Хаим Калин
Багдад до востребования
Зев безвременья засосал, как перышко, и, казалось, шансов выбраться из той воронки – почти никаких. Все трещало по швам: держава, сама перестройка – фазы просроченных похорон, экономика, нравы. Приоритеты общества девальвировались, не успев себя обозначить, в то время как полки магазинов, опустев, покрывались пылью серой-пресерой тоски. Но самое трагичное – до насущных проблем граждан никому не было дела. Под шумок своенравничающей истории все что-то делили, перелопачивая вторсырье обанкроченного общества. Причем дела не было ни к чему, в абсолюте, даже к его пьянству, одолевшему главного инженера вновь. В любые другие времена со столь ответственной, стратегически значимой должности после первого же срыва выперли бы.
Единственное, что процветало, так это «частный извоз». Любой кооперативщик в новой, алчно скалящейся шкале ценностей высился над академиками, директорами заводов, прочим элитарным людом. Впрочем, не диво. Артельщики хоть что-то производили, в то время как дезорганизованная промышленность была не способна скроить и саван для самой себя.
Тут Талызин с изумлением открыл, почему, собственно, его жена бросила. Ведь никак не складывалось, как столь завидного спутника, как он, можно было отправить в отставку, безоглядно ломая семью. И не в молодые, пыжащиеся максимализмом годы, а во второй, короткого бабьего века, половине пути. Он пробовал выведать у дочери, кто злой демон, оторвавший буквально с мясом любимую супругу, но с женской непосредственностью, а может, изворотливостью та каждый раз забалтывала ответ. Меж тем днями случайно выяснилось, что избранник Вики – в недавнем прошлом известный в узких кругах теневик, а ныне – крупный и, уже совершенно легальный, поставщик персональных компьютеров, мультимиллионер. Месячная зарплата Талызина, со всеми накрутками – пятьсот «деревянных», – не более чем банковская обертка, коей «брикеты» женокрада оборачивались…
Открытие Талызина потрясло. Но не подоплекой предательства, а весьма парадоксальным умозаключением: инстинкт самосохранения у самки тождественен кругозору доктора экономических наук. В восемьдесят шестом лишь звериным чутьем можно было ущучить, что преуспевающий хозяйственник спустя четыре года себя едва прокормит, а семью – промолчать лучше. Этим же шестым чувством Вика в студенческой массе выделила Талызина, сделавшего, как она и прогнозировала, блестящую карьеру, но, сполна выбрав его ресурс, буднично перешла к более перспективному другому.
Похоже, не зря кем-то сказано: с чувствами у женщин не густо, зато интересов – хоть отбавляй…
Оставшись один, главный инженер поначалу замкнулся в ракушке глухого неприятия женщин, но мало-помалу осознал: дуться на весь мир – недостойно зрелого мужчины, да и природа брала свое. Заводил скоротечные связи, по большей мере, в командировках. Дома, ему казалось, захоти он устроить личную жизнь, его ждут издевки, да насмешки: раззява-рогоносец и, как несложно предположить, импотент… За спиной и впрямь судачили, но, в основном, завистники. Большинство же жалело. Талызин снискал репутацию грамотного, но главное, честного руководителя. Подчиненные его уважали, зато наверху недолюбливали – за редко встречающуюся у руководителей такого ранга чистоплотность и прямоту.
В такси, по пути домой, Талызин склонился к мысли, что разобраться с месячной давности казусом не дано – дело темное. Вполне вероятно, что, имея на него виды, Галина затащила к себе сама. Зная его щепетильность, а с известных пор – и настороженность к женщинам, терпеливо дожидалась повода к сближению. По причине его частых запоев предлог должен был рано или поздно объявиться, что и произошло. Заполучив не вязавшего лыка шефа «в прокат», руководствовалась немудреной формулой: клюнет – отлично, случись наоборот, так обяжет – ведь подставила дружеское плечо. «Так что на кофейной гуще не гадай и сохраняй прежний профиль – ровных, доверительных отношений», – заключил Талызин, навсегда закрывая тему.
В квартире он поначалу навел порядок: собрал валявшиеся повсюду бутылки, большая часть из которых – «Дюшес». Нацелившись еще вчера завязать, весь вечер вымывал из организма скопившиеся яды. Но выходило не очень – время от времени он потягивал спирт, пока «анальгетик» не кончился. Иного, более щадящего напитка – следствие горбачевской антиалкогольной компании – в городе не было. Впрочем, не было и другого. Магазины в обед выбрасывали ящик-другой водки, провоцируя драки, а то и поножовщину.
Прослышав об очередном «путче страждущих», Семен Петрович добрым словом поминал Ирак. Там, на отшибе цивилизации, где религией алкоголь строго-настрого запрещен, отовариться анисовкой – дело плевое. Знай лишь места.
Спирт же ему подкидывал дальний родственник, инженер-химик, зав. лаборатории завода «Химпласт». Но при последнем заборе разочаровал: «Больше не рассчитывай, у нас по всей номенклатуре недопоставки. Производство – на грани срыва».
Вот и чудно, подумал Талызин, наконец образумлюсь. Тем временем в глубине души покалывало: кого бы еще поднапрячь?..
Семен Петрович заварил полный термос чая и поплелся с ним в спальню, на боковую. При этом прекрасно знал, что до утра глаз не сомкнет. Предстоит вздергивающая на дыбу ломка: метания между диваном и кроватью, контрастный душ да вопли-проклятия «Почему так паскудна жизнь?!»
И так до рассвета. Жестокий постзапойный синдром. Кто только назвал его белым? Боль безумия бесцветна. Вот-вот начнется…
Глава 4
29 декабря 1990 года, 18:30 г. Москва, спорткомплекс «Олимпийский»
Разминка перед матчем «Уралочка» Свердловск–«Динамо» Москва заканчивалась. Судьи сверялись с часами, открывал протокол игры секретариат. Минута-другая – и команды пригласят на построение.
Между тем трибуны спортивной арены практически пусты: три-четыре десятка воспитанниц московских ДЮСШ и дюжина тренеров.
Это еще что – можно сказать аншлаг! На предыдущем домашнем матче «Динамо» – ни одного зрителя. Но сегодня в гостях гранд – действующий обладатель кубка европейских чемпионов, флагман отечественного баскетбола. Вот и загнали прилежных девчат в мастер-класс.
Канун Нового года апатию болельщиков вовсе не объясняет. Равно как и перестройка, режущая по живому людские судьбы, здесь ни при чем. Такова участь всего женского баскетбола на свете, не стимулирует приток зрителей даже бесплатный вход. Опустим WNBA, разумеется.
На фоне скучноватой предматчевой рутины и пустых трибун выделяются трое мужчин, обособившихся в стороне от островка зрителей. На отколовшихся посматривает тренерский корпус, вводя трио в смущение. И троице невдомек, откуда к ним, вроде ординарным особам, совсем не праздный интерес.
Вскоре фракция зашушукалась, внешне выказывая, что не прочь сменить координаты. Но тут прозвучал свисток, обративший взоры жиденькой торсиды на площадку.
Как бы там ни было, трио действительно аттракция. Хотя бы тем, что узкому, давно перезнакомившемуся мирку женского баскетбола оно незнакомо. Кроме того, несложно определить: двое из группы – иностранцы, да и соотечественник – товарищ непростой, иной, отличной от «гомо советикус» ковки. Между тем вторжение тех или иных соглядатаев не предвидится, им сейчас явно не до спортивных баталий.
Собственно, на это и рассчитывал «непростой товарищ», приглашая двух гостей столицы в спорткомплекс «Олимпийский». Он – не много не мало зав. сектора арабских стран в Первого Главного управления КГБ, подполковник Александр Черепанов, с недавних пор – крот-инициативник израильской разведки.
Один из его соседей сюжету уже знаком как «Старик» или Шахар Нево, агент спецпоручений «Моссада», вчера вечером, несмотря на заминку, успешно преодолевший погранконтроль «Шереметьево». Ну а третий – где лишний, а где не совсем – Аллен Розенберг, корреспондент «Вашингтон пост» в СССР, тот самый резидент-непрофессионал, заочно представленный Шахару в Тель-Авиве. Он и приютил «грузина» по прибытии на вдвойне историческую родину (намек на его настоящую и позаимствованную биографию). Вдобавок организовал саму встречу, еще позавчера получив ретранслированную через Париж шифровку.
Казалось бы, на самом рандеву Розенбергу делать нечего, поскольку шпионом, в классическом понимании ремесла, не говоря уже главой резидентуры, он не является. Так, порученец, не более. Тем не менее он сегодня единственный поверенный «Моссада» в Москве, что, впрочем, объяснимо. Ведь своего диппредставительства, по сути, гнезда шпионажа, укрытого национальным флагом, у Израиля в СССР нет. Вот и подрядили многолетнего саяна*, некогда сотрудника Госдепартамента США.
На его участии во встрече настоял Шахар, предвидя, что разговор с подполковником выйдет непростым, стало быть, его базовый русский – тормоз, и без суфлера не обойтись. Могучим же Розенберг владеет свободно.
– Думаю, нас приняли за западных агентов-селекционеров, присматривающихся к советским звездам… – заговорил, разрывая паузу, Черепанов. – В последнее время те зачастили к нам, но, думается, больше слухами. Стало быть, остаемся, – рассудил инициативник.
Шахар слегка повернул голову, сигнализируя обосновавшемуся на ряд выше Аллену: растолкуй. Тот перевел, используя английский.
Выслушав подсказку, «Старик» кивнул, подкрепляя отклик живой миной на лице: мол, вполне разумное объяснение. Между тем в переводе, как таковом, он не нуждался, хотя и выхватил из неровного, комкаемого плохой дикцией слога лишь «селекционер». В иврите и русском этот термин – идентичен, так что, призвав толмача, хотел только в своей догадке убедиться.
– Давайте, к делу, – сухо предложил Черепанов, устремляя взор на площадку, – «селекционер» как-никак. Несмотря на внушительность образа – человека, познавшего власть и успех – мимолетные наплывы суетливости у москвича подсказывали: он нервничает.
Шахар рассматривал свою левую кисть и, казалось, призыв обналичить тему встречи мимо ушей пропустил. Но вдруг, резко убрав руку в карман, откликнулся:
– У меня просьба, Саша: говори медленно и простым языком – меньше уйдет время. Мой русский – плохой. На Аллен тогда экономия…
Черепанов пожал плечами, будто соглашаясь, и призывно уставился на гостя: давай, начинай.
Но тот явно не торопился, то бросая на собеседника неясные взгляды, то задумываясь. Словно соотносил внешность Черепанова с заготовленным планом-болванкой, подбирая резцы.
– Саша, нам нужно одна вещь отправить в Ирак, – в конце концов, объявил Шахар. Чуть отстранившись, ненавязчиво посмотрел на визави.
– Куда? – просыпал раздражение Черепанов, но не сразу, спустя несколько секунд. Казалось, раздумывал, послышалась ему просьба гостя или нет.
– В Багдад, Саша, – уточнил Шахар.
– Как понимать отправить? Почтой, телеграфом? – затребовал конкретики Черепанов. – И что именно?
– Одна вещь, маленькая… Длина – четыре сантиметра. Ее должен… – Шахар замялся, после чего обратился к Аллену: – Как по-русски to deliver in person?
– Доставить лично, – подсказал коллега.
Черепанов уставился в пол с простецким прищуром. Казалось, близок к некоему разоблачению, но какому? Не распалял свое воображение и Шахар, невозмутимо дожидаясь отклика.
Тут израильтянин выбросил руку вверх, воскликнув: « Какой корзина!» * Живо повернулся к Розенбергу, будто поделиться впечатлениями. Его встретил холодный, отрезвляющий взгляд и шепот: «Очко, Давид».
Подсказка Шахара лишь распалила. Метнувшись к Черепанову, он хлопнул того по колену с возгласом: «Видел очко?!»
Инициативник со смесью недоумения и протеста осмотрел ногу, затем Шахара и Розенберга. Чуть придвинулся, спросил:
– Давид, скажи, я здесь при чем?
Казалось, «Старик» решает задачу: сосед подразумевал фривольный жест или его просьбу, извлеченную из рюкзака шпионских тайн лишь на треть? Дабы прощупать, не спугнув раньше времени…
– Ты наш друг, Саша, – сообщил Шахар, растекаясь в улыбке. Меж тем был предельно собран, будто в преддверии горна боевой тревоги. Продолжил: – Мы тебе защищаем, но и ты… должен нас защищать.
Черепанов поморщился, будто пресытившись избытком общих слов.
– Можно конкретнее?
Шахар почесал висок, недвусмысленно передавая, что с конкретикой пока дефицит. Отвернулся от Черепанова, нацеливая внимание на площадку. Но вдруг, как снег на голову, огрел тоном, не терпящим возражений:
– Дело так, Саша, есть два возможность. Первый: ты ездить в Багдад с наша вещь. Второй: давать человек, который может ехать.
Монументальный фасад москвича, как стряхнуло, он обреченно сгорбился. Казалось, разоблачение, наконец, свершилось. Но вывод ужасен: за руку схвачен он сам и, кроме себя самого, в злоключении винить некого.
– Дальше… – отрешенно отозвался инициативник.
– Это все, Саша, остальное – мелкие штучки. Может, поговорим, а может, нет. Зависит… – Шахар оборвал очередную мало познавательную, зато полную воздушных ям фразу.
– Надо подумать, смотрите матч, – открестился от ответа подполковник.
Было это совпадением или нет, но проснувшееся после десятиочкового отставания «Динамо», как и Черепанов, тоже взяло таймаут. Субъекты разнились лишь тем, что дефицит подполковника измерялся ни очками и ни секундами, а весьма эластичной категорией – совестью, которая в крутые времена склонна растягиваться, точно эспандер.
Между тем, если отстраниться, то ничего кощунственного, утробно омерзительного Черепанов против своей страны не совершил. Безоговорочно его проступок тянул лишь на одно – воровство, а с учетом масштабов содеянного, – хищение в крупных размерах. Любой же отсыл к государственной измене, им совершенной, – пафос, поскольку само понятие национальных интересов – преступно, причем, органически. Ведь отстаиваются оные за счет ущемления интересов других, порой ввергая целые этносы, а то и регионы в упадок.
Больше того, в случае Черепанова, квалификация воровства, как таковая, грешит натяжкой, если не изъяном интерпретации, ибо переданные «Моссаду» за вознаграждение сведения были некогда добыты, по общечеловеческим меркам, противоправным путем, как-то: подкуп, шантаж, оголтелое пренебрежение законами. Только действовал не преступник-одиночка, а могучая, одетая в броню неподсудности государственная машина, не испытывавшая малейших угрызений от того, что сует длинный нос в дела, по большей мере, дружественных СССР режимов.
Словом, классический пример: вор у вора дубинку украл…
Ко всему прочему, у проступка Черепанова были сразу два смягчающих вину обстоятельства. На момент измены подполковника (сентябрь 1990 г.), СССР числился государством скорее на бумаге; судьба Страны Советов просчитывалась все с большей очевидностью. Кто-то скажет: подло вдвойне! И конечно, будет прав. Только любой отсыл к нормам морали Союз не реанимирует…
Оправданием служила и принадлежность Черепанова к гебешной элите. Проведенная Хрущевым в середине 50-х санация органов госбезопасности, с показательной рубкой голов, ныне, в атмосфере тяжелого посткоммунистического похмелья, буквально напрашивалась как пример для подражания. Самое время было окапываться, но лучше – архивы подчистить.
Между тем Черепанов предпочел архив курируемой им структуры не проредить, а продать. Причем не за тридцать серебряников, а затребовав взамен статус политического беженца. Ни о каких деньгах в его предложении «Моссаду» речь не шла.
Моссадовцы и, глазом не моргнув, согласились, но, завязав сотрудничество, на сроки эвакуации напускали туману. Между делом запрашивали новые изъятия, заталкивая в очередной пакет инструкций желто-коричневые упаковки. Они пухли, по мере того как покупательная способность рубля ежедневно, чуть ли не в геометрической прогрессии, падала.
Оказалось, что запрошенный Черепановым тайм-аут никакой пользы засланцу из Тель-Авива не сулил. Инициативник даже не подумывал искать отмычку к моссадовской задаче-головоломке. Прихваченный мохнатыми лапами хандры, он сокрушался, что его, матерого профессионала, элементарно надули. В итоге он не только прошляпил искомое – эвакуацию с терпящего бедствие корабля, а провалился на самое дно опасного, им же замышленного предприятия.
Здесь важно отметить: подполковник примерил платье Иуды неспроста. Суть предыстории измены в том, что, в силу ведомственной специфики, загранпаспорт ему не светил. Выбраться на спасительный Запад, в его случае, можно было лишь по заморскому подложному, либо дипломатическим багажом. Что в первом, что во втором варианте без влиятельного покровителя в лице иностранного разведведомства – не обойтись.
В этом тупике и произросла у Черепанова идея соблазнить «Моссад» уникальными наработками службы по Ближнему Востоку. Его доступ к региональному «пакету» сверхсекретных материалов был особо важен лишь им. Все прочие разведслужбы тянули бы резину, принюхиваясь на предмет подвоха, мудреной западни.
«Какого маху я дал! – тем временем попрекал себя подполковник. – Был бы новичок – другое дело. Ведь чем прочие разведки лучше нас? Те же заезженные небогатой фантазией методы: заигрывание с сильными и циничная «аренда» допустивших слабину. Меняться следовало лишь баш на баш: «пакет» на немедленное переселение. Теперь моя участь плачевна: навязывая все более рискованные поручения, отожмут до последнего, пока не засвечусь. К примеру, эта ошарашившая вводная: чистая подстава, прямая дорога под трибунал. В «Моссаде» же знают: без визы начальства я не то что в Ирак, в Щелково не сунусь. И что значит дать человека? Кого? От одного слова «Ирак» и прожженный зек в штаны наложит! Оставим побоку, что задача нереализуема даже технически – пусть все расшаталось донельзя. Границы – по-прежнему на амбарном замке, этим все сказано. Кто провернет такое? Разве что… Матиас Руст? Но тот два года как дома, ко мне зачем ломятся?»
– Саша, учти: у тебя несколько дней, – бесстрастно дорисовал задачу Шахар, поворачиваясь.
Черепанов зажмурился, точно ослеплен ярким светом или сбивая оторопь. Сквозь зубы процедил:
– Несколько дней для чего?
– Поехать в Ирак, иначе не имеет смысл… – разъяснил израильтянин.
Инициативник ухмыльнулся, навлекая на себя добродушно-ироничный вид.
– Ты, Давид, с какой горы свалился? Или, может, из Негева после годичной лежки выполз?
Шахар запрокинул голову, давая понять Аллену: переведи. Выслушав перевод, приладился к креслу. Осмотрел утепленные ботинки, которые до командировки в Россию ни разу не одевал, и, приподняв ноги, потер друг о друга контуры подошв.
Взор Черепанова проследовал туда же, подполковник насторожился. Не исключено, высматривал выдвижное жало.
Тревожился между тем он зря. Шахар резко перевернул пластинку – на лицевую, уже звучавшую сторону – любезности, почему-то лишь подбавившей колики страха у соседа.
– Просили тебе сказать, Саша, на твой имя открыли счет – твердые деньги. Если с вещью удача, сто тысяч…
– На какой хрен они мне! – взорвался подполковник, не дав Шахару договорить. Оглянувшись, развил мысль: – Вы что, все оглохли и ослепли?! Без разрешения начальства я в туалет не хожу! Куда ехать? Сплошная стена, в отличие от Берлинской, в пять рядов. Пока рухнет, годы пройдут. А ты говоришь, дни… Но все это так, между прочим… – Подполковник осекся, потупившись.
– Какая беда, Саша? – Шахар струил светлое, как у ребенка, изумление.
– Мы так не договаривались, – пророкотал Черепанов, прежде зло кивнув в сторону резидента-толмача. – Пока не вывезите, пальцем не пошевелю.
Шахар встрепенулся, просигнализировав устремленным ко лбу жестом: надо же, запамятовал.
– Саша, забыл! Просили сказать: заберем – сразу после задание. Через наши друзья… Совсем скоро!
Рот Черепанова в мгновение ока переполнился слюной, которую ему остро захотелось сплюнуть. В поисках урны подполковник осмотрелся. Но ничего не найдя, шумно сглотнул. С видом бывалого дуэлянта изрек:
– Не выйдет, ребята, баста! Надо же куда – Ирак…
– Ты знаешь итальяно, Саша? – как ни в чем не бывало, поинтересовался Шахар. – Почему не сказал? Аллен бы пойти отдыхать…
– Я знаю одно: довелось идти на красный – машину бей, но голову береги, пригодится…
Казалось, Шахар обречен обратиться к Аллену за подсказкой. Помимо нечеткой дикции, Черепанов грешил солдафонскими метафорами, о просьбе облегченного слога позабыв. Между тем разъяснения «Старику» не понадобились, хватило одной интонации. Кроме того, отповедь подполковника он предвидел еще в Тель-Авиве, ознакомившись с подноготной дела. «Абонентом на тот свет» в розницу не торгуют, без массового психоза – дудки. Случай же Черепанова иной – цинично выверенный расчет.
«Отработай его до конца, заартачится – не церемонься, – Шахару вспомнился инструктаж Биренбойма. – Он – на мертвой полосе, между двумя всемогущими призраками – куда денется… Но и не переусердствуй, Черепанов – русский как-никак. Их, дружище, ни с кем не спутаешь – юшкой лицо залито, а фасон держат. Будто сейчас вижу. В общем, по обстоятельствам, как всегда».
Шахар водрузил на спинку кресла руку и с ликом дружеского расположения стал придвигаться к Черепанову, будто намереваясь обнять.
Между тем жест зависшего напряжения не развеял. Напротив, лишь укрепил – Черепанов слегка отстранился. Выглядел готовым дать отпор, случись Шахар замыслил недоброе.
Расслабленная рука израильтянина приподнялась, чтобы, казалось, соседа обнять. Однако приземлилась не на предплечье Черепанова, а проникла подмышку. Молниеносным, почти неразличимым движением Шахар сжал трапециевидную мышцу соседа, но тотчас отпустил.
Глаза Черепанова выкатились, все в сетке красных прожилок, рот приоткрылся и в овале недоумения подмерз – боль ведь исчезла, столь же внезапно, как и явилась. Судя по прежнему виду – следящего за матчем болельщика – даже сидящий наверху Розенберг ничего не заметил
Шахар склонился к подавившемуся «О» Черепанову и, умаслившись, зашептал.
– Брат, подумай хорошо… Сначала подумай, потом говорить… Кто заставлял тебя и меня идти в разведка? И тебе, и мне говорили: раньше подписать, положи на весы, потом будет поздно – себе уже не хозяин… Посмотри, что получается… Твой папа и мама – офис… У тебя нет жена, нет дети, вместо них – задание… Пока ты делаешь хорошо, продолжать работать. Если… – Шахар задумался подбирая слово – сел в вода, пенсия – самая маленькая наказание. Ты… думаешь… я хочу вернуться домой в железный ящик… Или… я хочу тебе горе, совсем ошибка… Я – твой товарищ и помощник, моя голова рискует, наверно, больше… Но, кроме тебя и меня, это сделать никто… Я думаю, ты сам понимаешь…Поверь… мы проверили… У «Аэрофлот» в Багдад еще два рейс, потому я здесь… – Шахар замолк, убирая руку, покоящуюся на спинке соседнего кресла.
Тут живое, переливающееся множеством оттенков лицо тель-авивца претерпело разительную перемену: в считанные секунды осунулось, посерело, будто лишившись кровяной подпитки. Да и весь образ – как подменили. Еще недавно уверенный в себе, артистичный Шахар опустошенно смотрел на площадку в полном отрешении. Легкие, проворные руки отяжелели, казались чужими. Но больше всего бросалось в глаза иное: не замечалось и всполоха былой наигранности, нарочитой перемены ликов, точно засевший в недрах кукловод ловко дергает за ниточки, извлекая, со сменой обстановки, подходящий образ. Так что ничего не оставалось, как поверить, что нашептанный монолог – искренен, если, конечно, не выдохся…
Черепанов тем временем учащенно мигал и могло показаться, что выстраивает озвученные сентенции соседа в удобный для усвоения ранжир. На самом же деле постигал не смысл сказанного, а необычный стиль его передачи.
Еще ни разу в его богатой биографии функционера спецслужбы прямая угроза не облачалась в нормальные, если не душевные слова, совсем не ставя цель запугать, лишить веры. Скорее, наоборот. Озвученное замышлялось ту самую пошатнувшуюся, но столь важную для рискового начинания веру упрочить. И не в качестве одноразовой инъекции, беспечно запуская «божественный ветер», а оттого, что человеческое у пришельца его суровым, не терпящим душевных вольностей ремеслом не вытравлено. Более того, оно не банально примазалось к столь знакомому, тысячекратно отведанному за годы жизни в разведке скотству, правящему в епархии бал, а бытует ему вопреки.
Между тем Черепанов не испытывал малейших иллюзий насчет переданного ему посыла, как бы мягко тот ни был в монолог вплетен. «Железный ящик» примеряется именно к нему, потому и упомянут. Случись он улизнет от задания, «спишут», и наиболее вероятно, руками пришельца-златоуста. Ведь жизнь двойного агента до смешного дешева – кому раньше перейдешь дорогу. Тем не менее подполковник испытал какой-то необычный подъем, что повестку в преисподнюю ему зачитали щадящими, если не по-братски выверенными словами, хоть и предварив иезуитски исполненным «щелбаном»…
Черепанов откинулся на спинку кресла, бросая косые взгляды на соседа. К своему удивлению, открыл, что пришелец от действа отпочковался, будто устал или разочарован. Но спустя некоторое время москвич вспомнил, что, собственно, его очередь «вводить в из-за боковой мяч».
Шла пятнадцатая минута баскетбольного поединка, и Черепанов подумал, что в перерыве их пестрой компании лучше ретироваться. Назначая рандеву в столь экзотичном, зато, ему вначале казалось, безопасном месте, он не предполагал, насколько трудным окажется разговор, не преодолевший пока и экватора.
– Давайте, поговорим нормально, – заговорил, сдвигая шторку неловкой паузы, Черепанов, – расскажи все толком и… подумаем.
Шахар продолжал блюсти суверенитет своей «скорлупы», не высовывая носа. Зато Розенберг без всякого уведомления, резко согнувшись, нашептал соратнику перевод. Тем самым выдал, насколько велик у «Моссада» к операции интерес.
– Да-да… – рассеянно откликнулся Шахар, не поворачивая головы, но прислоняясь к спинке. – Конечно, Саша, только нормально, именно…
– Тогда… объясни все сначала, приняв в расчет, что моя поездка в Ирак исключается. Вот что еще: давай… через Аллена, время дорого. А в перерыве уйдем. – Черепанов кивнул в сторону зрителей, давая понять: лучше перебазироваться.
От прямого перевода Шахар между тем отказался, хоть и, по мере детализации вопроса, разок-другой обратился к Розенбергу за терминологической поддержкой. Прежде чем прозвучал свисток на перерыв, Шахар доходчиво, хоть и языком солдатского разговорника, разъяснил, что, по достоверным сведениям, некоторые советские военные и гражданские советники Ирак покидать не собираются, кроме того, из Союза ожидается подкрепление. Да, массовая эвакуация персонала – полным ходом, но она не более чем дипломатический, призванный дезориентировать коалицию маневр – СССР далеко не готов распрощаться со своими интересами в Ираке. Более того, ряд советских ведомств, в обход официальной позиции Кремля, заключили с аналогичным иракскими структурами частные контракты, разумеется, за внушительный «откат».
Суть же задачи: вывести на командируемого в Ирак специалиста, разумеется, не лишенного перспектив вербовки. Каких-либо предварительных переговоров с тем не проводить. Все, что нужно: подбор удачной кандидатуры и полное на нее досье. Остальное – за гостем.
По пути в метро трио хранило молчание, не выказывая и намека на общность интересов: то двигалось случайной цепочкой, то вовсе рассеивалось. Между тем каждый думал о своем. Черепанов о том, какими, помимо него, израильтяне пользуются источниками информации, поскольку весть о советской «пятой колонне», призванной осложнить оккупацию Ирака, его буквально выбила из седла. Откуда пронюхали? Каких-либо очевидных доказательств в пользу ее формирования у подполковника не было, разве что разрозненные, наводящие на гипотезу детали.
Шахар тем временем продолжал хандрить. Минутами ранее его настигло: план Биренбойма, каким бы дерзновенным и мужественным он не выглядел внешне, по сути, без закладных, ибо построен на неисследованных, теоретических возможностях Черепанова, у которого, союзники-сообщники, столь актуальные для подобной операции, по определению, водиться не могут. Ведь крот – синоним волка-одиночки, питающегося без премудростей – тем, что плохо лежит или бежит. Для Биренбойма, профессионала экстра-класса, эта закономерность не секрет. Стало быть, операция – скорее причуда его буйной фантазии, нежели ушлый замысел. Нечто среднее между неизбывной женской верой в «золотой ключик» и массовым поклонением бессмертному идолу «Авось», каким бы фокусником Дорон ни был…
Тем самым, напрашивалось, что спецагента и инициативника сознательно «разменяли», заведомо зная, что дуэту доведется прошибать лбом корпус самой могучей тоталитарной машины. Оттого Биренбойм и наставлял: «Отработай его до конца…» Но при этом умолчал: им обоим из передряги не выкарабкаться.
На поверку оказалось, что волшебной палочки у подполковника нет и быть не могло. И, судя по его первой реакции, бездумно совать голову в петлю он не торопится. Но, куда не гляди, швартовые отданы и цель – достойнее не бывает. Поборемся…
На эскалаторе Черепанов сблизился с Розенбергом, тихо заговорил:
– Похоже, в Министерстве обороны и правда нечто замышляется, но мои шансы там кого-либо зацепить – нулевые. С кондачка такое дело не осилить. И если честно, то о закулисной игре в Ираке я впервые услышал от вас, хоть кое-что намеками доходило. Но прознав, сразу вспомнил: есть зацепка… по гражданской линии… Завтра сверюсь, если, получится… А вечером, после работы, обсудим…
Черепанову и моссадовцам было не по пути, так что завершив спуск, они бессловесно расстались. Между тем вскоре подполковник боковым зрением заметил: израильтянин у него за спиной.
– Саша, брат, извини, узнать ты должен сегодня… Завтра, утро, в семь, жду тебе здесь. Запомни еще: целый страна на тебе надеются, – сбивчиво проговорил Шахар и испарился.
Добираться до дому подполковнику минут сорок – предпоследняя остановка. Зайдя в вагон, он заметил несколько свободных мест, но даже не сдвинулся – ухватился за ближайший поручень. Ему казалось, что в сидячем положении его будет выдавать мерзкая дрожь, охватившей тело и помыслы едва прозвучало за спиной «страна». Звериным чутьем Черепанова настигло: навязываемая затея – отнюдь не преходящего, тактического свойства. Призвав пафос, израильтянин не актерствовал, а был предельно искренен. И там, в «Олимпийском», и напутствуя минутами ранее на платформе. Причем вопреки всем канонам шпионского ремесла, центральный постулат которого – тщательный камуфляж намерений и движений души. Стало быть, средиземноморского эмиссара в Москву привела не очередная прореха, коих не счесть в работе любого разведсообщества, и даже не государственные интересы – что только под этот ранжир не подводят – а какая-то громадная, национального приоритета проблема. Коль так, то замаячивший в ходе недавней встречи трибунал – весьма мягкая и отдаленная перспектива. Его угораздило вляпаться в сам иракский кризис, но не мелкой сошкой, а наводчиком необыкновенно важного боеприпаса. Но самое трагичное: стань он отлынивать, израильтяне без всяких сантиментов его шлепнут.
