Эдгар
Они прощались неожиданно тяжело – мать и дети. Старшего, конечно, ребёнком не назовёшь, но и он цеплялся за неё, как за спасательный круг.
Они не устроили истерики. Не рыдали. Не орали: «Не хочу, не буду, не пойду». Кажется, у них всё давно оговорено и решено.
Только у маленькой девочки по щеке катилась одинокая слезинка. Мать смахнула её ладонью.
– Ну, что ты, Пушинка, я не исчезаю. Буду появляться. И общаться с вами, если Эдгар разрешит.
Она косится на меня. Я молчу. Речь о том, что она будет появляться в их жизни и в моей, соответственно, тоже, не шла. Как бы я был не готов к подобной эскападе, но скандалить и возражать не стал.
Дети выглядели измученными, словно она их в подвале держала и не выпускала на улицу. Об этом я тоже не расспрашиваю, хотя вопросы множатся и встают в неудобные позы.
А ещё некстати приходит мысль, что я ничего не понимаю в детях. Да и в юношах – тоже. Вообще. Абсолютно. Тотально.
Стыдно признаться, но меня посещает паника – жуткое чудовище, что закручивает внутренности в узел и не желает отпускать. Я забыл, как это бывает. В тридцать семь испытывать беспомощность жутко. У меня только одна мысль в голове: Тая. Моя жена. Она должна помочь и справиться. Иначе я опозорюсь, как юнец во время первого секса.
Она умница. Юная, но мудрая. И после того, как Тая присела на корточки, чтобы познакомиться с моими младшими братом и сестрой, я наконец прихожу в себя. Успокаиваюсь. Вместе мы справимся.
Марк, Леон, Настя – повторяю про себя имена. Я не пытаюсь запомнить – память у меня хорошая. Мне нужно осознать и принять. Научиться с этим жить.
Я вижу, как смотрит Тая на Леона. Как юноша пялится на мою жену. И только в квартире замечаю: он слишком похож на меня. Что это? Ещё одна тайна, о которой мать не захотела говорить? Она в чём-то солгала мне? Но зачем? Опять миллион вопросов, от которых голова кажется в два раза больше, чем есть на самом деле.
Дети и Леон возятся в ванной. Слышны их голоса. Тая опустошает холодильник, что-то режет, включает плиту. У моей жены необычайно ловкие руки. Я слежу за ними, как ненормальный фанатик.
По кухне плывёт запах домашних котлет. Пахнет настоящим домом. Че Гевара зевает во всю пасть и укладывается возле окна. Умный пёс. Не крутится под ногами. Он терпеливо ждёт, когда и ему перепадёт вкусностей.
– Когда ты успела? – прикасаюсь губами к Таиной шее. Она вздрагивает, но не отстраняется. Вздыхает и поворачивает голову, чтобы мне было удобнее её целовать.
– А что тут успевать? Я вчера наготовила, сегодня немножко. Она движется, снуёт между плитой и столом. Из ванной подтягиваются родственники. Звучит так себе. Я не смогу их полюбить сразу. Даже малышей.
Они не только руки вымыли, но и умылись. У малышей щёки сияют, волосы намокли. Но они так и остались серьёзными и осторожными. Заходят на кухню бочком. Косятся на стол. Настя сглатывает слюну. Мать что, голодом их морила?..
– Садимся, садимся, – торопит Тая детишек и Леона. Дважды упрашивать не приходится. Дети с готовностью карабкаются на высокие стулья. Нужно что-то придумать для них. Вон, ноги до пола не достают. Малыши начинают есть, не дожидаясь никого. Леон медлит. Но по глазам видно: он тоже голоден. Нехорошо сжимается сердце. Мне кусок в горло не лезет, но я понимаю: если я не буду есть, не станет и средний брат.
Тая подкладывает им лучшие куски. Подсовывает салатики. Кладёт поближе хлебушек. Маленькая сестрёнка улыбается ей. У Марка глаза светятся благодарностью. Леон ест медленно, тщательно пережёвывая каждую ложку еды.
Под конец обеда Настя начинает клевать носом. Я вижу, как она крепится, но не может с собой совладать: глаза соловеют и закрываются сами по себе.
– Разморило, – извиняется и голосом, и глазами Марк. И я не выдерживаю – беру малышку на руки и несу в спальню. По дороге она обвивает мою шею маленькими ручонками.
– Ты правда мой брат? – спрашивает Настя сквозь сон. – Мама сказала, ты добрый. Ты добрый, – тянет она слова и доверчиво прижимается щекой к моей груди.
Я укладываю девочку на кровать. Осторожно снимаю обувь. И замираю, не зная, как поступить дальше.
– Я помогу, – шепчет Тая. – Ты лучше подумай, как нам кровать сюда вторую затянуть. Для Марка.
Маленький брат крутится тут же. Поглядывает тревожно на сестру.
– Я обещал мамке заботиться о Насте. Она может плакать, если проснётся одна, – рассказывает он и усаживается у сестры в ногах.
Кровать большая. Они вдвоём уместятся спокойно.
– Может, и ты поспишь? Пока мы придумаем со второй кроватью, заберём вещи?
Малыш с готовностью раздевается. Аккуратно вешает вещи на стул. Залезает на свою половину и вздыхает, прижавшись щекой к подушке. Тая укрывает их одеялом и подтыкает со всех сторон.
Марк засыпает мгновенно. Какие-то они слабые для своего возраста. Но что я понимаю в детях? Смотрю на Таю. У неё глаза блестят.
– Что-то не так, Эдгар, – шепчет она. – Ты с матерью не разговаривал? Что у них случилось, не спросил?
Я молчу. Беспомощность – вот что я ощущаю. Я всегда уверен в своих действиях. Привык командовать и распоряжаться. А сейчас стою перед своей молодой женой, почти девочкой, и не знаю, что ей сказать.
Не спрашивал. Мне было неинтересно. Я злился и почти презирал женщину, что когда-то подарила мне жизнь. Я не заморачивался. Сплошные «не». А сейчас жалею, потому что и у меня – куча вопросов без ответа. И, наверное, из-за этого придётся снова встречаться с матерью, хотя я и не хотел, и не планировал. Вещи она обещала переправить на такси.
Тая успокаивает меня – гладит ладошкой по груди. Как малыша неразумного, который не знает, для чего ему голова на плечах нужна.
– Ладно, как-то утрясётся. Пойдём. Нам ещё старшего пристроить.
Леон, пока мы отсутствовали, подчистил тарелки. Видимо, ел быстрее, чем пока мы сидели за столом. Не перед кем было манерничать. Он сложил посуду в раковину, но мыть не стал. Смотрит в окно, покачиваясь с пятки на носок. Руки в брюки. Так часто любил делать отец: смотреть в окно и думать. Покачиваться мерно и курить трубку.
– Леон, – зовёт его Тая, и её голос бьёт меня в солнечное сплетение. Ничего нет эдакого в её интонации, но то, как живо оборачивается парень, как смотрит на мою жену и улыбается, заставляет недовольство ворочаться внутри и стискивать зубы. – Ты тоже можешь отдохнуть.
Он качает головой.
– Не нужно. Я помою посуду. И помогу возиться с Настей и Марком. Они… спокойные и замечательные ребята. У вас не будет с ними хлопот и неприятностей, поверьте.
Брат говорит это и мне тоже. И на меня он смотрит, но я чувствую, что раздражаюсь. Улыбка, ресницы, длинные кисти рук. Он ещё щенок нескладный. Мышечной массы ему не хватает, но породу не сотрёшь и обаяние – тоже. Я бы предпочёл сослать его куда подальше. Гораздо дальше, чем Севу, например. Но пока не могу этого сделать. Я сделал выбор, и было бы бесчеловечно выставить мальчишку за дверь, особенно, когда взял на себя обязательства.
Не важно, что мать моя – пустоголовая легкомысленная обманщица. Я не такой – и этим всё сказано. Если беру ответственность, то не пытаюсь её на кого-то перекладывать. А это значит, что Леон – моя забота. И я справлюсь. Всенепременно.
– Мне важно, чтобы ты не стал проблемой, – размыкаю я губы. – Опыт показывает, что со взрослыми мальчиками куда больше головной боли, чем от детей.
Он смотрит мне в глаза. Приподнимает брови. Ещё раз перекатывается с пятки на носок, вытягивает руки из карманов.
– Я адекватный. К тому же, не собираюсь здесь долго задерживаться. Но ты прав: какое-то время мне придётся побыть с вами. Я умею анализировать, сопоставлять факты, принимать действительность и учиться на ошибках. Я не слишком гордый и не очень амбициозный. Понимаю: ты терпишь меня, я терплю тебя. Таковы реалии. Поэтому будем стараться жить дружно.
С этими словами он закатывает рукава рубашки и идёт к раковине. Включает воду и моет посуду. Тщательно и серьёзно. Кажется, он только что выиграл несколько очков: мне бы никогда не пришло в голову помыть после себя посуду. Я… разбаловался. Обленился. Привык, что за меня это делает кто-то другой. Тая или приходящая домработница. Кстати, о ней.
Пока брат трудится и о чём-то беседует с Таей, я составляю планы и делаю несколько очень важных звонков. И все они не касаются моей работы.
Иметь семью – тяжёлый труд. И я сейчас не уверен, что сложнее: управиться со свалившейся на мою голову троицей или бизнесом ворочать.
Тая
Я кручу в руках скомканную бумажку. На ней – номер телефона. Мать Эдгара, Леона, Марка и Настеньки. Какая она? Я задаю себе этот вопрос не первый день. Звонить не решаюсь. Всё же это не моё дело. И неплохо бы посоветоваться с Эдгаром.
Малыши и Леон с нами почти неделю, и мы как-то обтесались, привыкли немного друг к другу. Леон где-то пропадал целыми днями, возвращался под вечер. Я знала: он ищет работу. И, может, уже нашёл, но пока не признался.
В первую ночь их пребывания в этой огромной квартире я не могла уснуть. Я, наверное, впервые исполнила «супружеский долг», так и не сумев расслабиться: мыслями была далеко, как-то не до секса мне. Эдгар расстроился.
– Ты можешь не думать о том, что в доме кто-то есть ещё, – бормотал он, целуя меня в шею и во все стратегически важные места. От его поцелуев я обычно таяла и сходила с ума. Но только не в ту ночь. – Здесь великолепная звукоизоляция. Никто ничего не услышит. Я бы хотел, чтобы ты покричала для меня.
– Прости, – честно сказала, глядя ему в глаза. – Тревожно мне. Ты не обидишься, если я загляну к детям?
Он, наверное, обиделся, но возражать не стал. Накинул халат и отправился вслед за мной. Босиком. С растрёпанными волосами.
Настя кричала во сне и плакала. Насмерть перепуганный Марк сидел рядом и пытался её разбудить. Наверное, малышке снился кошмар, и она никак не могла вынырнуть. Марк не плакал, но бледное страдальческое лицо с изломанными бровями и крепко сжатым ртом говорило само за себя.
– У неё так бывает, – у него не глаза, а тёмные провалы. – Иногда не могу добудиться.
Настя проснулась, как только я взяла её на руки. Не знаю, откуда в тщедушном детском теле берутся силы: девочка билась, как обезумевшая кошка. Кричала в испуге и пыталась вырваться. До тех пор, пока Эдгар не забрал её из моих ослабевших от ужаса рук. Малышка сразу успокоилась. Прижалась к его груди. Наверное, его лицо стало спасением. Знакомые черты.
– Эдгар, – всхлипнула, – Добрый.
Я видела, как мой муж прижал её к груди. Собственнический охраняющий жест. Защитник. Надёжный. Для потерянного в чужом доме ребёнка – самое то.
– Можно я с вами? – голос у неё тихий, как у придушенного котёнка. Эдгар молча понёс девочку в нашу спальню. Но оставался ещё Марк. Маленький мужичок, который никогда бы не признался, что ему страшно. Он стоял посреди комнаты в трусиках и маечке. Худенький и жалкий.
– Пойдём, – протянула я руку. И он не колебался. Не делал вид, что сильный. У маленьких мужичков тоже есть свои слабости.
Наверное, это неправильно – класть детей в свою постель. Но в ту ночь мы не видели другого выхода. Настя и Марк уснули, обнявшись, в середине нашей кровати. А мы с Эдгаром лежали, как два сторожевых пса. Настя – ближе к нему, Марк – ко мне.
Не знаю, в какой момент моя рука оказалась в большой и надёжной ладони Эдгара. Мы лежали, сцепившись пальцами. Руки наши покоились на двух детях, что спали, как два ангела. Мы смотрели друг другу в глаза. И это было острее секса. Важнее всего, что было в моей жизни до этого.
«Я люблю тебя» – рвалось с моих губ, но я хранила молчание. «Ты самый лучший» – кричало моё сердце, но не знаю, слышал ли он его. В глазах его поселилась нежность и… я предпочла ничего не придумывать, потому что была полна им, моим мужчиной, до краёв. Словно он взял и пробрался внутрь – такой большой – и остался. Именно этой ночью я поняла: люблю. По-настоящему. Без оглядок. Это именно то самое чувство, а не выдуманные девичьи грёзы.
В нём столько хорошего и доброго. Просто он не даёт этому прекрасному вырасти и прорваться сквозь трёхметровые заборы, которые он построил, чтобы отгородиться от мира и людей. От женщин, что проходили мимо. Возможно, иногда останавливались рядом, чтобы побыть с ним до следующей остановки, но так и не смогли продлить поездку с этим удивительно замкнутым, неуживчивым человеком.
Он не позволял. Ни ехать с собой далеко, ни лезть в душу, погребённую под холодными нетающими айсбергами жёсткого характера. В ту ночь я верила, что смогу растопить вечные льды, поселившиеся в его сердце.
На следующий день у меня появилась помощница – тихая, но очень проворная Ида Петровна. Появление в доме домработницы не обсуждалось. Эдгар поставил меня перед фактом.
Возможно, он был прав: вести домашнее хозяйство, готовить на большую семью из пяти человек и успевать возиться с детьми могло оказаться катастрофой для неопытной девушки, которая хоть и умела приспосабливаться к любым обстоятельствам, но никогда не погружалась с головой в такую плотную и насыщенную на события жизнь.
Ида стала моим спасением: у меня оставался ещё один экзамен и дети на руках. Но грех жаловаться: помогали все. И Леон, и Эдгар, и Ида, когда освобождалась от бесконечных домашних дел, и даже Че Гевара. Последний сплотил нас, как никто.
Я отстояла право бегать с ним по утрам. Король и Шут тряслись рядом с нами. На третий день к нам присоединился Леон. А ещё через день – малышня. Они упорно вставали ни свет ни заря, чтобы побегать и поиграть с собакой. Че светился от счастья: столько любви и тисканий, наверное, на его долю не выпадало за всю его собачью жизнь.
– У Че могут быть дети? – спрашивала любознательная Настя и тыкала пальчиком в чёрный мокрый нос.
– Настя, ну что ты глупая такая, – образумливал её старший брат Марк. – Он же мальчик. У него не может быть щенков.
– Это ещё почему? – возражала ему маленькая женщина. – У нашего папы были мы. Почему у Че не может быть щенков?
И как-то сложновато становилось отвечать на её вот такие, на первый взгляд, лёгкие вопросы.
Они часто вспоминали отца. И постоянно мрачнели, как только с их уст срывались воспоминания прошлой жизни. Я понимала: там крылась трагедия. Но никак не могла добиться, что же на самом деле случилось. Вопросы множились, как микробы. Разрастались в колонии и подталкивали меня искать ответы на стороне. К смятой бумажке, на которой неизвестной рукой был записан номер телефона матери Эдгара.
Я мучительно пыталась вспомнить, как её зовут. Но так и не вспомнила. Наверное, потому, что Эдгар ни разу не назвал её по имени. Почти не вспоминали мать и дети. И это странно поразило меня. Но разговаривать на эту тему я страшилась: они до сих пор плохо спали по ночам, и мы с Эдгаром нередко брали их к себе или иногда укладывались в их комнате. В тесноте да не в обиде.
В доме появились детские вещи и игрушки. Всякие мелочи мы покупали каждый день. Специальные стулья и тапочки, полотенца и пижамки, цветные карандаши, альбомы, фломастеры, картон и бумагу, канцелярские принадлежности, книги… Всего и не перечислишь сразу.
– Ты звонил матери? – спросила я три дня назад. Эдгар только желваками дёрнул.
– Звонил, – он всё же ответил, хоть и не сразу. – Она трубку не берёт. И как в воду канула.
У него тоже вопросы, и он сразу же хотел поговорить, но так и не встретился с ней. И не потому, что откладывал дело в долгий ящик. Мать сама больше решила не появляться на горизонте нашей жизни.
Вчера я совершила преступление: залезла в телефон Эдгара. Рылась. Искала телефон его матери. Она числилась в его записной книжке как простая буква М. Он не обманывал – звонил ей каждый день. Но телефон на бумажке и номер в гаджете Эдгара не совпадали. Поэтому позвонить стало навязчивой идеей.
Я просыпалась и засыпала с нею. И каждый раз думала, что, возможно, не имею права лезть. Эдгар её сын. Я – никто. Но другой голос шептал: я его жена. Я вожусь с детьми. Кому, как не мне, плюнуть и взять на себя смелость, ответственность? Я ничего не теряю: и этот номер может не отвечать. Уходя, их мать хорошо сожгла мосты, раз даже Эдгар не смог её найти.
Вздыхаю и прячу бумажку назад в сумку. Потом. Не сегодня. Можно немного подождать. Я успею.
t'>Он смотрит мне в глаза. Приподнимает брови. Ещё раз перекатывается с пятки на носок, вытягивает руки из карманов.
– Я адекватный. К тому же, не собираюсь здесь долго задерживаться. Но ты прав: какое-то время мне придётся побыть с вами. Я умею анализировать, сопоставлять факты, принимать действительность и учиться на ошибках. Я не слишком гордый и не очень амбициозный. Понимаю: ты терпишь меня, я терплю тебя. Таковы реалии. Поэтому будем стараться жить дружно.
С этими словами он закатывает рукава рубашки и идёт к раковине. Включает воду и моет посуду. Тщательно и серьёзно. Кажется, он только что выиграл несколько очков: мне бы никогда не пришло в голову помыть после себя посуду. Я… разбаловался. Обленился. Привык, что за меня это делает кто-то другой. Тая или приходящая домработница. Кстати, о ней.
Пока брат трудится и о чём-то беседует с Таей, я составляю планы и делаю несколько очень важных звонков. И все они не касаются моей работы.
Иметь семью – тяжёлый труд. И я сейчас не уверен, что сложнее: управиться со свалившейся на мою голову троицей или бизнесом ворочать.
Тая
Синица рыдает в три ручья и размазывает тушь по щекам. Она сейчас похожа на панду, трубочиста и неутешного Пьеро.
Линка позвонила мне, и я ничего не смогла разобрать из её скомканной речи, разбавленной щедрой порцией рыданий. Пришлось поработать «скорой помощью». Я красавица: уломала Игоря съездить за Синицей, пригрозив, что поеду на общественном транспорте через весь город.
– Если со мной что случится, Эдгар спустит со всех вас шкуру, – как быстро привыкаешь быть царицей и учишься манипулировать подчинёнными. Ещё немного – и стану домашней самодуркой.
Всё бы ничего, но дети мне не верили и хихикали под руку. К счастью, мальчики хорошо знали характер моего мужа и предпочитали не спорить, а потакать моим маленьким прихотям или заскокам. Их было немного.
Игорю тяжело. Он превратился в домашнего водителя. Мальчика на побегушках. Эдгара возил какой-то другой мрачный тип с квадратным подбородком – Костик. Я предпочитала обходить его стороной: он меня пугал.
В общем, раунд я выиграла. Синица сидит на моей кухне и жалуется на жизнь.
– Ну, в общем, я понимала, да. Рано или поздно всё закончится, ага. Но чтобы так… Извини, прости, малышка. Обстоятельства выше меня. Я уезжаю надолго. Будь счастлива.
На лице её – тоска. Не так-то всё легко, как она изображала. Да я и не сомневалась. Линка только внешне – бабочка-мотылёк, а так – обычная девушка. Душевная и добрая. Ради друзей наизнанку вывернется. Вот и с Севой так: она отдавалась этой страсти, будто жила последний день на земле.
– Ты влюбилась в него, да? – зачем я спрашиваю? Чтобы ей было ещё больнее? Глупая Тая. Закусываю от досады губу до крови.
Линка пожимает плечом.
– Не знаю. Мне казалось, что это другое. Он как… не могу объяснить толком. Как солнце для планет, которые вокруг него крутятся. Так и я. Крутилась, как умела, на его орбите. Беда в том, что он без нас может, а мы без него – нет. Только солнце перестаёт согревать землю, постепенно наступает коллапс. Планета приходит в упадок и гибнет. Нет солнца – нет жизни.
Не зря мы на философском факультете учимся. Синица – одна из лучших студенток. Мысленно я посылаю «солнце» с его орбитой подальше. И чувствую вину: это из-за меня Сева отправился «куда-то подальше». Но утешает меня то, что Синица наконец-то сдаст сессию. И я выдохну. Честное слово.
– Лин, ну какое он солнце? Так, фонарик с батарейкой.
Она смотрит на меня мудрым взглядом, шмыгает носом, размазывает слёзы по лицу и качает головой:
– Это для тебя так, Тай. А для меня – по-другому. Он… весёлый. Зажигательный. Юморной. С ним всегда легко. Он одним словом вышибает из людей улыбку. Контактный, заводной, щедрый. С ним душа поёт, Тай. Это для тебя он фонарик. А для меня – солнце. Точно так, как Эдгар для тебя. Я же вижу и чувствую.
– Эдгар не солнце, – слабо улыбаюсь я. – Он – омут. А ещё – очень высокая вершина.
– Может, и так, – соглашается Линка, – но он согревает тебя, чем бы он ни был. Ты… светишься рядом с ним, понимаешь? Это ему не понять пока. И тебе не видно, а на самом деле… кто бы подумал, а? Мужик из кафе, которого ты хотела закадрить на слабо. Эх-х-х… И какое счастье, что это был он, а не мой Севка.
Я уговорила её остаться. У нас ещё одна комната свободная. Почему бы и нет? Мне нужно её в чувство привести и к экзамену готовиться. Вдвоём легче. К тому же, на душе спокойнее. Она рядом и не натворит всякой ерунды.
– Мне кажется, ты специально стягиваешь со всех сторон кого угодно, лишь бы поменьше быть со мной, – ворчит Эдгар. Он не злится, но раздражён. И, по-моему, ревнует.
Он прав: у нас не так много времени остаётся, чтобы побыть наедине. Он с утра до ночи работает, возвращается уставший. Но он дома. С нами. Не увиливает и не прячется, не ищет поводов, чтобы уклониться от своих обязанностей. Только глубокой ночью, когда дом наконец-то затихает, мы можем побыть с глазу на глаз. Поговорить.
Мы ценим эти драгоценные часы. Я считаю каждую минуту, но ни за что не признаюсь в этом: с того памятного момента, когда я кинулась к нему в избытке чувств, а он обошёлся со мной резко, я больше не делаю первой шаги на сближение. Только он. Инициатор и командир.
Поначалу его это устраивало. Наверное, он даже и не замечал. Но вот уже несколько дней я ловлю на себе его пристальный взгляд, словно он изучает меня. Следит. Задаёт какие-то вопросы внутри себя, но не произносит их вслух.
– Может, ты обнимешь меня? – спрашивает он сегодня. Я же заслужил хоть немного внимания? Или его достойны все, кроме меня?
Я послушно кладу руки ему на плечи и прижимаюсь щекой к груди. Он не может видеть, как я улыбаюсь. Мой ворчливый, обделённый вниманием муж. Мой господин, желающий хоть немного инициативы от меня. Ну, уж нет. Больше я не попадусь на эту удочку. Не дам ему повод упрекнуть меня.
– Я делаю всё, что ты хочешь. Только так. Чтобы у тебя не сложилось мнение, что я хочу чего-то от тебя. Что добиваюсь своего исподволь.
– И как долго ты будешь помнить обиду? – мой жёсткий, напряжённый, пыхтящий супруг. Кто сейчас обижен, так это он. Я бы хотела, чтобы он тосковал по моим ласкам. Чтобы хотел их и радовался. Каждому прикосновению, поцелую, вздоху.
– Я не помню обид. Ты… сделал меня счастливой. Избавил Синицу от Севы. Она переболеет. Он остынет. У него и так всё ясно, а Линка однажды закажет мирозданию хорошего парня и получит его обязательно.
– Твоя Линка и без мироздания неплохо справляется, – бубнит он мне в волосы. – Может, ты наконец поцелуешь меня, Тая? Просто так, без просьб и приказов?
– Ты хочешь этого? – поднимаю я лицо. Глаза, наверное, меня выдают, но Эдгар сейчас слишком погружён в свои переживания.
– Я хочу, чтобы этого хотела ты.
И тогда я тянусь к нему. Встаю на цыпочки. Прикасаюсь губами к подбородку, а затем – к его губам. Он стонет и сжимает меня в объятиях. Крепко-крепко, с дрожью в мускулах. Вжимается в меня бёдрами, давая понять, как соскучился и хочет меня.
– Я хочу тебя, Эдгар, – говорю открыто и веду руками по домашней футболке. Задираю её вверх, трогаю горячие мышцы. – Ты единственный мужчина в моей жизни.
– Повтори, – голос у него срывается. Объятия грозят меня раздавить. Но мне только в радость его неистовство.
– Ты первый. И этого не стереть. Не вытравить. Ты самый добрый и щедрый.
«Я люблю тебя» – мысленно. О, нет. Я не хочу рассыпаться, как крупа по полу. Не хочу разбиться вдребезги. Но я говорю об этом глазами, телом, каждым движением. Вкладываю свою любовь в прикосновения и поцелуи.
– Не то, – шепчет он недовольно. – Но ладно. У нас много времени.
Он стягивает с меня халат, укладывает на мягкий ковёр – мы в большой комнате. Вот такие дерзкие и безрассудные. Но здесь тоже есть защёлка. И он уже закрыл, отгородил нас от всех. Но я всё равно ощущаю прилив адреналина. Мы не в спальне.
Я слишком смелая сегодня. Раскованная. Он хочет, а я тянусь. Сама приподнимаю бёдра и притягиваю его к себе. Не хочу прелюдий. Я должна почувствовать его здесь и сейчас.
– Возьми меня, – командую, и у меня двоится в глазах от головокружения и лёгкой эйфории. Я будто шампанского выпила – так мне пузыристо.
Эдгар пробует сыграть по-своему, но сегодня мой день. Я оглаживаю его бёдра, сжимаю в руках член и, раскрывшись навстречу, направляю его в себя. Эдгар стонет. Дышит горячо. Толчок. Ещё толчок – он входит в меня шершаво, с приятным трением.
– Ты же сухая, Тай, – бормочет он и пытается отстраниться.
– Зато внутри горячая и влажная. Не уходи. Я так хочу. Мне безумно хорошо, Гинц. Не ломай мне кайф, ладно? Дай мне поверховодить, раз уж сам попросил об этом.
И он сдаётся. Он мой. Горячий, неистовый, послушный. Я позволяю ему разогреть меня, а затем, изворачиваясь, опрокидываю на спину. Прохожусь языком от ключицы до бока, а затем прижимаюсь губами к трепещущей головке. Впервые. Пробую на вкус. Прислушиваюсь к себе.
Эдгар замирает. Кажется, он даже не дышит. Я смелая. И мне нравится. Он для меня – мир. Омут. Вершина. Моя и только моя. Неотделимая величина, без которой в моём организме не хватает хромосомы, а с ним – в самый раз.
Я обволакиваю его ртом, прохожусь языком по всей длине.
– Тая! – рычит он и зажимает ворс ковра в ладонях.
– Что, мой хороший? – дышу тяжело и, меняя позу, медленно погружаю его в себя. Немного. А потом ещё чуть-чуть. До тех пор, пока не сажусь полностью. Я наполнена им. Он во мне. И не только как мужчина в женщине. Это гораздо глубже.
Я сижу и сжимаю коленями его бока. Как наездница. Развратная и очень храбрая. У меня горят щёки.
– Это впервые, – смотрю ему в глаза. – Будь снисходителен.
– Я помогу тебе, – шепчет он горячечно и кладёт ладони мне на бёдра. Толкается внутри, приподнимаясь.
Я выгибаюсь от сладости, что разливается во мне. Начинаю двигаться. Ловлю ритм. Нахожу наиболее приятные точки соприкосновения. Наклоняюсь к нему. Увеличиваю темп.
Я гибкая и сильная. И сейчас – главная. Но это теряется, стирается, уходит на второй план, потому что мне хорошо. До ярких всполохов, что ведут меня за собой, пока я не растворяюсь в оргазме.
Всхлипываю. Бьюсь. Его мощные толчки только добавляют, ставят точки – яркие, как неоново раскрывающиеся лилии. Я чувствую, как он изливается в меня, достигает пика – и вот мы дрожим вместе. Опускаюсь на него, вжимаюсь, чувствую крепкие руки.
– Ты мой, – говорю твёрдо.
– Ты моя, – вторит он. – Запомни и не забывай.
Он собственник. Мой тиран. Мой самый лучший и добрый – дети это чувствуют. И кто я такая, чтобы не верить Пушинке-Насте? Если она видит в нём хорошего и доброго под километровой бронёй, значит и мне можно.
Хочется постучать по груди пальцем. Там, где сейчас ошалевше бьётся его сердце.
«Впусти меня. Я твоя. Откройся хоть на миг, чтобы я смогла протиснуться. И я согрею, растоплю твои льды. Подарю поцелуи, любовь, нежность. Ведь во мне всего этого так много. И всё это «много» растёт изо дня в день, потому что любовь границ не знает. И меры для неё нет. Она всеобъемлюща и прекрасна. И ты именно тот, кому я хочу подарить всё это».
На стене тикают часы. Спешат, отсчитывая секунды. В доме все спят. И только мы лежим близко-близко, сплетённые воедино. Хочется плакать от счастья и близости мужчины, без которого солнце на небе не встаёт.
Синица была не права. Он – Мироздание. То самое, что прислушивается к нашим просьбам и снисходит иногда, чтобы подарить каждому из нас немножечко надежды. Он моё персональное Мироздание. И я верю сейчас, что тоже смогу подарить то, чего никто и никогда не сможет ему дать.