужчине, обретая ее, в лучшем случае, через раз, а мудрой, тактичной опеки друга, духовно необыкновенно импозантного, с которым безумно хочется быть рядом и даже стареть.
Сюзанн изумило некрикливое полное снисхождения достоинство ухажера, без всякой игры или натуги сладившее с ее непомерным я, где генетически предопределенным, а где – травмированным склочным бытием. Совсем не потому, что ее выбор лез из кожи вон понравиться, а оттого, что уважать ближнего – органическое свойство его натуры, весьма далекой от бесхребетного соглашательства. Будто проходя ее выпад против Хрущева стороной, Талызин в считанные минуты разбил тот посыл в пух и прах – как несостоятельный для обобщения. Отметил, что имидж государственного деятеля на вынос – диктуется соображениями популизма и ничем другим. Сама же политика – глубоко кулуарна и оценивается сухим остатком, а не риторической оркестровкой деклараций. Причем Советский Союз – самый неблагодарный объект для исследований, являясь образчиком общества, заключившего свою историю в саркофаг. Стало быть, вернемся к разговору лет эдак… через сорок, пошутил он, оговорившись, правда, что сам социо-политический феномен СССР, бесспорно, крупнейшая гуманитарная катастрофа века. И крайне важно: момент для отклика он выбрал идеальный, когда за столом вовсю ворковала приязнь.
Талызин так и не приоткрыл, кто он и, какая нелегкая занесла его в скукоженный от страха, живущий по правилам бомбоубежища Багдад. Из профессионального регистра не утаил лишь одно: страна ему хорошо знакома. Охотно делился впечатлениями, иронизировал над местными нравами и тем, что соприкоснуться с западными реалиями ему позволил, как ни диво, этот самый тоталитарный, но признающий незыблемость частной собственности Ирак. Все же своим мировоззрением, размашистым и глубоким, приоткрыл: в советском табеле о рангах он – весьма крупный чин. В чем, собственно, она и не сомневалась…
Зато, ничуть не стесняясь, поведал о личном: семье, дезертирстве жены, вакууме одиночества и даже о своей слабине – в оправдание, почему наполняет лишь ее бокал. При этом, в силу природной деликатности, и мизинцем не коснулся ее прошлого, довольствуясь лишь тем, чем делилась сама.
В итоге мир, раздираемый чревоугодничеством амбиций, перестал ею замечаться. Осязаем был лишь приютивший встречу воздушный двухместный корабль и его микроатмосфера: сладостный, передающийся касанием ладоней трепет, нежность взглядов, безоглядное сближение душ.
В том закутке влюбленности звучали лишь их имена. Скорее всего, чаще, чем возможному наблюдателю могло показаться уместным. Во власти некоей лишь им понятной игры, они учились в оригинальных транскрипциях выговаривать «Семен» и «Сюзанн». Освоившись с фонетикой, двинулись в обнимку на выход.
У номера Сюзанн пара долго целомудренно, будто первый в жизни раз целовалась. Семена Петровича экзерсис возвращал в светлую пору студенчества, пьяня одним прикосновением тел. Сюзанн же, напротив, то и дело охватывала тревога: у большого бабского откровения почти всегда горький финал. Если червоточина не внутри, то снаружи – что было так похоже на взятый в осаду тысяч прицелов момент…
Наконец, найдя силы вытряхнуть себя из блаженного омута, Сюзанн схватилась за лацканы пиджака избранника и, тряся, жарким шепотом обдала: «Обещай, что выживешь, обещай! И, если сможешь, защити…» Будто в отчаянии или, может, от избытка чувств, зло толкнула дверь и исчезла за ней, не прощаясь.
Семен Петрович, тяжело дыша, некоторое время всматривался в зазор двери, захлопнувшейся не полностью, теряясь в догадках, что все это значит. Просвет – не приглашение ли? Но едва услышав, что жизнь по ту сторону переместилась в ванную, аккуратно закрыл дверь и отправился к себе.
Нажав кнопку вызова, Талызин заметил, что один из четырех лифтов задействован, начав спуск с его десятого этажа. Хотя он и разомлел от откровения, задумался: «С чего бы это? Ведь я на этаже один…»
Поначалу Талызина покалывали отдельные, едва различимые шипы, но в лифте уже одолела тревога, неясного пока источника. Наконец его рука полезла в боковой карман пиджака и, соприкоснувшись с бумагой, замерла. Так, с одной рукой в кармане, он и прошествовал из лифта в свой 1042.
Отворяя дверь, Семен Петрович глядел себе почему-то под ноги. Оказалось, не зря: прямо у порога – лист, идентичный прежнему, только исписан наполовину. Неторопливо, как случайную соринку, поднял. Извлек с кармана первую депешу и, пройдя к письменному столу, бросил обе на стол.
Между тем приступил к чтению лишь спустя несколько минут, переодевшись. Строчки поначалу плыли, но мало-помалу выстроились по ранжиру: «По техническим причинам прежний план аннулируется. В 8:00 спускаешься в лобби, к администратору. Имитируя сердечный приступ, просишь вызвать скорую. Как только метрдотель дозвонится, садишься в кресло, помня, что через пять минут тебя эвакуируют. Если в 8:00 метрдотеля на месте не окажется, дождись его. Знай, что усесться сможешь лишь после приема неотложкой вызова. Последнее: не забудь одеться по погоде. Друзья».
Контрастом степенной сосредоточенности, еще недавно пропечатанной в лике, Семен Петрович в сердцах оба листа изорвал и спустил в унитаз. Укладываясь, бубнил про себя: «Попробуй тут выжить. Тебя бы, милая, не втянуть…»
Глава 21
13 января 1991 г. 03:57 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
Талызин не запоминал свои сны, замечая при случае: «Слон наступил где-то…» Но в последнее время, при выходе из запоя, сновидения все чаще откладывались, по большей мере, злые. Пробуждение цепляло тот или иной фрагмент кошмара, где жертву то распиливают, то зажаривают или как-то еще препарируют на пиршестве людоедов.
Как ни диво, в той накипи подкорки был и свой позитив – охватывающее, по пробуждении, состояние жестокой психической травмы. Увязавшись на недели, а то и на месяцы, боязнь рецидива отодвигала новый запой, напоминая о себе много чаще, чем муки похмелья. Между тем, не секрет, благодушие – самый быстрорастущий бурьян на плантации рода человеческого…
Семен Петрович проснулся, ощущая присутствие непрошенного гостя, чья тень отражалась в лунном свете на стене. Околеть от страха мешал необычайно яркий, мультифокальный сон, пока не развеявшийся: он и Сюзанн любят друг друга – искушенно, отринув все табу, как две высокопородные твари…
Не успел Талызин переварить вторжение, как интервент метнулся к нему и в считанные секунды клейкой лентой обездвижил рот, руки, ноги, после чего прильнул к правому уху. Но законопачивать его или, не приведи господь, членовредительствовать не стал. Зашептал по-английски: «Спокойно, я – друг Федора». Ловко подхватил уже одеревеневшую «вязанку» и отправился в ванную. Прислонил, опуская ноги на пол, к стене, включил свет. Осмотрел Семена Петровича с головы до пят, будто соображая, что бы еще перевязать. Но в итоге поднес к своему рту большой палец и довольно долго прижимал. По-дружески хлопнул «багаж» по плечу и, еще раз призвав помалкивать, разрезал выкидным ножом «наручники».
Какая бы не случалась в его хозяйстве авария, Талызин сохранял ясность ума, благодаря чему и прослыл в отрасли экспертом по форс-мажору. Сейчас же он не столь растерялся, как отказывался верить увиденному: интервент – типичный араб, больше того, его акцент – однозначно арабский. И самое невообразимое: он в форме иракского полицейского, отлично подогнанной. С Федором – какая связь? Получается, подметные листки – провокация «Мухабарата»? Как понимать?
Вникать однако не пришлось, разве что приноровиться к акценту…
– Слушай меня внимательно, – суфлировал интервент, приобняв. – У каждого постояльца отеля – надсмотрщик, потому мы снова переиграли. У нас ровно пять минут, чтобы отсюда убраться. Замешкаемся – служба безопасности перекроет все выходы. Видеонаблюдение на этаже я отключил, в ближайшие минуты не восстановлю – всполошатся. Соберись и запоминай. Я тебя развязываю. – Интервент подкрепил слова жестом. – Одеваешься и передаешь мне сувениры Федора. По пожарной лестнице спускаемся на нулевой этаж, откуда – через черный вход – в хоздвор. В номере помалкивай – «клопы». Пока не выйдем, общаемся только знаками. Вперед! – «Инструктор» сорвал кляп и рассоединил «кандалы».
Одевался Талызин невпопад, не в силах совладать с динамикой блица, казавшегося ему спуском по бобслейной дорожке, только кувырком, без боба – ни дать ни взять сюжет из кошмаров отходняка. Вследствие чего интервент обихаживал его, точно годовалого малыша нянька в яслях.
Между тем обуться не разрешил. Соединив туфли шнурками, закинул их Семену Петровичу на шею, то же проделал и со своей обувкой. Благо, «гостинцы» не пришлось искать – после горе-визита в посольство Семен Петрович их из пальто не выкладывал.
Из самого побега Семену Петровичу запомнились: лишь холод, пробирающий через носки, и какие-то калейдоскопически сменяемые лабиринты, бывшие, по размышлении здравом, подсобками отеля. И еще: замочные щелчки, производимые отмычкой интервента-похитителя.
Связь с реальностью восстановилась лишь, когда Семен Петрович обнаружил себя в легковом автомобиле «друга Федора», бывшем полицейской машиной с мигалкой. За рулем – такой же, как и похититель, араб, общаются оба сугубо по-арабски. Между тем киднепперы, выехав на трассу, непрестанно озираются, выдавая, что сами мишень, и западней «Мухабарата» здесь не пахнет. Разумеется, на взгляд неискушенного в шпионских играх обывателя…
Полифоническая галиматья авантюры попищала, а где поквакала, подсказывая самый оптимальный выход – плыть по течению, а лучше – завалиться спать. Подняв воротник, Семен Петрович прикорнул, прислонившись головой к окну.
Почивать однако вышло недолго – от силы четверть часа. То самое течение, выказав свой склочный норов, выбросило на берег. Интервент-похититель растолкал самую затасканную марионетку интернационального сговора и скомандовал выметаться. На тот момент авто припарковалось, судя по добротным одно- двухэтажных строениям, вблизи некоего престижного района – само собой напрашивалось – «Аль-Мансур».
Водитель на авто куда-то умчался, а вот интервент-похититель потащил Талызина за собой к жилью. Минут десять дуэт шагал вдоль сплошного бетонного забора – ограждения внешнего ряда вилл – пока не уткнулся в скверик, врезанный клином в квартал.
«Гид» скомандовал подопечному остановиться, после чего, сев на корточки, разок-другой заглянул внутрь. Будто убедившись, что опасаться нечего, зазвал Семена Петровича рукой.
В последующие пять минут Талызин несколько раз вздрагивал, притом что, страдая от недосыпа, вновь выскочил за бровку события. Пока они с эскортом держали к месту назначения путь, в некоторых виллах вскидывались, рыча или лая, собаки.
Наконец связка «похититель-объект» уткнулась в дом с высокими, орнаментированными вычурной вязью воротами. «Гид» задействовал звонок какое-то число, должно быть, условленных раз и в ожидании отклика нервно оглядывался. Пожужжав, калитка отворилась.
Оказалось, заявившие о себе в подметном жанре «мы» – не блеф: более чем реальные особы, включая двух полисменов, – целый квинтет. И ангажирование имени Федора отнюдь не слепая случайность – крепко стоящие на земле, по виду, охотники за головами. Ни лишнего движения, ни, тем паче, слова. И столь знакомый, бесящий своей обращенностью в себя взгляд. Фасад у всех, правда, арабский – что по-прежнему не умещалось в голове…
Но тут некий крепыш, до сих пор возившийся в каких-то снастях и стоявший к Семену Петровичу спиной, обернулся и поприветствовал гостя милой, с налетом снисхождения, улыбкой. Захваченный в апогее зевка врасплох, Талызин пару раз диковато кивнул. И тотчас успокоился. Бледнололицый – однозначно иудейского племени. Эту полную иронии и снисхождения улыбку бывший деревенский паренек приметил еще на студенческой скамье, в общении накоротке открыв, каковы они «герои» эпоса анекдотов – евреи. Даже литые руки и крепкая шея персонажа не затирали незлобивую в истоке душевную конституцию. Как и у Шахара, не проскальзывал и намек вогнать объект в страх, эксплуатируя свое физическое превосходство. И не благодаря особой выучке – так в замесе его этноса нахимичила матушка-природа, заключил днями в Кунцево Талызин.
Между тем «якобы бы соплеменник Шахара» обратился к полисмену, эскорту Семена Петровича, по-арабски. Выслушав доклад, благожелательно воззрился на этапированного.
– Пойдем, пообщаемся, самый полезный на свете человек, – пригласил шеф залетной гастроли, кивая на соседнюю комнату.
– Не думаю, что получится… – огрызнулся этапированный, хмыкнув.
Бледнолицый вскинул брови и… вновь покровительственно улыбнулся.
– Спать хочу… – объяснился Семен Петрович.
– Спать – так спать… – согласился после паузы, полной тектоники, распорядитель момента, добавив чуть погодя: – Только учти: в восемь тебя разбудят. Тогда и поговорим…
– Кстати, Федор не упоминал какой-либо эскорт… – заметил Семен Петрович, ища глазами, куда бы бросить свои кости.
Бледнолицый озадачился, словно подыскивал ответ или ответить было нечего.
– Теперь, после багдадского опыта… – додумывал мысль бледнолицый. – Стал бы… загадывать, чем новый день кончится?
– Ладно. – Талызин махнул рукой, похоже, не дав себе труда вникнуть в иносказание. – Лечь где?
***
13 января 1991 г. 09:00 Багдад ул. Аль-Мутанаби 605, посольство СССР
«Дрыхнут что ли?..» – повторно нажав на звонок, подумал Семен Петрович. – «Или съехали?..»
Тут в здании хлопнула дверь и зазвучали энергичные шаги – некто стремительно приближался к воротам.
– Кто? – твердо спросил мужской голос по-арабски.
Талызин растерянно взглянул на табличку с гербом СССР. Откуда арабский? Посольство-то наше…
– Командировочный, зарегистрироваться, – назвал свои установочные данные Талызин.
– Не понял… – Металлическая дверь распахнулась, являя взору мужчину средних лет в кроссовках и шерстяной мастерке, чем-то знакомого.
– Доброе утро! – Талызин торопливо полез в карман пиджака. Достал паспорт, но предъявить не торопился.
– Доброе, – ответил спортсмен и потянулся за паспортом.
– Вы из посольства? – вкрапил нотку недоверия совгражданин, нехотя передавая серпастый.
– Из посольства… – подтвердил спортсмен и цепким взором сверил фото с оригиналом. После чего, словно говоря про себя, представился: – Посувалюк Виктор Викторович, посол. Прошу любить и жаловать…
– Извините, – стал оправдывался Семен Петрович. – Мог бы и признать… Портрет-то видел, в прошлой командировке.
– Да ладно, я не из гордых, – скромничал, но как-то сквозь зубы посол, изучая страницы паспорта и командировочное удостоверение.
– Виктор Викторович, завтрак… – Выскочивший на крыльцо мужчина в тапочках на босу ногу запнулся.
– На ловца и зверь… – Посувалюк поманил Игоря Тимофеева, офицера по безопасности, рукой.
– Товарищ посол, я, собственно, к вам, по очень, лично для вас, важному делу. Ни к чему свидетели, – огорошил Чрезвычайного и Полномочного резкой сменой интонации нежданный посетитель.
Изумился своему холодно-безапелляционному тону и сам Талызин, успев отметить про себя: с кем поведешься, от того и наберешься… Из всех вариантов контакта с послом, прокатанных шефом группы поддержки, вылупившийся по факту, учтен не был. Вот и сымпровизировал гонец на ходу…
Посувалюк, обращенный вполоборота к крыльцу, застыл, но через секунду-другую его умное, не замутненное чиновничий лаком лицо распалось на разобщенные фрагменты: лоб хмурился, в глазах – бессмысленная чехарда, а вот подбородок хитренько заострился.
Тут, словно оправившись от раздрая, Чрезвычайный и Полномочный небрежно, с налетом спеси Семена Петровича осмотрел, передавая: не по сану даже отчитывать… Тем временен Тимофеев то пялился на не заявленного визитера, то на свои голые, в тапочках, стопы, тревожась, что завтрак остынет, если не накроется…
– Кто вы, товарищ Талызин, откуда взялись? – выдавил, наконец, из себя Посувалюк.
– Займу ровно минуту, Виктор Викторович, и повторюсь: без свидетелей, – как равный равному отчеканил Семен Петрович.
– Послушайте, решением правительства советские граждане давно эвакуированы. Вы что, в больнице провалялись без памяти? Или как-то по-другому затерялись? – искал изъяны в балансе репатриированной колонии посол.
– Да вы в паспорт вглядитесь, я только что прибыл! Как думаете, зачем? На передовой частушки попеть? – подводил посла к некой истине Талызин.
Посувалюк вдруг передернул замок на мастерке и вновь обратился к паспорту. Потряс головой, словно ничего не понимает, обернулся и крикнул уже шлепавшему к нему Тимофееву:
– Игорь, завтракайте без меня! Я скоро.
– Виктор Викторович, все в порядке? – пролил тревогу офицер по безопасности.
– Разберусь. – Посувалюк кивком пригласил Семена Петровича войти.
Склонив на бок голову, Талызин ждал, когда Тимофеев скроется из виду. Тот однако не менял диспозиции, глядя с опаской шефа и нежданного визитера. Наконец дверь на посольском крыльце захлопнулась.
– Вопрос к вам, Семен Петрович: отдаете отчет, кем командуете? Не будь на повестке дня война, не колеблясь, потребовал бы вашего ареста…
Семен Петрович ухмыльнулся, выбрасывая из рукавов кисти рук. По очереди протер, обихаживая чесотку от скотча, вдруг обострившуюся. Но, сообразив, что, того не желая, выглядит нелепо, себя одернул.
– Простите великодушно, Виктор Викторович, – оправдывался Семен Петрович, – обидеть вас, не говоря уже, паясничать и в мыслях не было! Сегодня меня уже арестовывали, вот и зачесалось, по упоминании… Давайте закругляться.
– Давайте, – ошалело проговорил посол, впившись взглядом в руки Талызина, исчезнувшие в карманах пальто.
Семен Петрович между тем молчал, казалось, вспоминая роль или редактируя ее по ходу дела. Похлопал по чуть выпирающим боковому, справа, и внутреннему, слева, карманам пальто, словно проверял некую комплектность, и как-то задумчиво на посла посмотрел.
– Должен передать вам кое-что, Виктор Викторович… – в конце концов озвучил после череды забавных движений тела и духа Талызин.
– «Мишку на севере» или московский сервелат? – съязвил Посувалюк, едва образовалась пауза.
– Нет, – возразил Семен Петрович. – Нечто менее дефицитное, хотя как посмотреть…
– А с чего вы взяли, что я возьму?! – возмутился посол.
– Видите ли… – Скулы Талызина нервно дернулись. – В противном случае, люди, милостью которых я здесь, используют менее миролюбивый способ передачи. На собственной шкуре прочувствовал, поверьте уж на слово.
– Передать, что? – отрывисто спросил Посувалюк и снова передернул замок на мастерке.
– Заколка для галстука и книга, – обыденно перечислил экспедитор. Продолжил: – Вот, собственно, и все, за исключением одной-двух деталей…
– Каких?
– Передача – на территории посольства, одни на один. И последнее: при мне вы прочтете отрывок книги, – дорисовал свою миссию Семен Петрович.
– Что за публичные чтения?! Вы, часом, не сектант!? – отбивался посеревший и, казалось, на пороге какой-то догадки посол.
– Что в книге, не знаю, но, как инженер, предположу: инструкция по эксплуатации. В любом случае, оба предмета в обычном обиходе безвредны, на себе испытал. Два дня как ношу. И поверьте, Виктор Викторович… – Талызин прервался. – В этом бесспорно дурно пахнущем эпизоде – я такая же, как и вы, жертва. Единственное, но существенное отличие: хомут на мою шею накинут две недели назад. Так что комментарии – естественный для человека определенных правил совет. Не более того.
Посол казался потерянным, если не раздавленным вердиктом, пусть весьма далеким от провозглашения. При этом – довлело ощущение – Посувалюк совершенно точно знает, каков он, приговор. Причина до банального проста: вся подноготная вины и истинный масштаб проступка известны лишь самому грешнику. Так что самый тяжкий, не знающий поблажек и амнистий суд – разговор грешника с самим собой. И эта драма сейчас, в эти секунды, своей вредоносной бациллой вот-вот разложит даже такой прочный, как дипломатический, иммунитет.
Понятное дело, под судейским молотком прошлое, от которого, как бы высоко не забрался, не убежишь. Момент же истины – он, как всегда, по габсбургскому счету…
Посувалюк, сгорбившись и не произнеся ни звука, двинулся к крыльцу. Его «горб», затмевая атлетичное, ладное тело, служил самым убедительным приглашением.
Устремившись вслед, Талызин вдруг испытал мало свойственное ему, человеколюбцу, чувство – тихое злорадство. Самое любопытное, что не в адрес Виктора Викторовича напрямую, а как бы через самого себя. Дескать, не такой уж ты слабак, одинокий инженер-пьяница, вон как полпреда сверхдержавы, оплот государственности, от каверз дипломированных злодеев развезло. И, конечно же, за дело, стали бы без должной предыстории в такое предприятие, сродни турпоходу на Луну, пускаться…
Тут же Талызина прихватил стокгольмский синдром преклонения перед закоперщиками авантюры в опять же необычной, ясного мышления, вариации. То, что ему поначалу представлялось импульсивной, сугубо для галочки, затеей, за какие-то дни оперилось в грандиозное, просчитанное до мельчайших подробностей, хоть и злого гения, предприятие, чей фундамент – тонкий психологический расчет. Буквально щелбаном порушили сразу две китайские стены, про себя ухмыльнулся он. А сколько еще предстоит, лишь их языческим божкам известно. И, чем бы они не промышляли, ничего не скажешь, дюжего ума комбинаторы, дешевым боевиком и не пахнет…
В лобби посольства Посувалюк остановился и нехотя обернулся к Семену Петровичу, аккуратно прикрывающему за собой массивную дверь. Невыразительно, если не украдкой, махнул: за мной, мол. Осмотревшись, Талызин подчинился. Но тут, откуда-то справа, донеслись шаги, а точнее, шлепки тапочек – не успев начать движение, посол замер. Через несколько мгновений из ведущего в правое крыло коридора показался приглашавший к завтраку «вестовой». Будто обнаружив постигшую главу дома метаморфозу, жестким взором вгрызся в Семена Петровича. Тотчас устремился к послу, не выпуская при этом возмутителя утра из виду. Сблизившись с Посувалюком, вопросительно вздернул голову.
– Говорил же: в порядке все, иди! – отшил «безопасность» глава дома.
– Кто это? – упорствовал Игорь Тимофеев.
– Знакомый по слетам бардовской песни, можешь себе представить… – Посувалюк усмехнулся, но как-то невесело.
– Как?.. – поперхнулся многоточием Тимофеев.
– Позавчера прибыл, – внес ясность посол. Не дожидаясь отклика, движением головы пригласил гостя.
Успев вникнуть, что «босоногий» – отнюдь не праздно любопытствующий, а внутренняя инквизиция заведения, Семен Петрович вздохнул с облегчением. Вскоре посол сверхдержавы, вспученной ледоходом близкой кончины, и как-то выбравшийся из этого ледохода и ряда прочих совгражданин скрылись в левом крыле здания.
Игорь Тимофеев хотел было проследить, куда нацелился посол, но его остудил злой взгляд шефа, внезапно обернувшегося.
До конца дня офицер по безопасности ломал голову, как в очередном докладе на Лубянку подать беспрецедентный контакт Посувалюка, но ни к чему внятному не пришел – настолько его запутало событие без дна и покрышки. Визитер-то, вне всякого сомнения, соотечественник, которого, по всем законам политической физики, в Багдаде быть не могло…
В конце концов он от происшествия банально отмахнулся: какая разница, кто и зачем? Раздираемая междоусобицей и, казалось бы, безнадежно далекая от иракского конфликта родина, в силу инерции имперских амбиций, откровенно сдала персонал своего посольства на заклание. Каких-то два дня и Багдад может просто исчезнуть – со всей инфраструктурой и четырехмиллионным населением, и в этом светопреставлении бесследно растворятся восемь честно тянущих свою лямку русских парней.
Семен Петрович шагал с послом по коридору, испытывая очередной наплыв преклонения перед зачинателями проекта, мгновениями ранее окрещенного им «Сачок». В Москве, на установочном инструктаже, у него с Шахаром вышла стычка. Он никак не мог взять в толк, откуда произрастет его личная встреча с послом, ибо попасть на прием к Чрезвычайному и Полномочному самому сотруднику посольства совсем непросто, скорее всего, очередь. Как опытный аппаратчик Талызин это прекрасно знал. Рядовому же командировочному – об этом даже не могло быть речи. Шахар попросил не перебивать и дорисовал преамбулу: в посольстве лишь восемь сотрудников, что значительно упрощает задачу, и, добиваясь приема, следует сослаться на некоего Клячкина, знакомого посла, известного барда, передавшего собрату по творчеству свои тексты. Дослушав, Талызин пожал плечами, будто бы принимая установку, но без энтузиазма. Формально все сходилось, но упование на ностальгию по самодеятельной песне (по словам Шахара, хобби Посувалюка) отдавало романтикой, мало совместимой с жестким каркасом госслужбы. Полемизировал же со своим куратором Талызин лишь потому, что, едва соприкоснувшись с гастролером, постиг: ничем приблизительным тот не удовлетворится, его ведомству нужен абсолютный, безупречный результат, ради которого перекроят хоть карту мира. Так что хочешь выкарабкаться – не просто подыгрывай, а играй в одной команде…
Семен Петрович немало подивился, когда шеф группы поддержки озвучил ту же, что и Шахар, версию контакта с Посувалюком в качестве основной. Причем гораздо больше, чем очередной подмене «Экспансии», обретшей на «малине» изначальный, дотаможенный вид. Зигзаги шпионской логистики его на тот момент откровенно утомили, выработав иммунитет «чем бы подкидыш не тешился, лишь бы не кусался», а вот психологической составной авантюры он, ощущая себя полноправной, сумевшей перехитрить «Мухабарат» фигурой заговора, дышал. Похоже, у них особое чутье, подумал Семен Петрович, выходя недавно из «малины», коль столь уверенно, без пафоса и фанатизма, отстаивают, на первый взгляд, гиблую идею для охмурения государственного мужа, взращенного сразу двумя жесткими протоколами. На поверку оказалось: отнюдь не в случайном озарении, а локализовав единственно верную струну, хоть и не пришлось по ней звякнуть…
