Григорий Андреевич Неделько
Страшные рассказы
В жертву
Белое тело возлежало на алтаре. Груди как персики, кожа точно атлас, и напоминающие гриву породистой лошади чёрные власы. Покрытый засохшей кровью и ветвями разломов, кое-где крошащийся алтарь мало подходил подобной красе, однако боги ни у кого не спрашивают разрешения.
Вознёсшийся к небу острейший ритуальный нож жреца великого Катуцли приготовился одним верным ударом отправить пойманную душу туда, куда указал в видении бог. Прямиком в инфернальную бездну, место обиталища священной Огненной Головы, породившей народ индейцев-цанков. Помимо Головы – мили и мили в высоту и столько же в ширину и длину, – в бездне той не находилось места более ни для чего. Лишь полумёртвая гниющая глава с кое-где проступающей белоснежной костью черепа. И пламя, адское пламя.
Череп Катуцли белел подобно атласной коже девственницы, в бессознательном состоянии возлежавшей на алтаре. Отчасти поэтому, из-за сходства, её и выбрали. Совершив набег на деревню богатых, однако добрых лесных жителей, укрытых лесами и защищённых реками мирных жителей из древнего рода, цанки похитили несколько дев. Во время набега погибли десятки плохо вооружённых воинов врага и не меньше мирных обитателей, но это не имело значения. Главным была только глава, родившаяся в божественной преисподней, населяющая её и управляющая жизнью цанков, отдающая им приказы.
Во сне жрецу пригрезились тёмно-синие, с густо-фиолетовым оттенком светящиеся глаза, и взгляду очей он не смог сопротивляться. Не имел права. Очи и их владелец, свиное рыло в гнилых потёках, с дырами вместо носа, позвали его и назвали требование, и объявили цену – как за согласие, так и за непослушание. Жрец выбрал согласие; по сути же, у него, дитя древнего Катуцли, выбора попросту не существовало.
Вознесшийся под облака нож, вернее, то, что образованные и цивилизованные люди годы спустя назовут кинжалом, алкал крови и плоти будущей жертвы. От нетерпения – кинжала, жреца, Катуцли – кривое, бритвенно-острое лезвие с короткой костяной рукояткой подрагивало в сжавшем оное сухом, но послушном и мощном кулаке. В былые времена жрец, даже будучи в полном сознании, прошибал этим кулаком стены. Теперь же, под воздействием наркотика, приготовленного им самолично из множества редких, собранных в чаще лесов трав, служитель веры и огня становился практически непобедимым. Если бы нашёлся вдруг смельчак, пожелавший оттеснить худого полуголого человека от законной добычи Катуцли, то, прежде чем сгореть без остатка в адовом пламени, ему бы пришлось на себе ощутить, каково это, когда тебе ломают кости и голыми руками с преострыми ногтями пускают кровь. Подобное уже случалось, и мятежник дорого поплатился за собственные смелость и безрассудство. Впрочем, он уж давно пожран Катуцли до состояния ничего, а потому и вспоминать о его жалкой судьбе, судьбине труса и предателя, не след.
Одурманенная курениями и введёнными внутрь организма жидкостями, обнажённая дева спокойно и с желанием томилась последние секунды пред тем, как лезвие анинака, Кинжала Смертей, оборвёт её бренную и никчёмную, бесполезную жизнь, чтобы указать правильный путь. Дорогу в священное, огненное никуда.
Пятнадцать часов назад жрец метался по постели. Ему снился сон – новый, но всегда одинаковый. Глава из пламени, кою не представить, не описать, не изобразить, проникла в святая святых любого человека, в самый сон. Катуцли имело на то право; Катуцли было разрешено всё, потому что когда-то он же и породил вначале себя, а после земли и людей, владыкой которых собирался оставаться вечно. Раскрыв огромную полыхающую пасть, Катуцли сразу, будто бы в одном предложении, если не слове, вложил не терпящее отлагательств желание и обязательный к исполнению приказ в мозг спящего жреца.
После контакта с верховным богом, отцом и матерью Винана, Ар-Птехи, Кецанвы и других, многих и многих, человек проснулся в холодном поту. Обычное дело, и кто-то иной на его месте не выдержал бы. Множество людей погибали в результате божественно вмешательства; принуждённые к разговору или же монологу с богом богов, они, полные радости и отчаяния, насаждаемой радости и безмерного, инстинктивно-животного отчаяния, умирали и от разрыва сердца, и от кровоизлияния в мозг. Но жрец выдержал. Он умел сносить величие и власть высшего, а кроме того, давали себя знать многочисленные лета ритуальных тренировок, литрами, если счесть в общем, впитанные организмом жидкости, пары и курения священного толка и решимость, бесстрашие перед роком высших сфер и воплощениями сего фатума.
Уже четырнадцать часов назад жрец собрал перед храмом Катуцли толпу жителей всех мастей: срединных и нижних жрецов, воинов, мирных "граждан". Он поведал им пророчество отца отцов, и высказанные слова подхватил мощный порыв ветра одновременно с криками сотен цанков.
Войска собирались споро, и одиннадцать часов назад всё было готово. Вооружённые самодельными, устрашающими оружиями, что некогда подарил им Катуцли в очередном прозрении верховного жреца, воители выдвинулись в сторону Деревни Без Названия. Так они нарекли посёлок в лесу, бесперебойно поставлявший им еду, материалы для техники, оружие и рабов, женщин и мужчин, в обмен на крайнюю милость – жизнь. Цанков не интересовали имена и названия – их интересовали сила, богатство и победа. Попадались среди боевых "псов" с "волками" и пленённые в прошлые набеги представители сильного пола, нарастившие мышцы благодаря особой диете цанков и потерявшие страх по причине её же. Женщины в основном использовались как сексуальные рабыни и свиноматки, только и делавшие, что приносившие потомство; их оплодотворяли – фактически же: насиловали – порой несколько мужчин-цанков сразу, чем объяснялся необыкновенный прирост населения. Этим и ещё искусственным усилением и изменением гормонов. Катуцли – очень жестокий бог, однако вместе с тем и наиболее щедрый; не зря цанки поклонялись ему, не кому-нибудь иному.
Десять часов назад. Потрясая деревянным и металлическим, острым и тупым, холодным и, представьте на минуту, огнестрельным оружием, произведённым лично либо отобранным у захваченных "деревенщин", конные и пешие воины сызнова вторглись на территорию Без Названия. Некоторые индейцы, малорослые и будто бы иссушённые (молитвами, пищей, обетами и прочим богослужением и адоугодничеством), восседали верхом на сильных поджарых волках. Встречались среди войска и дети, в младом возрасте, опытно и по рассказам родителей, познававшие премудрости, радости и горечи сражения. Войны.
Тогда же всё и началось, и продолжалось для населявших Деревню Без Названия словно бы бесконечно. Убийство, насилие, издевательства, грабёж… эти замечательные, по мнению Катуцли, вещи расцвели отвратительными цветками боли, крови и погибели. Пришедшим нести страх и насаждать победу цанкам почудилось, что бой закончился чересчур быстро. Захватив с собой пленённых женщин, еду, напитки, орудия защиты и нападения и, конечно же, красивейшую из девственниц, пять-шесть часов назад, минуя неприветливые заросли или скача и проходя прямиком сквозь неприветливый лес, лес, наверное, пытающийся всеми силами их удержать, индейцы возвращались домой.
Четыре часа назад жрец "принял" деву и убедился в её непорочности… хотя соладатам стоило огромных усилий не подвергнуть насилию и пыткам непредставимо молодую и несправедливо красивую женщину, девушку, прямо во время нападения на деревню. Привязанную к лошади сбоку, точно тюк, они, сцепив зубы от желания, довезли белокожую и персикогрудую к жрецу, ибо не умели и не могли поступить иначе: слишком страшен гнев Катуцли.
Однажды бог, разгневанный непослушанием назначенных им священников, спалил целый город куунков, располагавшийся по соседству с маленьким, но гордым и воинственным государством цанков. Оба народа поклонялись одним и тем же богам и демонам и торговали, а также, насколько удавалось, вели дружественные отношения. Никто из цанков не посмел возразить воле Катуцли, когда он сжёг дотла каждый дом и каждого жителя Икуунка. Может, и нашлись безрассудно смелые, только их ожидала схожая участь: быть пожранными призрачной, тлетворной рекой-рукой огня, излюбленным средством мести разъярённой Головы.
Три-два часа тому белокожая дева оказалась накачана и обкурена наркотиками. Жрец и его помощники довершили окончательные приготовления, и через час началось предрешённое действо.
Полчаса.
Тугие верёвки стягивали сладкое женское тело, не давая ему, и без того беспомощному, двинуться с места. В разросшихся до величины глаза, полностью закрывших его пречёрных-чёрных зрачках девы не отображалось ничего. Ничего, за исключением желанной и напуганной до ужаса покорности. Собиралась толпа. Да, то было за полчаса до действа.
Ну а за десять минут до срока ведущие к алтарю-пирамиде узкие улицы, те, кои непосредственно примыкали к четырёхгранному, великанскому сооружению с сотней ступенек, гудели и кричали ртами тысячи с лишним зевак. Людей, пришедших насладиться старым зрелищем и получить от него всё, что возможно: впечатления, знания, вдохновение… что угодно.
Пять минут. И вот…
Время настало.
Тяжёлые тучи цвета свинца собрались над градом. Исполинская молния ударила прямиком над центром алтаря, что возвышался поблизости от храма. Все службы отзвучали, но это было лишь началом: бог и его подчинённые с их порядками, строениями, предметами – символами веры, и верой как таковой, зазвучат снова после финала представления. Долго продлятся чествования Катуцли и проводы безвинной души в горнило смерти и пламени. И всякому станет хорошо, и безбедное царствие народа цанков продолжится – до следующего жертвоприношения.
С неба, с чёрного тучного неба той секундой срывались капли и капли. Дождь непрестанно усиливался, будто вознамерился утопить бездумных несчастных, кто его вызвал. Столпившиеся люди, без лишней одежды и с татуировками в разном количестве на различных частях тела, бритые и с отросшими волосами, замолчали и наполнили обстановку новым, более концентрированным напряжением.
Ещё одна вспышка, и следующий удар грома. В этот самый момент жрец и обрушил изогнутое лезвие кинжала для ритуалов на грудь голой и желанной девы. Креплёный металл пронзил кожу, проник дальше, вырвал ручей крови, раздробил кости и остановился. В абсолютной тишине вождь повёл анинак влево и вверх, по кругу. Затем, чувствуя всей плотью, всей душой рвущиеся наружу эмоции народа, столпившегося вокруг алтаря, у широкого и длинного основания, вождь произнёс ритуальное заклинание.
– Вару! Хаццу! Ши-наццу! Кии и далкнак!
И вырвал, единым усилием вырвал кусок мяса, и, испачкавшись в крови, отбросил в сторону. Кровавый комок полетел вниз и шлёпнулся о камень основания алтаря. Кто-то не выдержал и закричал в исступлении; его поддержали другие.
Жрец потянулся подрагивающими от возбужения, но верными, опытными руками к по-прежнему бьющемуся сердцу умирающей красавицы-жертвы. Выкрики нарастали, сливаясь в протяжный вой-стон-вопль. Сейчас он выдернет сердце, выдернет плоть из бренной оболочки и, успокоив покрытый кровью шар кинжалом, выпьет то, что внутри, и съест что снаружи. Пальцы коснулись пульсирующего средоточия бытия. Тогда-то и разразились в оглушительном грохотании стоявшие внизу.
Зачарованный собственными действиями, жрец не заметил пришедшего сверху послания. Весточки с самих небес. Молния, кривая, словно анинак, стрела электричества сверкнула ослепительно, заложила грохотом уши и, вырвавшись прочь из тисков тучи, врезалась в алтарь. Вокруг полетели куски камней; некоторые задели жреца, до синяков, до крови.
Тело с белой кожей заполыхало. Жрец, раненый, чувствующий боль, сбитый с толку и напуганный, слепо взирал на происходящее. Он боялся, впрочем же, единственной вещи: что коварная или, быть может, глупая молния лишит Катуцли намеченной поживы, законной жертвы.
Наслаждавшиеся до того великолепным зрелищем цанки подняли головы к небу и застыли – в изумлении, в непонимании, страхе. Точно бы попав в жутчайший кошмар, родом из маленькой смерти, сна в темноте, жрец стоял на месте и не мог отвести взгляда от встающей с алтаря фигуры. Так он и простоял, забытый людом и загипнотизированный увиденным, покуда полыхающая нагая дева-нимфа, с вырезанным из груди куском плоти, не приблизилась к нему.
Хлынул хладный ливень, крокодильими слезами, морозными каплями размером со страусиное яйцо. Окружающее стало захлёбываться в плотных, бесконечных, соединившихся в едином порыве водяных струях небесного океана.
Жрец задрожал от ужаса, запричитал охранительные заклинания, попытался защититься руками, кинжалом. Не помогло. Едва прикоснувшись к нему закованной в пламя рукой, женщина-демон заставила жреца вспыхнуть, будто сухой тростник. И после, распахнув увеличившийся до размеров лица зев, откусила старому, прожившему несчётные года служителю верования одурманенную голову. Голова, почти что превратившаяся в головешку, начавшая плавиться, обнажая череп, скрылась в пасти, а затем и чреве неубитой девственницы.
Воздев восхитительные руки к небосводу, жертва – вестник гибели послала тугую, напоминающую ярко-жёлтую реку струю в грозные тяжкие тучи. Тысячами опасных вспышек засверкали молния – одна за одной за одной за одной за одной… Полуразрушенный алтарь разлетелся каменьями после второго удара, но были и третий, и четвёртый, и пятый…
…Наблюдавшие, что стопились у основания пирамиды, бессмысленно и бесполезно укрывались от всепроникающего и всемогущего ливня. Женщина громко захохотала. Обезглавленный мёртвый жрец наконец рухнул на плиты алтаря. Удар! И кровь – текущая, выплёскивающаяся из смертельной раны в том месте, где раньше шея смыкалась с туловищем.
Толпа внизу пришла в движение. Небеса отворились и явили скалящуюся, хохочущую главу Катуцли. В толпе поселился хаос; хаос, огонь, вода и безысходная предрешённость.
Вырвав из собственной же груди своё сердце, женщина, напоминая пока не придуманного героя, воздела сгусток обмазанной багровым плоти над мечущимися в припадке бешеных страха и дезориентации сотнями мокрых насквозь людей, которые совсем недавно выглядели столь довольными и счастливыми. Вновь раскрылась пасть цветущей в огне, насылающей пламя демоницы, и сердце отправилось обратно, к прочим внутренностям. Демоница сожрала его.
Лицо в небе выглядело довольным. Боги тоже любят шутки.
Где-то в лесу молились за упокой душ индейцев приобретшие внезапное освобождение жители разгромленной Деревни Без Названия.
Сбежавшая по ступеням-плитам дьяволица обращала в свои веру и рок желающих и нежелающих, их, запуганных до смерти, ничего не понимающих. Пламя металось и ярилось. И подкашивались ноги, и исходили красно-оранжевым тела, и стекали прямо в небытие, а выжившие… Выжившие отдавали много больше – сердце, целиком, без остатка. Ведь боги тоже любят шутки.
Рвущаяся с неба на грешную землю вода не собиралась останавливаться, несмотря и на то, что у неё никак не получалось, да и не могло выйти ни малейшей победы над апельсиново-ледяным ореолом-аурой "мёртвой" девы. Её мертвородящим и смертеподобным огнём.
Представление, казалось, длилось века. А когда оно практически закончилось, в небесах возник новый лик новых внешности и значения. Похоже, настал миг приносить в жертву кого-то совсем иного, ибо превращение свершилось.
К тому же ВСЕ боги любят шутки.
Автор – неизвестен
Он висел над пропастью.
…За несколько недель до этого…
– Но почему вы просите так мало? – Тимми не пытался скрыть удивления: настолько поразило несоответствие цены содержанию.
Если, конечно, содержание не скрывало в себе огромную, почти не прикрытую ложь.
– Его автор неизвестен, – просто ответил продавец, оставшийся для Тимии лишь безымянной тенью. – А все "средства" с неуказанным авторством я продаю дёшево.
– Хм.
– И, заметьте, без гарантии.
– Да, это кое-что объясняет…
– Обратите внимание. – Продавец взял с полки первый попавшийся – как подумал Тимми – предмет и повертел перед глазами молодого человека.
То была ваза. Джинн спал в глубине.
– "Придумано Миком Ж. Перриллом", – прочитал Тимми на английском.
– Именно, – подтвердил продавец и убирал вазу обратно. – Подобные надписи есть везде. За исключением "средств", разумеется, где авторство не упоминается. Гарантия на них не распространяется, продаются они по более низкой цене, ну, и всякие возможные последствия берёт на себя лично покупатель.
– Занятно… А если вдруг?..
Продавец даже не дослушал, что выглядело, впрочем, скорее знаком усталости, чем, например, невежливости.
– Любое "вдруг" останется на совести покупателя. Или как сказать… станет его виной, уж извините за такое слово.
И он к тому же развёл руками.
Тимми поскрёб недавно выбритый подбородок. Причин не верить толстяку в очках и с клочкастой бородой не было; поводов тоже. А ещё Тимми прочитал множество хвалебных отзывов, поговорил с некоторыми друзьями… Да и манера продавца держать собственное имя в тайне кое о чём говорила…
В общем, Тимми принял решение.
– Покупаю!
Он передал свои доллы – ну, не совсем свои, если быть точным, по крайней мере, в недалёком прошлом – что ж, он отдал деньги и получил за них товар. Листок. Простой листок с надписями. Вернее, с одной-единственной надписью под номером 114. Как объяснил продавец, следующие появятся после использования уже существующего руководства.
– Вы покупаете секрет бессмертия, – растолковывал ему толстяк. – Однако это не секрет сам по себе, а руководство по его обретению. Что-то вроде карты, но в виде текста, а не рисунка. Следуйте за маркерами – и они приведут вас к желаемому.
Тимми очень понравилось услушанное – вот почему он, не задумываясь далее, купил предмет, обозначенный в каталоге "продавца дивностей" как "Карта вечности". Почему "вечности", почему "карта" и почему предлагался товар со скидкой, причём значительной, тип в очках не пояснил, а Тимми не поинтересовался. Юноша прекрасно представлял себе вероятные трудности, связанные с приобретением и использованием магической вещи; кроме того, он слышал рассказы – разные, во множестве. Ну и иногда вопросы бывают лишними. В "Лавке дивностей" действовало правило: "Покупай – и проваливай". Именно так: кратко и понятно. Девиз висел перед дверью с обеих сторон маленького магазинчика, больше похожего на палатку; перед входом напоминание казалось предостережением; если же смотреть на него, находясь внутри тесноватого пыльного помещения, – напутствием.
…И вот миновали недели…
Через что только не довелось пройти Тимми.
Вначале подозрительный, он с настороженностью следовал указаниям – предложениям? советам? – листка. Потом, когда цифра 114 слева от рукописного текста на желтоватой бумаге сменилась 126-мя или 129-ю (владелец магвещи за многочисленными событиями подзабыл столь незначительную деталь), Тимми стал полностью доверять купленному компаньону, советчику, другу, мудрецу.
Листок не вызывал ни вопросов, ни подозрений. Желтоватый, как уже было сказано, с написанным чернилами самопоявляющимся и самостирающимся текстом, то есть автоматически обновляемый, лист, обычный лист бумаги предлагал уйму возможностей. Следуя его инструкциям или, не исключено, инструкциям автора, "пожелавшего остаться неизвестным", Тимми прошёл через огромное количество приключений и испытаний. Он позабыл и о своих страхах, и о цене, и о разговоре в палатке-магазинчике.
Да он и теперь-то припомнил продавца и его странно сверкающие за мутными стёклами глаза лишь потому, что к тому привели обстоятельства.
Забавно, но самым необычным, странным, привлекающим внимание и, наверное, завораживающим казался Тимми стиль письма того невидимого приятеля, который общался с ним через листок. Нигде – ни на бумаге, ни на компьютере, ни в ноосреде, ни во снах – нигде Тимми не встречал похожих букв. Примечательно и неординарно вытянутые и суженные, украшенные вензелями и одновременно острыми углами, они наводили на различные, двойственные мысли, в основном недоброго порядка и смущающего характера. Отчего – Бог знает.
И вот сейчас всё встало на собственные места. Бог, если знал – а он знал, – раскрыл тайну.
…Итак, недели…
…Недели воровства. Недели грабежей. Недели изнасилований, убийств, массовых казней.
Тимми шёл по нарастающей.
Из начинающего приключенца он обратился матёрым странником, когда, "повинуясь" листу, преодолел море с кипящей водой. Попутно он сварил пару крокодилов, что помогли ему добраться до другого берега – километрах в 15-ти, а то и 20-ти от покинутой суши, – но это не заслуживало упоминания своею простотой.
Странник матёрый превратился в безумного сорвиголову, стоило Тимми побороть около сотни врагов, обрушившихся на него пешком и на лошадях, с пистолетами, бластерами и антителепортаторами.
Затем был черед преступника. Он подверг насилию и убил столько мужчин и женщин, что не хватило бы талмуда величиной со все четыре вместе взятых тома "Войны и мира", чтобы описать "деяния" целиком. Полученное, уничтоженное и похищенное вскружило голову Тимми. Пуще прежнего.
Преступник, управляемый приказаниями инструкции и волей его обладателя, переделался в палача в законе. И пролились реки крови, и за голову Тима Безнаказанного, Тима Беспринципного, Бесконечного, Тимуса Бесстрашного и Безнравственного была назначена награда. Она росла, в то время как сменялись надписи на листе и номера рядом с этими указаниями. Сменялись, сменялись, сменялись… крутились, словно колесо, будто счётчик!..
Прошли недели, но чудилось – миновали годы. Века…
Потирая отрощенную бороду и мощные усы, Тимофей – так его называли некоторые, кому посчастливилось узнать прославленного и остаться в живых, – размышлял над следующим ходом, следующей тропинкой на стезе судьбы. И ей – не имелось ни малейшего сомнения! – предстояло стать величайшим из свершений Тима Вседозволенного.
С чего он был до подобной степени уверен? Всё просто! N664 сменился номером 665 – "Ограбь город, разрушь и сожги, и беги без страха и оглядки", – и Тим догадывался, что самое интересное, самое великое ещё только предстояло. Ждало, затаившись, впереди.
Как он был прав!..
…Итак…
…Итак, на горе, куда его привели ноги, отчаянность, самоуверенность и самодовольство, его ждала засада.
– Глупцы! – рявкнул Тим и расхохотался. – Уберите никчёмные луки и стрелы! Я справился с ордами иномирян в неубиваемых костюмах, с ними, пришельцами-супостатами, вооружёнными энергорасщепителями, энтропами и псевдо-йэфами! Думаете, мне не по зубам вы, жалкие устаревшие ничтожества?! Да я одолею вас простым пистолетиком, зажатым в одной левой!
– Ты храбр, умён и силён, Тим, – ответствовал предводитель армии сожжённого города. – Мы уважаем тебя и боимся. Но на сей раз ты ошибся.
– Ошибки быть не может!
Тим вздёрнул вверх лист бессмертия. Сотни луков тут же, в ответ, вскинулись вверх и вперёд, ведомые натренированными, сильными руками.
Тим бросил единственный взгляд на листок – и выронил его.
Деревянные тельца с металлическими наконечниками прорвали и разорвали воздушное пространство, пущенные по приказу предводителя. Стрелы пробили грудь и руки, и ноги, и лоб, шею, живот, глаза, нос стоявшего у самого края человека. Брызнула-потекла кровь. Тим, к сегодняшнему дню решивший даже не надевать броню, хотя бы наиболее дешёвую и некачественную, развернулся по инерции и сверзился с обрыва. Через сотни метров он нашёл успокоение – если можно выразиться так – на острых камнях ущелья, на сталагмитоподобных песочно-оранжево-коричневых "мечах".
Услышал он донёсшийся сверху зычный голос командира воинов и дружный их сотнеголосый крик.
Тим лежал и истекал кровью. Он умирал очень долго.
Наконец, перед последней гранью, финалом, какой-то лист бумаги упал сверху и упокоился на его лице. Лист бумаги.
"666", – прочёл умирающий слабеющими, затуманивающимися глазами, гаснущим взором. Сердце работало всё хуже, всё больше делались перерывы между толчками худо работающего органа; кровь извергалась из ран неохотно.
Он читал, напрягая залитые красным зрачки.
"666, – прочёл он. – Смерть героя.
Автор – неизвестен".
