Ева Ночь
Тот, кто меня купил
Глава 66
Эдгар
Это как сюрреалистическая картина. Как яркий оттиск на тусклой латуни – две фигуры у окна. Целуются. Там словно я, но моложе, и моя жена. Моя Тая – нежная и тонкая.
Я вижу на груди брата её руку. Ту саму, с синяками. Моих лап дело.
Леон целует её так, словно никого больше нет на свете дороже. Я могу его понять. Наверное.
Не знаю, почему не ринулся и не отбил свою женщину. Не врезал ему сгоряча кулаком в лицо. Он заслужил. Я лишь смотрел, и внутри всё рвалось от боли, падало в преисподнюю, где место моему сердцу.
Хрустнул букет в руках. Кровь на моих ладонях. Я бросил цветы, отшвырнул, как заразу. Как уголь, что прожёг насквозь кожу.
Кровь на руках отрезвила. И я ушёл. Ещё никогда в жизни я не был так близок к помешательству и убийству. Я хотел убить. Уничтожить. Стереть с лица земли пару, что целовалась у окна. В моём доме. Под моей крышей.
Я вышел из подъезда и сел в машину. Хотел гнать, куда глаза глядят, но меня хватило лишь на то, чтобы выехать с парковки и остановиться неподалёку от дома. Я понял: не смогу. Накатила слабость. Я слишком устал. Руки, раненые шипами, горели нестерпимо. Навалились апатия и безразличие.
Я видел, как вышел из дома Леон. Хмурый и сосредоточенный. Прикрыл глаза, чтобы не надавить на педаль газа. Я бы размазал его по асфальту. Сына моего отца. Я видел, как из парка вернулись безопасники – вели на подводке команданте Че. Пёс рвался на волю – наверное, чуял меня. Подождёшь, лохматое чудовище. Мне сейчас не до тебя.
Упали тёмные сумерки, а я всё сидел. Смотрел в одну точку и пытался собрать себя воедино. Наверное, я должен уйти. Но не мог. Не хватало сил даже злиться.
Последней вышла из подъезда Ида. Её ждало такси. Уложила детей, видимо, и уехала. Я вышел на воздух. Меня шатало. Смотрел на окна – в большой комнате темно. Что делает сейчас Тая?..
А потом я понял: никуда не уйду. Нужно доиграть пьесу до конца. И будь что будет. Не всё же рвать жилы и струны. Мой оркестр сфальшивил. И, наверное, я как дирижёр – дерьмо, раз не смог раздать правильные партитуры и объяснить, как нужно играть.
«А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь»[1], – крутится в голове одна-единственная фраза. По кругу, как пони.
Я выхожу из машины. Бросаю её. Сева меня убьёт, наверное. Но плевать. На Севу. На машину. На всё. Я иду домой. К Тае. Открываю дверь своим ключом. Иду по полутёмному коридору. Останавливаюсь возле большой комнаты. Хочу пройти мимо, но тихий шорох останавливает меня.
Тая сидит у двери. С покалеченным букетом в руках. Застывшая и словно неживая.
– Вставай, – приказываю тихо.
Она вздрагивает. Вскакивает. Падает. Я успеваю подхватить её почти у пола. Отсидела ноги, наверное.
– Эдгар! Ты вернулся!
И в голосе, и, вероятно, во взгляде у неё надежда. Здесь темно. Я не могу видеть её лицо. Но, может, это и к лучшему.
– Конечно, вернулся. Здесь мой дом. Или ты хотела, чтобы я всё бросил и ушёл навсегда? Оставил тебя с братом? Не мешал вашей идиллии?
– Ты не так всё по…
– Тш-ш-ш, – кладу палец ей на губы. На те самые губы, что недавно целовал Леон. – Не надо ничего говорить, Тая. Ты хорошая, умная девочка. Молодец, что отправила его отсюда. Правильно. Так и надо. Он подождёт тебя. А ты пока побудешь со мной. Уж извини. Контракт есть контракт. И пока ты его не оттанцуешь, свободы тебе не видать.
– Эдгар! – она не успокаивается. Делает ещё одну попытку поговорить. Но я не хочу говорить. Нет желания. Я устал. И зачем мне слова, если я всё видел. И даже могу сейчас стоять спокойно рядом. Держать её в объятиях. Глаза мои не могут лгать. Я бы обманулся, если бы мог.
От неё пахнет чем-то таким волнующим. Отрава. Яд. Но дышал бы и дышал, наслаждаясь. Пил бы каждый глоток воздуха, пока она рядом.
– Не надо ничего говорить, Тая, пока ещё Гинц. Помолчи.
– Эдгар, пожалуйста!
– Ты не умеешь сдаваться, да, моя маленькая девочка? – перебиваю её, потому что каждый звук её голоса отдаётся болью в сердце.
– Выслушай же меня! – пытается она вырваться. И тогда я делаю единственное, что поможет мне избавиться от её настойчивости – целую её. Клеймлю собой. Стираю тот, другой поцелуй. Я всё ещё хочу её. Я постоянно хочу её. И уж если у меня не хватает мужества избавиться от той, что проникла внутрь и распространилась внутри как вирус, то я хотя бы утолю жажду, погашу пожар, напьюсь ею досыта, пока у меня есть такая возможность.
Я отшвыриваю букет в сторону – она до сих пор держит его в руках. Сжимаю её в объятиях. Целую в шею. Спускаю с плеч лёгкий халатик. Провожу языком по ключицам. Бережно расстёгиваю кружевной лифчик. Трогаю пальцами соски, кладу ладони на грудь.
– Помнишь? – шепчу жарко. – Как в тот раз? Притворись, что любишь. Совсем немного. Тихо. Без слов. Только жестами и телом.
– Я не могу, – её бьёт дрожь.
– А ты смоги, – то ли приказываю, то ли прошу. – Здесь и сейчас. Что будет завтра – не важно.
Она снова пытается что-то сказать, и снова я её целую. Так долго, чтобы она забылась. Расслабилась в моих руках.
Я глажу её по спине. Прикасаюсь нежно к позвонкам. Расплющиваю её грудь о свою. Кладу Таины руки себе на шею. Сжимаю ягодицы. Приподнимаю.
– Обними меня ногами, Тая Гинц.
Она слушается. Выгибается. Я целую её грудь. Прокладываю поцелуи по телу. Так приятно держать её в руках. Моя. Горячая. Желанная. Жена.
Кладу на ковёр и ласкаю. Руками, губами, взглядом. Стягиваю трусики, раздвигаю ноги. Я мог бы довести её до оргазма, но не хочу. Не сейчас. Мы сделаем это вместе – только так. Хоть что-то должно же у нас быть вместе? Как жаль, что это всего лишь секс. Я бы хотел большего. Гораздо большего, но, видимо, и в этот раз не судьба.
Я вхожу в неё очень медленно. Я мучаю её и себя шелковистым трением – долгим и размеренным. Не позволяю себе двигаться быстрее, пока она не начинает стонать и извиваться подо мной. Хорошо. Очень хорошо. Вряд ли тот сосунок мог вот так зажигать её. Небось спешил и всё портил.
Я закрываю глаза. Даже сейчас я не могу отделаться от мыслей о брате. Ревность сжигает, как кислота – не оставляет даже пепла – только язвы. Не стоит сейчас думать об этом. Есть я и она. А третий лишний подвинется. Он аутсайдер. Удрал.
Эти мысли разъедают меня, и горечь плещется где-то у солнечного сплетения, заставляя двигаться быстрее и резче. Я чувствую, как Тая напрягается подо мной, опадает в моих руках, бьётся в оргазме, и я отпускаю себя – изливаюсь в неё горячо. Удовольствие, смешанное с болью. Прижимаю к себе мою девочку, целую её, укачиваю.
У неё на щеках – слёзы. Слизываю их языком. Пусть. Я бы залечил все её раны, если бы мог. Заслонил от любой беды и горя. Перевернул бы земной шар, лишь бы ей было хорошо.
Поднимаю её с пола и кладу на диван. Кутаю в плед. Натягиваю брюки и ложусь рядом.
– Спи, Тая Гинц, – шепчу и обхватываю её руками и ногами. Всё остальное – завтра. Когда-нибудь. Потом. А сейчас она моя. Только моя и ничья больше.
Я забываюсь рядом. Отключаюсь. Просыпаюсь под утро и уношу её в спальню. Закутанную в плед, как в кокон. У неё бледное личико. Пусть поспит. Ещё рано.
Иду в душ. Стою под струями воды, что льются неспешно, как долгоиграющий дождь. А потом натыкаюсь на её таблетки. Пересчитываю их машинально. Я делал это много раз. Пересчитываю и понимаю. Делаю это ещё и ещё раз. И постепенно мрак ложится на сердце. Вгрызается тупой пилой в мозг. Боль бьётся в висках так, что трудно повести глазами. Несколько дней назад я бы обрадовался. А сегодня… я ставлю таблетки на стол в кухне и жду. Жду, когда она проснётся. Жду, что скажут её уста.
[1] Басня И. Крылова «Квартет»
Глава 67
Тая
Я просыпаюсь от пустоты. Эдгара нет рядом. И больше не сомкнуть глаз. Он так и не захотел меня выслушать. Не дал рта открыть. Мой упрямоголовый муж.
«Притворись, что любишь». Как насмешка. Мне незачем притворяться, но разве он поверит? Услышит? Почувствует? Замкнутый круг, и я не знаю, есть ли из него выход. Как докричаться до него, достучаться?
Я не чувствую себя виноватой. Лишь раздавленной, разорванной на части. Отчаяние – вот имя моему состоянию. Но, может, всё же есть надежда? Эдгар вернулся. Не смог уйти. И вот эта ненасытность, смешанная с нежностью. Он не наказывал, а… любил. Как умеет. Как может.
Я выхожу из спальни. Бреду по квартире, и ноги несут меня к кухне. Эдгар сидит как мрачный демон возмездия. На пустом столе – таблетки. Сразу бросаются в глаза. Ну, конечно. Он заметил. Я помню. Считает. Следит. А теперь смотрит на меня холодно, словно я мелкий воришка, что пробрался в дом и захотел украсть драгоценности.
– Тая, – угроза, холод, мрак и преисподняя. И вдруг становится обидно.
– Что? – поднимаю голову и задираю подбородок.
– Ничего не хочешь объяснить? – даёт шанс оправдаться? Лепетать беспомощно, что я виновата, обманула, дрянь такая?
– Я забыла. Но тебе не о чём беспокоиться.
– Как интересно. А главное – как вовремя. Запомни: если ты забеременела, я не стану прикрывать твой грех.
– Да что ты? Надо же, – обида рвётся наружу и разрывает грудь, – а я всё голову ломала: как бы тебя половчее подловить. Ночами не спала, ткала ковёр как Пенелопа. Мечтала осчастливить.
– Тая, – рычит он. Не рявкнул – уже хорошо. – Я не признаю этого ребёнка. И не мечтай. Вы с Леоном просчитались, понимаешь?
Я с Леоном?! От его слов у меня совсем крышу срывает.
– Ты меня всё же выслушаешь, Эдгар. Знаю: вряд ли поверишь, но мне всё равно. У нас с Леоном ничего не было и не могло быть. А вчера… я не провоцировала его. Не вешалась на шею. И оправдываться сейчас не должна и не хочу. Не знаю, что взбрело ему в голову. Но это был не поцелуй двух любовников, как ты воображаешь. Я не могу залезть тебе в голову. Не могу ничего изменить. Но все твои подозрения беспочвенны.
– Браво! – хлопает он в ладоши. Тяжело и медленно. Мой строгий зритель, который не верит ни единому моему слову.
– Думай, что хочешь, – устало опускаюсь на стул. – Мне всё равно.
– Просто признайся, Тая. И всё встанет на свои места.
Я смотрю в его лицо – дорогое и любимое. В глаза, где угнездились и никак не хотят выгнать стылую хмарь подёрнутые льдистым инеем горные вершины. Я люблю его так, что заходится сердце – бьётся, как сумасшедшее, умирает от чувств, которые я не могу перевести в слова. Не поверит. Не поймёт. Подумает, что манипулирую или пытаюсь добиться своего.
– Мне не в чём признаваться, Эдгар, – говорю тихо. – Я бы ушла уже сегодня – без условий, скандалов, изматывающих разговоров ни о чём. Я не могу заставить тебя верить. У меня не получается достучаться до тебя. Ты видишь и слышишь только то, что хочешь. Наверное, это не твоя вина. Ты… так привык. Строгий. Ответственный. У тебя очень много достоинств.
– Я – сплошь одни недостатки. Не продолжай.
Я любуюсь, когда он поднимается со стула. Мой Эдгар. Движения у него резковатые, но мужественные. Сила сквозит в каждом жесте. Я бы хотела прижаться к нему. Погладить висок. Переплестись пальцами. Вместо этого глазею, как голодный – на кусок торта.
– Никуда ты не уйдёшь – первое. Не уйдёшь, пока мы не закончим дело, ради которого весь этот брак затевался. К слову, бал – завтра. Так что ждать осталось недолго. Потерпит твой Леон. С сегодняшнего дня у тебя больше свободы передвижения – это второе. Можешь сходить в магазины. В сопровождении, естественно. Я – в офис, а позже отправимся выбирать бриллианты.
Я моргаю. Сухой. Деловитый. Не похоже, что шутит. Завтра бал? Внутри всё обрывается. Так быстро. А я не успела… Ничего не успела, кроме как влюбиться в невыносимого мужчину.
С этой минуты пошёл обратный отсчёт. Я не могу ходить за ним тенью. Но я бы сделала это. Чтобы запомнить, оставить в памяти оттиск его образа.
Эдгар собрался быстро. Спешил. Наверное, ему противно находиться рядом со мной. Думала, больнее, чем есть, уже не будет. Я ошибалась.
По магазинам ходить я не собираюсь. Разве что погуляю с детьми в парке. Позже. Я пересматриваю свои вещи. Пытаюсь что-то отложить, а потом понимаю: не могу. Нет сил. Не хочу – звучит точнее. Какая разница? Подумаю об этом, когда станет актуально. Тем более, что всё моё – большая часть – так и лежит неразобранное в пакетах. Ну, а не своё брать я не стану.
Неожиданно звонит телефон. Я помню этот номер. Набирала его всего один-единственный раз, зато, пока рассматривала на бумажке, запомнила, наверное, навеки.
– Тая, – голос у Эльзы взволнованный, – что у вас происходит?
– У нас всё хорошо, – лгу я, но она, видимо, знает, поэтому и звонит. Не поздоровалась. Нервничает.
– Леон признался мне, глупый мой мальчик. Я ещё раньше заподозрила неладное, когда поняла, что он намеренно не рассказывал о тебе. Влюбился. Эдгар…
– У нас всё хорошо, – твержу я, сжимая телефон.
– Хотела бы я в это верить, – вздыхает она. – Ну, ладно. Не хочешь рассказывать – твоё право. Ты… только не спеши, ладно? Дай ему время, пожалуйста. Он… поймёт. Всегда такой был. Недоверчивый и подозрительный. Но у него доброе сердце.
– Вы сейчас о Леоне или об Эдгаре? – прикрываю глаза и мрачно улыбаюсь. Мне странно слышать голос женщины, что родила таких похожих внешне и таких разных мальчишек.
– Об Эдгаре, конечно, – сквозь динамики фонит грусть. – Леон… ты прости его, Тая. Юный ещё. Всегда вот так влюблялся скоропостижно. И всегда скрывал свои чувства и девочек, Мне бы сразу догадаться. Но как-то в голове не уложилось, что ты можешь настолько в сердце ему запасть. Леон выживет. Он умеет приспосабливаться. Переболеет. А Эдгар… вот за него я боюсь. Очень цельный. Такие если падают, то плашмя. Всем весом, как подкошенные. К сожалению, у него есть не очень радостный опыт женитьбы. Любил так, что еле вынырнул.
Слушать о том, как кого-то любил Эдгар – выше моих сил.
– Вы простите, Эльза, дети проснулись. С собакой гулять пора. А Эдгар уехал в офис. Всё у нас хорошо, правда. Не переживайте.
Я отключаюсь и без сил падаю на кровать. Зачем она позвонила? И так тяжело. Невыносимо.
Я и без того люблю вашего сына, – веду безмолвный диалог с далёкой Эльзой. – Люблю так, что не помню обид. Я бы радовалась, если бы он остыл, подумал, успокоился. Лишь бы не наказывал недоверием. Не был бы настолько плохого мнения обо мне. Не считал предательницей и неверной женой. Это больно. Невыносимо больно, когда тебе не верят. Особенно, когда я не заслужила подобного отношения. Я люблю его, а он – нет. В этом вся разница.
Снова звонит телефон. Долго. Настойчиво.
Вздыхаю, подношу экран к глазам. Тётка. Смаргиваю. За всё время моего замужества – это первый звонок. Что-то случилось?
– Да, тётя Аля, – почему-то накатывает дурнота. Ничего хорошего от её звонка не жду.
Тётка начинает что-то щебетать, а затем, как я это называю, «подтягивает живот» – есть у неё такая тактика: чует нутром:
– Что-то случилось, Тая?
Она спрашивает почти то же самое, что и мать Эдгара, но есть великая пропасть между этими двумя женщинами. Если первая тревожится и растеряна, то тётка – подозрительна и въедлива. Я так и вижу, как сверкают её глазки.
– Нет, ничего не случилось, – голос мой звучит, как обычно, но слёзы где-то близко. Тётка не тот человек, перед которым я бы сопли развешивала, но случались в моей жизни подобные казусы: всё же единственный родной мне человек. И жила я с ней семь долгих лет. Всякое бывало. И не всегда тётя Аля показывала себя исчадием ада.
– А ну не лги мне, Таисия! – квакает она противно. Звуки между носом и гортанью – первостатейная мерзость, но в таком боевом состоянии тётка неподражаема и непобедима. А ещё и непоколебима.
– Я не… – пытаюсь вырулить, но она меня перебивает.
– Может, встретимся? Приехала бы тётю навестить. Соскучилась я по тебе.
Верить ей – самообман, конечно. Но почему-то до боли хочется очутиться в стенах, где я выросла уже не одинокой. К тому же, завтра бал. А после – неизвестность. Мне нужно где-то приткнуться, пока не вырулю из семейной жизни. Наверное, придётся поползать на пузе. Я просила Эдгара не отдавать меня тётке. Думала, сумею подготовиться и найти пути к отступлению. Не сложилось.
– Я приеду, – обещаю спонтанно. – Вы сегодня дома?
– Приезжай. Жду тебя, – в тётке столько готовности, что впору задуматься о подвохе. Но в данный момент – всё равно. Вырваться бы отсюда. Тётка – не самый худший предлог. Может, заодно и в голове прояснится.
Глава 68
Эдгар
Я вызвал Костика. Меня трясёт, хоть внешне, наверное, об этом не скажешь. Снова и снова прокручиваю и вчерашний день, и сегодняшний разговор. Мне хочется ей верить. Плюнуть на все «бездоказательно» и верить, что брат против воли сорвал поцелуй. Что таблетки – не злой умысел. Что между Таей и Леоном нет ничего и не было. Что они не сговаривались за моей спиной, а Тая – не изменяла.
Но мой прагматизм и природная недоверчивость ломают и корёжат и тело, и мозг. Чтобы не сойти с ума, звоню Севе.
– Ты бы ещё раньше позвонил. Ночью, например, – голос у Мелехова мрачный. Судя по тону, он уже проснулся.
– Не бурчи. Есть несколько важных дел. Займись ими, раз уж вернулся. Первое – я бросил твою машину возле своего дома.
– Да ты офигел, Гинц. Вот так и доверяй тебе. Мне на вертолёте за ней слетать?
– Сева, – у меня и так нет настроения. Сегодня я его шуточки едва терплю, поэтому голос мой звучит так, что не мешало бы ему попридержать свой поганый язык. – Давай без твоих дурацких приколов. У тебя есть ещё одна машина, а у меня – прекрасная память. Фотографическая.
– Тебе жена сегодня не дала? – он решил, что бессмертный.
– Судя по всему, ты тоже не обласкан, – рычу в ответ.
– Хороший удар, Гинц, – хмыкает мрачно Сева. – Ладно, один-ноль в твою пользу. На кой мне машина. Ранее прозвучало резонное замечание, что я не бедный пейзанин, фотографический ты наш.
– На той, что, вероятно, её нужно отбуксировать в автосервис. Я не уверен, что с ней всё в порядке.
– Признайся: ты по ночам участвуешь в запрещённых заездах? Она в хлам или всмятку? И что случилось?
– Внешне, я думаю, она не пострадала. А за её богатый внутренний мир я не уверен.
Выкладываю Севе последние новости. Выказываю подозрение, что с его машиной могут быть нелады.
– Ну, офигеть, что я ещё скажу? – Сева что-то чересчур по-философски воспринимает новости. – Ты куда вляпался, Эд, пока я там красоток охмурял?
– Если бы я знал, то не слушал бы твои умничания.
Сева сегодня особенно раздражает меня. Надиктовываю ему список дел и отключаюсь. Перед глазами – Тая. Моя жена. Лицо её открытое и беззащитное. Я должен решить. Готов ли закрыть на всё глаза. Плюнуть на все свои подозрения и ревность. Или придерживаться стальных принципов до конца, не ломая, не меняя себя?..
А потом приходит опустошение. Не знаю, как там с принципами, но именно сейчас я сломлен. Что останется мне, если Таи не будет рядом? Одиночество? Тишина? Покой? Не наелся ли я этого выше крыши? Брат и сестра – дети, к которым я и привязаться толком не сумел? О Леоне лучше не думать. Не думать. Не копить злость, иначе не знаю, как остановлюсь, если вдруг…
Тая
Я стараюсь не замечать охранников, что следуют за мной, как два цепных пса. Бабки на лавочке рты раскрыли. Здороваюсь и прохожу мимо. Эти двое первыми входят в квартиру, как только тётка открывает дверь. Проходятся танком по комнатушкам.
Тётка только ртом зевает, как рыба. Накрашенным ярким ртом. Она… постарела за то время, что я её не видела. А ведь прошло – всего ничего. Лицо нездоровое, одутловатое. Мешки под глазами. На голове – воронье гнездо.
– Я могу побыть со своей тётей наедине? – спрашиваю у безопасников. Те хмуро кивают и выходят. Будут торчать у двери, наверное. Но без них дышится легче.
– Эт-то что такое, Таисия? – обретает тётя Аля голос. – Что за бугаи с тобой? Твой Гинц бандит, да? А прикидывался порядочным человеком, бизнесменом. И вот… отдала овечку волку в пасть.
Она смотрит на мою руку в синяках. Прячу её в карман, но поздно.
– Он тебя ещё и бьёт? – глаза у неё нехорошие, жабьи, злые. Но злится она не на меня, а на Гинца. Обычно она так смотрит, когда затевает пакость, тяжбу, жалобу накатать, анонимку настрочить.
– Нет, – мотаю головой.
– Ладно, не покрывай. Знаем, плавали, – прерывает она меня и машет рукой. – А ты ещё дурочка, раз оправдываешь его. Таких надо давить, как гнид, чтобы голову не поднимали!
Тётка сжимает пухлую руку в кулак и трясёт им, как реликвией.
– Тёть Аль, не надо, – она меня за пять минут измотала так, будто я марафонскую дистанцию пробежала. – Я не для того сюда приехала.
– А я для того как раз тебя позвала. Посмотреть на тебя хотела. Увидеть своими глазами, как живётся.
– А по внешнему виду много можно определить? – горько улыбаюсь я.
– А как же! – растягивает она свои губёшки в улыбке. Помада уже скаталась неаккуратными валиками, отложилась в уголках её губ. – В зеркало посмотрелась бы. Глаза грустные. Лицо унылое. И сразу видно: непорядок. Для счастливой жены ты слишком уж нос отрастила. Прям до пола.
И крыть особо нечем, но жаловаться не хочу. Во мне уже нет кипящей обиды и беспомощных слёз. Выгорело по дороге.
– Охо-хо… дура я старая. Думала: порядочный мужчина. Старше. Нагулялся. Любить будет да лелеять. Пылинки сдувать. А он, смотрю, урод. И в университет тебя пускает, и небось дома катается, как на самокате. Издевается ещё. Знала бы – век ему согласия моего не видать. А то пришёл, перья распустил. А я и повелась.
Я не хочу говорить на эту тему, но, видимо, тётка только ради того, чтобы сунуть нос в наши отношения, и позвала меня.
– Тёть Аль, а здоровье ваше как? Лекарство принимаете?
– Ползу медленно на кладбище, какое там здоровье, – отмахивается она. А потом набирает полную грудь воздуха и бубухает то, что хотела, наверное, сказать сразу, да не смогла без предварительных прелюдий: – Грех на мне, племяшка. Я ведь продала тебя этому Гинцу.
– Что значит продала? – не сразу отхожу от ступора, в который впадаю при её словах. К горлу подступает тошнота, голова кружится.
– А то и значит, – прячет тётка глаза. – Бес попутал. Как увидела, что он из карманов деньжищи достаёт, так планка и упала у меня. Жадность сгубила. Говорит, мы ж почти семья. Помогите, Алевтина Витольдовна. А я и поддалась. Деньги поганые его взяла. Думаю, ну, вот, дождалась. На старость лет и тётке от тебя польза какая будет. Ты уж не сердись.
Она суетливо вскакивает, катится к серванту, роется там между хрустальными ладьями, бокалами, супницей под гжель и возвращается, неся на ладонях деньги.
– Вот. Взять взяла, а использовать так и не решилась. Не смогла, что ли. Точнее, тиснула немного оттуда да положила назад, когда зарплату получила.
Я смотрю на её руки с ужасом. Для меня она не купюры держит, а бомбу с часовым механизмом. Я даже слышу, как тикает время, убегая шустрой змейкой по пескам моего краха. Он просто меня купил. Как вещь. Как колбасу в магазине. Попросил тётку посодействовать, чтобы надавила, припугнула.
– Я чего хотела, Тай, – заискивающе заглядывает в глаза тётка. – Ты б ему их отдала, а? Ну их, деньжищи эти. Ни уму, ни сердцу. Лучше копейки считать, чем соблазн такой. Я тебя пристроить хотела. А это… алчность всё, проклятущая. Как взяла, так покоя нет. Всё чудится, шуршит кто-то за дверью, шагами лестничную площадку меряет. Я в глазок видела – большой такой. Шастает.
Глаза у тётки стают совсем дикие, и я по-настоящему пугаюсь. Но это только миг. Через короткое мгновение тётка становится прежней.
– Отдай от греха подальше. А так с меня взять нечего. И ты это. Если совсем худо будет, вертайся. Приму. Куда ж я денусь. Одна ты у меня родная. Никого не осталось. Хоть стакан воды подашь, если совсем худо будет.
Какая-то она жалкая. Может, действительно одиночество давит? Вот же: со света сживала, душила за каждую копейку, а сейчас стоит, деньги суёт, и руки у неё ходуном ходят.
– Хорошо, – решаюсь. – Я отдам деньги Эдгару.
По лицу тётки проходит судорога облегчения. Кажется, такой довольной я её сто лет не видела.
– Тая! – окликает она меня на пороге. – Если что, возвращайся, – напоминает. – А если нормально всё, то хоть заглядывай иногда.
Я киваю и выхожу за дверь. Двое из ларца верно ждут меня. У меня двойственные чувства от этой поездки и встречи. С одной стороны, кажется, что тётка не лжёт. С другой – что-то не вяжется вот этот подавленный, растерянный образ с моей боевой, въедливой, как короста, тётушкой.
