Хаим Калин
Багдад до востребования
Ворочаясь до рассвета, Талызин размышлял о том, что, невзирая на горький фатум, он не заслужил такого финала – сгореть как спичка в домне чужой войны. То и дело клял свою слабину, разжижившую волю и, как следствие, загнавшую в иракскую западню. Плевался на родину, приложившую руку к взращиванию тикритского монстра. Дулся на врага-приятеля Шахара, дьявольским умом и звериной хваткой к себе приворожившего. И, уже засыпая, между делом заключил: финальный аккорд заговора, который после всех злоключений ему будто бы раз плюнуть исполнить, в преддверии надвигающегося апокалипсиса, банально, по-житейски неуместен.
Каким бы монументально грозным ему поначалу не представлялся ближневосточно-московский синдикат, здесь, на месте, дышащем Везувием вселенской кары и вдобавок герметически закупоренным, он сподобился в карлика, грозящего бутафорской колотушкой. Предвоенный Багдад представлялся стихией, дикой и необоримой, с которой лишь самой матушке-природе по зубам бодаться – что бы там в «гостинцах» Шахара не припрятано… Оттого связь с прошлым оборвалась, замкнув внимание на коде выживания. В итоге исчезли не только навязчивые лики жены-дезертирши, но и бесследно растворились мать с дочерью, объявленные Шахаром заложницами.
Между тем, столкнувшись с притягательной американкой, в одном букете трогательно ранимой, мудрой и властной, Талызин с сивой тоской распрощался. Невидимая, но осязаемая всеми фибрами дыра соблазна потащила, всколыхнув надежду. Хотелось глотать озон ее откровений и, вкушая тот наркотик, нечто неординарное совершить.
Здесь воссоздался подряд, а точнее, произнесенная на его кухне Шахаром фраза: «… то, что ты в Ирак повезешь, нужно очень многим людям. Простым, хорошим людям – таким, как ты, Семен». Тотчас настигло: коль впрягся, доведи до конца, ведь куда ни смотри, режим Саддама – исчадие ада. Между делом отложилось: за какие шиши фемину из сытого до отрыжки мира намерен завоевать, Шахар ведь грозился… И ко всему прочему вспомнилось: по прибытии советский гражданин обязан в течение трех суток стать на консульский учет.
Ухмылка с лица Талызина исчезла, однако глаза будто посмеивались. «Как ни изгалялся синдикат, не прижился плод, самой малости не хватило, – ерничал над главным врагом всех заговоров – законе Мерфи он. – Странно, на что рассчитывали, отправляя ополченца по маршруту «Авось»? Он где умом, а где везением выполз, чтобы зацепиться за корягу в шаге от цели. Смешно – не то слово…»
– Так едем или нет? До квартала по-любому подброшу… – предлагал определиться с планами извоз.
– Поехали, – буднично молвил Семен Петрович и спустя минуту пожалел, что ляпнул, не подумав. К чему холостой пробег? Тем временем «Мерседес» выруливал на главную магистраль.
В пути, к месту назначения, Талызин разок-другой порывался уточнить, на самом ли деле «Аль-Мансур» блокирован. Ведь почти не зная арабского, ответ таксиста мог неверно истолковать. Да и «Аль-Мансур» – прозвучало ли? Но что-то удерживало от расспросов, подсказывая дрейфовать по курсу авантюры, благоволившей ему до сих пор.
Между тем интуиция не сфальшивила. У въезда в квартал посольств и элитных особняков – полицейский с жезлом, приказывающий остановиться. Чуть позади – внедорожник «Додж», судя по номерам и униформе пассажиров, военный.
Таксист затормозил и, обернувшись, виновато взглянул на Семена Петровича. Несколько секунд тот раздумывал, как быть: убраться на таксомоторе подобру-поздорову восвояси, либо добиваться у блокпоста проезда. Тут водитель заговорчески мигнул и на пальцах воровато изобразил: мол, отъедем и ты огородами…
Семен Петрович с каменным лицом потянулся к дверной ручке, будто извоз ничего не предлагал. Без особого энтузиазма высадился, бросив: «Подожди». Столь же неуверенно двинулся к полицейскому. Тот – ноль внимания, зорко следит за дорогой.
Услышав шум позади, Семен Петрович оглянулся. Прямо на полицейского, притормаживая, движется шикарный «Кадиллак». За рулем – прилично одетый иракец средних лет, галстук, белая рубашка. Останавливается, открывает на треть противоположное от себя окно и протягивает служивому удостоверение личности с вкладышем.
На ксиву тот смотрит мельком, зато углубляется в приложение. Вычитав нечто, уважительно кивает. Возвращает документ владельцу и берет под козырек. Лишь затем поворачивается к подошедшему вплотную Талызину.
– Ты кто? – заполнял формуляр сверки личности центурион. – Здесь живешь или, может, работаешь?
Семен Петрович протянул серпастый и пропуск Минпрома.
Бегло просмотрев, коп вернул документы.
– А где диппаспорт? – указал на некомплект верительных грамот служивый.
Талызин затряс головой, показывая, что не понимает.
Служивый повторил – на сей раз по-английски.
– Зачем? Я инженер, приглашен Минпромом, – отослал к порту своей приписки Семен Петрович, чуть вздернув голову.
– Так ты не из русского посольства?
– Нет, но мне в посольство нужно.
– Что значит нужно, ты там не работаешь! – возмутился служивый.
– Я должен зарегистрироваться… – обрисовал цель визита командировочный.
Коп с ликом, будто запутался, вновь затребовал мандаты. Поочередно изучив их, вернул, оказалось, непрошенному гостю со словами:
– Даю тебе тридцать секунд, чтобы убраться, – кивнул на такси служивый.
– Но я обязан! – словно прослушав ордер, упорствовал Талызин, подзуживаемый бесом авантюры. – Меня накажут, если не стану на учет!
Коп скривился, выказывая крайнее граничащее с яростью раздражение, после чего, без всяких уведомлений, толкнул Семен Петровича в плечо. Не ожидав выпада, прилежный исполнитель устава регистрации совграждан, к слову, анахронизм, не упраздненный до сих пор, чуть не потерял равновесие.
– Сюда только местные жители и дипломаты! Понял, тупица?! – заорал коп по-арабски, закрепляя «послание».
Семен Петрович, конечно, беглый арабский не разобрал, зато ощутил брызги слюны на лице и боль в плече. Рефлекторно, точно в младые годы, занял стойку контратаки, но враз обмяк, увидев, что центурион потянулся к кобуре. Стал разворачиваться, но, будто вновь ужаленный обидой, по-босяцки сплюнул, после чего, как ни в чем не бывало, зашагал к такси. Его холодила, дисциплинируя, мысль: «Доберусь до посла, чего бы мне это не стоило…»
***
г. Тель-Авив штаб-квартира «Моссада» три часа спустя
Рафи Замуж, помощник Биренбойма, лихорадочно перекладывал свежие депеши, гадая, какую шефу преподнести первой. Багдадская – будто предвестник успеха операции «Посувалюк», при этом сенсационная шифровка из Москвы – тому проекту угроза. В конце концов, положив сверху донесение из Багдада, Рафи захлопнул папку.
– Дорон, прими, – обратился по селектору Рафи, прикидывая в уме, как скоро шеф спровадит сидящего в кабинете Шломо Топаза, завсектором США. Загадав, что через минуту, уставился на циферблат.
Шломо меж тем с кислой миной возник в приемной раньше, тридцать секунд спустя. Меняясь с ним местами, Рафи подумал: «Пусть Дорон после Берлина не тот, его чудо-интуиция на месте».
– Багдад и Москва, – с торжественной ноткой сообщил Рафи, передавая Биренбойму папку.
– Как всегда, новость плохая и хорошая… – Шеф всматривался в лицо помощника.
– Как догадался? – смутился Рафи, усаживаясь.
– По законам жанра… – невесело протянул Дорон, тотчас пояснив: – Продвигать такой проект, как «Посувалюк», – словно пол будущего чада планировать.
– А вот мимо, Дорон! Схватили жар-птицу, причем крепко! Полдела сделано! Что бы там в Москве не произошло…
Скулы Биренбойма нервно дернулись. Будто зависая, он медленно склонился к папке, совсем не напоминая себя, реактивного, прежнего. Вяло, точно сводку погоды, депеши просмотрел, обхватил голову руками. Казалось, ему хочется единственного – покоя. Да столь неумолимо, что объявись в кабинете Адольф Эйхман, тридцать лет как обращенный в пепел, даже не пикнул бы и завалился на столешнице спать.
– Э-э, Дорон, что с тобой? – забеспокоился помощник.
– Отстань! – огрызнулся, судя по голосу, совершенно здоровый Биренбойм, зло отмахиваясь. – Дай подумать…
– А я что? За тебя беспокоюсь… – оправдывался Рафи, злясь на шефа, что тот добровольно подставил себя под адские лучи русской разработки.
– Все-таки со сбродом предателей каши не сваришь! – Биренбойм грохнул кулаком по столу. – В какой только нужник не заберутся, чтобы отодвинуть расплату! Не дай бог сдадут инженера, через час доклад об их поставках Ираку у Буша на столе. Где тогда спрячутся? В бункерах Саддама? На всех места не хватит!
– Да не ерепенься ты, Дорон, почем зря, – успокаивал начальство верный оруженосец. – Верно, от мировой антигорбачевского заговора с Саддамом ничего хорошего, но угроза нашему проекту – пока не более, чем версия. До того ли им, шарахающимся от собственной тени? Так что, выкупая за военные поставки архив, забот у них с походом. Конечно, поди узнай, что у них на уме, но нож в спину нам, учитывая осведомленность «Моссада», не думаю, что это хорошая идея. Я бы на их месте кумекал именно так. Да и Всевышний, – Рафи прервался, – стелет нам, если не забегает дорожку…
– Это как? – смутился выпускник советского Минпроса и по вводному курсу безбожия обскакавший весь Копейск.
– В самом прямом смысле, Дорон. Сколько мы ставили на то, что группа поддержки проберется в Багдад? Пятьдесят процентов, шестьдесят? Снарядили от отчаяния! А на инженера? Один к трем! Что в итоге? Как группа, так и почтальон на месте, целы и невредимы. Не божья ли длань?
– А изделие где? Он тебя не шепчет? – Биренбойм вскинул голову. – Еще в Шереметьево мог спустить в унитаз! Да и что русские с устройством нахимичили? Надо еще посмотреть…
Рафи Замуж строил гримасы, изображая то внезапное разочарование, то потуги от него избавиться. Наконец он лихорадочно поскреб подбородок, казалось, подбирая ремарке шефа контраргументы. Воспламенился, будто обнаружив спасительную заглушку, открыл рот, но промолчал. Должно быть, увидел, что Биренбойм буквально вгрызся глазами в донесение из Багдада.
Что Дорона так заинтересовало, озадачился Рафи, и воспроизвел в уме слово в слово текст депеши: «Мы на месте. На удачу, в районе «Аль-Мансур» около десятка пустующих диппредставительств, персонал которых эвакуирован. Обосновались в посольстве Канады, практически напротив объекта. Субъект прибыл вчера, зарегистрировавшись – узнали от службы портье – в отеле «Аль-Рашид». До сих пор (10:30), однако, границы объекта он не пересекал, что объяснимо: доступ к району перекрыт блокпостами, хоть и не герметически. Пропускают лишь местных жителей да обслугу с пропусками. Скорее всего, по причине волны грабежей, а не из соображений безопасности. «Аль-Мансур» – зона обитания высших правительственных чиновников и багдадской знати, свои семьи, по большей части, вывезших. Многие виллы, как и посольства, пустуют. Ждем указаний. «Коррида».
Между тем, разобрав по памяти депешу, Рафи не зацепился хоть за какой-то подтекст.
– Вот что, жрец, – Биренбойм сдвинул в сторону папку, – отправь «Корриде» шифровку: «Немедленно перебазироваться. Новый кров подбирать с особой тщательностью, не оставляя хвостов. Объект сегодня же доставить по месту назначения, в худшем случае, завтра утром, помня, что «Аль-Рашид» – под надзором «Мухабарата». Книгу-инструкцию заменить, изделие – оставить прежним. О выполнении доложить. Остальное – по плану».
– Подожди-подожди, – забеспокоился помощник, нервно щелкая кнопкой авторучки –удобную базу, зачем менять?
– Тебе не кажется, что «Коррида» наломал дров, поставив операцию под удар? – ссылался на некий подтекст оберопер, оказалось, помощником не прочитанный.
Рафи выбросил руку, призывая к разъяснениям.
– Как ты не въезжаешь?.. – сокрушался Биренбойм, – Канада – не Заир, ее посольство на произвол судьбы не бросят. Одного имущества там на миллионы, не говоря уже о документации, которую, убежден, всю не сожгли. Стало быть, остались, как минимум, три охранника. Проинформируй «Коррида» о канадском посольстве вовремя, наших ребят на крыльце встретил бы швейцар в ливрее. Одного моего звонка в Оттаву хватило бы… А как он поступил, не догадываешься? Он их просто грохнул! Учитывая сверхсекретный характер миссии, да сугубо арабскую внешность его ребят, убежден, не стал уговаривать канадцев «потесниться». Да и кормить из ложечки, связав по рукам и ногам, – явно не его стихия. – Шеф оскалился.
– Собственно, в чем загвоздка, Дорон? – путался в мыслях помощник. – Да, Канада – дружественная нам страна. Но впервой ли Конторе? Кто когда раскопает?
Биренбойм развел руками и, слегка мотая головой, выказывал крайнюю неудовлетворенность.
– У «Корриды» нет выхода, кроме как, забаррикадировавшись, замкнуть посольство! С их физиономиями и арабским акцентом за канадцев, как не ухищряйся, не сойти! Да и, понимает «Коррида», патрули могли запомнить охрану. Тем самым резкая смена контингента опасна вдвойне. Но сидеть взаперти, по ночам высовываясь, – риск еще больший. Заметив, что здание внезапно обезлюдело, люди «Мухабарата» да и обычные мародеры могут в любую минуту вломиться. Так что, подмога, дуй в узел связи, оставив спевку Саддама с антигорбачевским заговором мне. – Биренбойм откинулся на спинку, прикрывая веки, казалось, обессилив.
Уже схватившись за дверную ручку, Рафи Замуж услышал нечленораздельный шепот, обернулся. Шеф, будто бредит: глаза закрыты, подбородок воткнут в грудь, губы торопливо артикулируют. Рафи кольнуло растормошить Дорона, выведать, что с ним. Но он даже не пошевелился, увлекаемый сбивчивой речью, которую через несколько секунд, приноровившись, жадно впитывал.
– Они видят во мне белл боя, где-то свистнувшего палочку-выручалочку, – будто плевался словами шеф. – Заштормило где – «Вперед, Дорон!», буря утихла – в замызганную щель обратно. А Дорон не волшебник по вызову, спасительная галочка статистики. Ему не только эта халупа, сам Лэнгли мал. Чем двуногие дышат, в какую повозку кого впрячь, лишь Дорон знает. Политики – чванливые, не видящие дальше своего носа бездари. Что Буш, что Мейджор, что Горбачев… Но они, оказывается, золотой фонд планеты. На самом деле дешевые побрякушки на теле потаскухи – матери рода человеческого. Сколько аэропортов названо в честь Эйнштейна, Менделеева, Нильса Бора? Тот-то и оно… А вот именами всяких властолюбцев-эгоцентриков хоть отбавляй: де Голль, Кеннеди, Бен-Гурион. Не осторожничал бы Давид, Израиль еще в сороковом, после Дюнкерка, можно было провозглашать, сбросив вместе с арабами британский гарнизон в море. Все думают: политика – стройный свод правил, пусть трактуемых творчески на сквозняке обстоятельств. Но в сути своей – хаос, месиво честолюбий и аппетитов, управляемое несколькими самородками. Такими, как Биренбойм, Константин, Шахар, натирающими своими мозолями паркет для небожителей, но прозябая при этом на задворках. – Бред вдруг захлебнулся.
Рафи Замуж хмурился. Ему хотелось то провалиться под землю – ведь миф кумира, еще минуту назад, в его глазах национального героя-бессеребренника, лопнул, то остаться, дабы вкушать мысли, его уму, рядовой лошадке разведки, неведомые. В унисон умонастроению он то отпускал, то вновь хватался за дверную ручку.
Тут, переместив голову на плечо, Биренбойм возобновил вещание:
– Рафи, порожняя башка, ты всерьез веришь, что багдадский проект – в руках господних? Скажи мне, где был Всевышний, когда треть нашего народа «выпустили» через трубу? Не знаешь? Ага, нечем крыть… Так вот, скажу тебе, московская шифровка – вчерашний день. Новость – только депеша «Корриды»… О сделке заговорщиков с Саддамом Константин сообщил мне еще в шесть утра. Этот пижон Фройка зря усердствовал. Скоро узнает, что почем. Помесит у меня на стройке бетон герой хренов. Думает нужен здесь кому. Своих стукачей – куда пристроить не знаем, города не хватит.
Рафи, зачем Костя звонил, как ты думаешь? Посплетничать, лясы поточить? Помочь коллеге по проекту, оказавшемуся для антигорбачевского заговора вдруг балластом? Костя вернул предприятие в исходную точку, пригрозив вывести из игры посла. И не издевки над случайным попутчиком ради, а чтобы в очередной раз «Моссад» поиметь. Им нужны пилоты для «Антонов» – отобрать из числа новых репатриантов.
Через Румынию тех забросят в Душанбе. Думаешь, на переэкзаменовку или ностальгия по пархатым заела? Как бы не так… Они заменят русские экипажи, будто доставляющие военные грузы в Таджикистан, но не ведающие ни сном ни духом, что конечный пункт следования – объявленный изгоем Ирак.
Ну и как, на твой взгляд, Ицхак и Моше отреагировали? Возмутились, грозились русский заговор изобличить? А никак… Не бум-бум они, моя рука к телефону даже не дернулась. А вот два экипажа готовы, не могут нарадоваться халтуре по специальности, точнее, передыху в каторге за гроши. На этой долбанной Земле только так, если в ферзи засвербело…
Рафи Замуж вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
В тот вечер, приехав домой, он долго мудрил над каким-то многокомпонентным пойлом. Завершив «комплектацию», четверть часа состав кипятил. Перелил жидкость из кастрюльки в большую чашку и, обжигая горло, маленьким глотками выпил. После чего вызвал кардиологическую бригаду, пожаловавшись на сильное сердечное недомогание. С диагнозом «микроинфаркт» провалялся в больнице месяц и в день выписки подал рапорт об отставке, который после тщательного, протяженностью в месяц, расследования был удовлетворен.
Глава 20
12 января 1991 г. 20:00 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
Семен Петрович обожал дождь – самый органичный для души наркотик, в своем кругу говаривал он. При этом в последние годы, лишь закапай божья роса, он все чаще подбавлял градус настроения из стакана. Так что погода на дождь сулила ему не только блаженную грусть, но и горечь похмелья.
Между тем дожди в Ираке на привычные для средней полосы России осадки походили мало, буквально обрушиваясь на землю и, в основном, по ночам. Словно кто-то в дурном сне опрокидывал гигантскую бадью, выплескивая месячный рацион одним махом. Тридцать-сорок минут и стихии как не бывало.
Но на этом зональные различия в круговороте воды не исчерпывались. Осадки бесследно растворялись в песках Месопотамии, представлявшимися лишь передаточным звеном между королевствами небес и подземелья. И на утро ни тебе бодрящей свежести, ни щемящего минора воспоминаний.
Талызин вслушивался в раскатистый шум дождя, незаметно в очарование своего любимого досуга погружаясь. Пригревшись в чувствах, в какой-то момент отметил, что в допинге не нуждается. Не так чтобы совсем, но в принципе. Ведь позавчерашний перебор еще недавно отдавал судорожностью движений и болью в висках
И впервые за столько бесцельных, полных гримас судьбы лет Семен Петрович себе нравился.
Он не понимал, за что, и ведет ли на спасительный перевал эта тропинка – это его совершенно не занимало. Важен был лишь покой и стена дождя, будто ту гармонию души и тела оберегающая. От недругов, фатума? Хотелось бы верить, что от себя самого, малодушного прежнего.
Он ощущал приятную тяжесть испытания, где первую преграду, запредельно натужившись, он разворотил – в авантюре, далекой от финала, окутанного свинцовыми облаками тайн. В конструкции, где он винтик из самого уязвимого сплава, но без которого и быть ничего не могло.
«Быть» внушало ощущение своей исключительности, причастности к истории наконец. Пусть, как дитя точных наук, он на сию науку, историю, с некоторым скепсисом посматривал. Но не сегодня, впервые с прелюдией грандиозной человеческой драмы соприкоснувшись. На широте, где уперлись лоб в лоб силы зла и справедливости – там, где гражданину чести сторону баррикад не выбирать.
Сделал свой выбор и Талызин, твердо решив пробраться в посольство подсказанным таксистом маршрутом.
Воссоздался образ шикарной журналистки, ее всепонимающий, казалось, прожигающий любую завесу скрытности взгляд. Это прежде неизведанное сочетание всколыхнуло чувства, которые Талызин уже не помнил, когда переживал. Вся же ее невротика, зигзаги сумасбродства, представлялись ныне, по прошествии дня, даже не милыми женскими слабостями, а зовом о помощи. И не лишь бы к кому, а в его адрес. Некие до сих пор вкушаемые токи подсказывали, что интерес журналистки к его персоне личный. Профессиональная составная, хоть и внятно изложенная, не более, чем повод к сближению.
Где-то после сорока, круто взмыв по карьерной лестнице, не питавший иллюзий о своей наружности Талызин приметил, что прекрасный пол к нему не столько потеплел, сколько стал обращать на него больше внимание. Поскольку перемена заявила о себе в его непосредственном, по месту службы, окружении, то поначалу принял феномен за должное. Мало ли кому что от него, облаченного властью, надобно? Меж тем со временем он постиг: весьма похоже, его социальный статус – не более чем благоприятный фон в женском восприятии его персоны и отталкиваться следует от другого. Он как личность стал другим – терпеливее, мудрее, тоньше. Новая глубина воплотилась в притягательной энергетике его поля, изыске манер, казалось бы, ему, крестьянскому сыну, неподвластному.
Совсем недавно, в прошлой командировке, Семен Петровича незаметно прихватила яркая, неглупая, но в общении грубоватая особа. Интрижку сдерживали атмосфера наушничества в советской колонии и нацеленность Семена Петровича на связь без обязательств – он все еще болел женой-дезертиршей. Оттого, едва ощутив, что притязания партнерши заскочили за условную границу дорожно-полевого романа, он, не колеблясь, инициировал разрыв. Отбиваясь от уязвленной, уже строившей на него виды искусительницы, Талызин как-то воскликнул: «Не пара я тебе с моей рязанской физиономией!» Дама смутилась, казалось, уколотая очевидным взывающим к пересмотру их отношений аргументом, и некоторое время о чем-то размышляла. Между тем ее ответ затушил огонек надежды отделаться от ППЖ малой кровью: «Мужчине не нужно быть красивым, заруби себе на носу! Как и не столь важно его положение в обществе, лишь бы не неудачник… Единственный орган, по которому и тупые бабы млеют, – это башка! Ну и такт, разумеется… На лбу главный у вас размер!»
Вспомнив иракскую интрижку, Талызин усмехнулся. Улыбка все еще блуждала по лицу, когда он стал заглядывать в висящее над письменным столом зеркало. Обнаружив прежнего «рязанца», вновь усмехнулся и хлопнул себя указательным пальцем по хрящеватому носу.
Из коридора донеслись шорохи. В номере – полумрак, горит один ночник. Семен Петрович вклеился глазами в дверь, прислушался, но, кроме мерного шума дождя, больше ни звука. Нерешительно, а скорее, с опаской, приподнялся и увидел, что у самой двери белеет лист, будто из блокнота.
Ласковый бриз чувств – точно поглотил хамсин пустыни: ссохшиеся, непослушные губы, неверные колени, души пепелище.
Засопели, обступая, призраки: приторный зампред ГКЭС в тандеме с самоуверенным истуканом-наблюдателем, гастролер, будто никого не узнающий, полковник «Мухабарата», презрительно ухмыльнувшийся, распахнувший кобуру полицейский и чуть поодаль, вторым оцеплением, внешне – ВИП персоны, – целый сонм незнакомцев, надменно за акцией наблюдающих. Душная апатия, ни шанса вырваться за порочный круг.
Донеслось клацанье дамских шпилек и, наконец, стук в дверь, необычный, мало на что похожий: легкий скрежет ногтей, перемежаемый прикосновениями кончиков пальцев. Талызин дернулся, как спросонья, но застыл, словно застряв в ближнем «оцеплении». Стук повторился, на сей раз – едва различимо. Может, галлюцинации, подумал он. Меж тем плотно исписанный листок у двери вполне материален, глаза излишне протирать.
Семен Петрович осторожно «вышел» из тапок и двинулся на цыпочках к двери, различая на ходу скрип набоек, будто от нетерпения. За метр до входа остановился, метая отчаянные взгляды то на дверную ручку, то на исписанный латиницей листок.
Шпильки ритмично застучали, удаляясь. Перенеся центр тяжести на левую ногу, Семен Петрович резко потянулся к листку, одновременно, правой рукой, хватаясь за переключатель дверного замка. От взаимоисключающих усилий потерял равновесие и грохнулся на пол. Не успел даже сгруппироваться, чтобы защитить от удара голову. Издав отчаянное «А-а!», схватился за шишку.
Шпильки остановились и какое-то время топтались на месте, после чего заторопились обратно.
– Это вы, господин вновь прибывший? – прозвучал испуганный голос за дверью, по тембру, журналистки.
– Да-да… – Не в пример неуклюжему падению, Семен Петрович проворно поднялся, подхватывая листок.
– А что случилось? – осведомилась дама, на сей раз – без всякого испуга.
– Минутку… – Разблокировав замок, Талызин распахнул дверь.
Расфуфыренная, излучающая утонченный парфюм журналистка просветила «вновь прибывшего» своим фирменным взором. Должно быть, не обнаружив отклонений, прежде не замеченных, вопросительно уставилась на постояльца номера 1042. Тот между тем молчал, как рыба, перебирая цидулку в руках.
– Только не говорите, что вы тоже журналист или, так сказать, под вывеской… – Гостья, словно невзначай, покосилась на листок. – В таком случае я ошиблась дверью.
Семен Петрович вымученно улыбнулся и стал пятиться назад, будто своим маневром приглашая журналистку войти. Синхронно он пытался активизировать английский, распавшийся даже не на разрозненные слова, а на чурающиеся друг друга фонемы. «Да-да» и «Минутку» он, захваченный врасплох, озвучил по-русски, а вот жестом почему-то стеснялся пригласить…
– Постойте, – обратилась невозмутимо журналистка. – Вы, боюсь, неправильно поняли. Я на самом деле подразумевала интервью и, как понимаете, дефицита мужского внимания не испытываю…
Семен Петрович закивал.
– Приятно встретить здравого мужчину, – продолжила интервьюер, – пусть теряющего дар речи…
– Спасибо, – выдавил из себя первое английское слово Талызин.
– Тогда предлагаю встретиться в ресторане через четверть часа. Форма одежды свободная, разве что… обуться не забудьте. – Гранд-дама заулыбалась и, как и утром, уходя, большим пальцем кокетливо нарисовала окружность.
Сбитый с толку жестом, ранее принятым за обещание позвонить, Семен Петрович переминался с ноги на ногу у входа. Наконец он аккуратно прикрыл дверь и поднес к глазам листок, меняя лик – с растерянного на озабоченный.
Текст – на английском, аккуратно выведен печатными буквами: «Дорогой друг! В связи с удачным прибытием прими от Федора поздравления и наилучшие пожелания. Он тобой гордится и желает всех благ, которые польются в скором времени, как из рога изобилия.
Мы – его друзья. Знаем, что исполнить его просьбу до конца ты не мог – обстановка препятствует. Не беспокойся, поможем. Завтра, в полвосьмого, закажи на восемь утра такси. Пункт следования: Министерство промышленности. Отъехав, якобы опомнившись, назови новый адрес: Абу Навас дом 10. Там встретят. Если нет, то за тобой замечена слежка. Покрутившись немного, отправляйся в Министерство. Новая контрольная встреча: в 10:00 у парадного входа. Как ты выглядишь, мы знаем. Письмо, по прочтении, уничтожь».
Адресат подметной словесности заключительную директиву однако пренебрег: закинул письмо в карман костюма, в который вскоре облачился.
По пути в ресторан к нему вернулось чувство комфорта. Ему казалось, оттого, что столь актуальный для момента английский ожил в памяти. Как ни странно, тот реконструировался не в комплиментах даме, сразившей своим фасадом на выход, а обрывками анонимного послания, из которых чаще других звучали: «…уничтожь» и «Как ты выглядишь, мы знаем».
Журналистки в ресторане не оказалось, но Талызин и не подумал падать духом: опаздывать на свидание – дамская привилегия. Зато, явно не к месту, шумная, засветившаяся за завтраком компания, судя по раскрасневшимся лицам и бутылке «Джонни Вокер», навеселе.
– Эй, приятель, давай знакомиться! Айда к нам! – прокричал яйцеголовый господин, выдавая свое предводительство в спайке-лейке.
Семен Петрович поблагодарил, чуть склонив голову и прижав руку к груди, меж тем уселся за ближайший к нему третий от входа столик.
– Кто это? – удивился сосед яйцеголового.
Тот состроил недоуменную мину, задумался.
– И правда, кто? – присоединился к экспресс-расследованию обладатель жилетки, увешанной разноязыкими значками. Повернувшись, бесцеремонно рассматривал Семена Петровича.
– Прямо-таки экземпляр из музея загадок, без таблички, не классифицированный… – Питер Арнетт, шеф команды CNN, почесал свой яйцеподобный череп. – Подождите, он был уже здесь, утром…
Тут журналистский квинтет притих. Двое, сидевших спиной к входу и споривших, закончится ли антииракская кампании до финалов Australian Open, обернулись: кто там? Секундами ранее у сотоварищей напротив вытянулись шеи.
Тем временем Сюзанн Кларидж, член команды и объект всеобщего вожделения, преспокойно усаживалась за столик незнакомца, частью скованного, а где – взволнованного встречей.
– Мы тут носом роем, а у нее, видите ли, брачный период, – уткнувшись в тарелку, мстительно бубнил шеф. – Неблагодарная, после того, как я у Тернера штуку в день ей пробил. Так и доложу: в номере просидела…
– Ей, похоже, Саддам, одного из заложников припрятал для забавы. Понятное дело, не за красивые глаза… Иначе не объяснить, как хахаль в тарантасе, летящем в ад, объявился, – излагал свою версию события носитель бронежилета из значков. – Хм, могла бы и получше кого, вертихвостка…
Сотоварищи мрачно кивали.
– Сюзанн, боюсь себя назвать – разочаруетесь… Мне бы не хотелось… – тем временем блеял малоискушенный в ухаживаниях Талызин.
– Набиваете цену или подбираете номинал? – Сюзанн надменно вскинула голову. – Не обольщайтесь: поощрительная смета на январь у нас исчерпана.
Талызин замигал, всем видом передавая, что не понимает.
Будто теряя терпение, Сюзанн помотала головой, но тотчас нашлась:
– Вы француз, господин Тализин?! (именно так исковеркал его фамилию утром официант) По крайней мере, ведете себя, как потомок Талейрана…
Семен Петрович в безотчетном, казалось, порыве протянул руку и чувственно возложил свою ладонь на ладонь острой на язык дамы.
Словно прикусив жало, Сюзанн онемела, но руку не убрала, лишь нервно передернула плечами. Ее бездонные глаза то округлялись в изумлении, то исчезали в дымке. В конце концов она незаметно освободила руку и деликатно хлопнула импульсивного шалунишку по руке.
– Крив вкось как-то… Не кажется ли вам? – взгрустнулось журналистке.
– Ради бога, простите, Сюзанн, я потерял голову, – извинялся Семен Петрович, казалось, освобождаясь от скованности. – Просто идиот!
Журналистка с чувством кивнула, давая понять, что извинения приняты.
– Меня зовут Семен… Фамилию знаете… Пусть в оригинале она звучит по-другому… – Пряча взор, воспроизводил свою анкету Семен Петрович.
