Ева Ночь
Тот, кто меня купил
Глава 50
Эдгар
Сева позвонил сам. Через день. Я не стал брать трубку – был занят. Да и вообще отключился: вёл переговоры с инвесторами, как-то было не до разговоров. Любых. Новый проект трещал по швам и разваливался. Кто-то слил информацию конкурентам, и я понял, что, скорее всего, в этот раз проиграю. Неприятно, но терпимо.
Есть повод задуматься. У меня завёлся «крот». Хитрый и весьма талантливый. Кто-то достаточно грамотно играл против меня, и это злило и подстёгивало. Я просчитывал новые варианты и не мог ни на кого положиться. Самое страшное, что дела таких объёмов практически невозможно проворачивать в одиночку. Приходилось импровизировать и делать нелогичные шаги, которые могли сбить с толку того, кто под меня копал.
Я догадывался, кому дорогу перешёл, и это упрощало задачу. Но всегда оставался момент «икс»: кто-то чужой и умный. Хитрый и изворотливый. Вся тактика слива и подкопа плохо вязалась с Антакольским, что пёр всегда напролом и действовал, как железный дровосек, которому явно не хватало не только сердца, но и мозгов. Поэтому я перебирал варианты, думал и анализировал.
Когда я наконец включил телефон, то поразился количеству звонков от Севы. Что за родовая горячка? Я не успеваю его набрать – снова раздаётся металлическая трель.
– У тебя всё в порядке? – в голосе Севы тревога.
– Не мог говорить. Всё хорошо, – кривлю душой, потому что возвращать его сейчас не хочу. Я могу на него положиться, но и обойтись – тоже.
– Как там Лина? – вот главный вопрос, ради которого он мне наяривает.
– Всё прекрасно, Сева. Она беременна и собирается рожать.
Эту «новость» вечером мне поведала Тая. Я не смог ей признаться, что почти в курсе. И то, что «мы» рожаем – тоже не стало откровением или громом среди ясного неба. Даже если бы говорливая Синица оказалась попрыгуньей-стрекозой во всех смыслах, моя жена, думается мне, смогла бы её уколыхать и подбить рожать малыша.
Естественно, я прекрасно понимаю, куда она клонит и почему так доверчиво заглядывает в глаза.
– Никто её не гонит. Пусть живёт, сколько нужно, – кажется, я превращаюсь в мужчину, что готов исполнить любую её прихоть, стоит ей только пальцами щёлкнуть.
Ну, и кто из нас тиран и деспот? Кто властный господин? В её маленьких руках хочется плыть по течению и плевать на неприятности. Страшно сказать, я даже притерпелся к тому, что в собственном доме мне приходится постоянно надевать штаны, выслушивать детский лепет и сидеть в столовой за большим столом (специально заказать пришлось) в очень тесном кругу.
– И всё? – доносится издалека недоверчивый голос Севы. Кажется, кто-то поражён. Нокдаун.
– И всё. А что ты хотел услышать? Что она рвёт и мечет, ищет тебя и хочет предъявить отцовство? К твоему счастью, она о тебе даже не спрашивает.
– Совсем-совсем? – он что, не рад своему счастью?
– Сева, – прекращаю я бесполезный разговор, – если у тебя всё, я отключусь, у меня много дел. Но я всё же тебе отвечу: совсем-совсем. Абсолютно. Она рассказала, как ты кормил её баснями о своём бесплодии и не стал заморачиваться на предохранении.
– Это правда, Эдгар, – слышу я его вздох и понимаю: он сейчас серьёзен, без своих дурацких шуточек и кривляния. Но всё же уточняю:
– Правда – что морочил голову или…? – как-то язык не поворачивается сказать, видимо, очевидное для него.
– Или, – я почти не помню мрачного Севу. Привык, что он клоун и душа любой компании. И это нетелефонный разговор. – Можно я вернусь?
Это почти просьба.
– Зачем? Всё сложилось, как ты хотел. Она только в себя пришла, а тут ещё и это. Дай ей спокойно жить, Сева. Когда ты рядом, всех штормит. Не делай больших глупостей, чем ты уже наделал.
– Это не мой ребёнок, – но в голосе его уверенности поубавилось.
– Ну и прекрасно. Никто и не предъявляет тебе претензий. Если у тебя всё, жду отчёт по почте.
У меня паршивое настроение, а после Севиного звонка – непонятный осадок. И единственное, что может меня сейчас утешить – это голос моей жены.
– Мы могли бы пообедать вместе, – наступаю я на горло собственной гордости, потому что безумно хочу увидеть её. Прямо сейчас. Сию секунду. Сил нет ждать. Видеть её. Слышать голос. Слушать, как она смеётся. Наблюдать, как поправляет волосы или облизывает губы. Обожаю смотреть, как она ест.
– Эдгар, я тут с Синицей, мы ж из университета возвращаемся, – она извиняется, а я злюсь. Ревную. Да. К Синице. Университету. Ко всему миру. К столбам и собакам. К детям. У неё для всех хватает терпения и тепла, внимания и участия. А я сижу здесь один, в полной заднице и голодный.
– Игорь отвезёт Лину домой. А тебя подбросит к главному офису, – в таких случаях лучше командовать. – Я сам ему позвоню. И, пожалуйста, не задерживайтесь.
Я не даю ей возразить. Придумать отговорку, чтобы меня не видеть. Я знаю, всё знаю! Но понимать не хочу и не буду. Не сегодня.
Не знаю, зачем делаю это. Я мог бы выйти из офиса ей навстречу. Но нет. Я приказываю Игорю проводить её в мой кабинет. По камерам слежения вижу, как она идёт по коридорам. Оглядывается с любопытством. Как входит в приёмную и смотрит на Любочку – моего секретаря.
Не выдержав, распахиваю дверь, чтобы встретить её на пороге.
– Дальше мы сами, – киваю Игорю. – Отвези Лину домой.
Мне сейчас не до водителя. Я смотрю в Таины синие глаза. Любопытство. Вопрос. Она сбита с толку. И по кабинету движется, словно по минному полю.
– Можешь всё здесь рассмотреть, не стесняйся, – делаю широкий жест рукой. Ей хочется – я вижу. А я впервые позволил ей приблизиться к себе не домашнему. Я сейчас для неё незнакомец. Чужой. Да и был ли я ей близок хоть когда-нибудь, кроме интима?
Она осматривается. Присаживается на стул. Ненадолго. Походит к окну и смотрит вниз. Совсем как мать недавно.
– У тебя есть туалет? – мило краснеет.
– У меня есть всё, – большого труда стоит оставаться серьёзным. Веду её в другую комнату.
Она смотрит на диванчик. Шкаф с одеждой. Чайник на столе.
– Было время, я здесь ночевал, – не знаю, зачем говорю это. – Нечасто возвращался домой. Здесь всё необходимое.
– И другие костюмы тоже? – живо оборачивается она.
– Ты хотела в туалет, – приподнимаю брови.
– Да-да, – спохватывается она.
– У меня здесь и душ есть, – повышаю голос и чувствую, как улыбаюсь. От уха до уха. Она что, ревнует? Ей не давал покоя мой костюм, который я надел, чтобы умыкнуть её от беспокойного семейства?
И на душе становится так хорошо, что хочется заложить руки в карманы и насвистывать.
– Пойдём. Я покажу тебе одно местечко неподалёку. Тебе понравится, – тяну её за руку, как только она появляется из санузла.
От её рук пахнет мылом. И, кажется, она прихорашивалась. Помаду нанесла, причесалась. Сейчас мы идеальную красоту нарушим. Целую, безжалостно уничтожая её труды.
– Эдгар, – вздыхает она, как только я от неё отрываюсь. – Ты как маленький, – вычитывает строго и ладонью вытирает мои губы. – Ну, что ты наделал? Здесь столько людей. Что о нас подумают?
– Плевать, – говорю беспечно. – Ты моя жена. И я могу делать, что хочу. Пусть шепчутся и завидуют.
Я веду её в кафетерий. Там шумно и есть столики на улице. Это не элитный ресторан, но я люблю бывать здесь за душевность и вкусную еду.
– Хорошо, что вытянул меня сюда, – признаётся она между супом и вторым. – Я голодная. А ещё… я соскучилась по тебе такому, Гинц.
Она ласкает меня взглядом, и мне становится неудобно за тот отклик, что поднимает голову под ширмой моих брюк.
– По какому – такому? – шевелю бровями и не могу удержать улыбку.
– Ну, весёлым тебя не назовёшь, конечно, – складывает Тая губы бантиком. – Но иногда ты бываешь невыносимо притягательным. Шутишь, хоть и не всегда удачно.
Не сдержавшись, я хохочу.
– Что ни слово, то комплимент. Тая Гинц, вы очаровательны в умении поднять и опустить одновременно. И какая из моих шуток показалась вам неудачной?
– Баллада о беременной девственнице, – тихо шепчет она, сверкая глазами.
Я беру её руки в свои. Смотрю пристально в синь её глаз. Губами прикасаюсь к пальчикам.
– Мы можем всегда шутку превратить в правду. Самую настоящую. Девственность, конечно, не вернуть, а беременность организовать – без проблем. Вы хотите девочку или мальчика, Тая Гинц?
Спрашиваю и замираю. Сердце, кажется, сейчас пробьёт грудную клетку и выскочит наружу. Упадёт в тарелку с антрекотом и салатом.
Тая хлопает ресницами. А затем смеётся.
– Эдгар Гинц, у нас уже есть два мальчика, две девочки и собака. А также два охранника, два водителя и… если честно, я поражена. Я никогда не думала, что ты такой… крутой, что ли. Ты никогда не рассказывал о своей работе.
– Ты никогда не спрашивала, – принимаю я правила игры. Сердце моё больше не стучит. Умерло в тот момент, когда она увернулась от неудобного вопроса и выкрутилась, как сумела.
Ну, конечно. Какие дети, когда она ждёт не дождётся, чтобы закрыть «контракт» и бросить меня к чертям собачьим.
Только она не угадала. Я не дам ей уйти. Не позволю. Ни за что. Я буду тираном и деспотом. Я придумаю что-нибудь, чтобы удержать её возле себя. Привяжу. Спрячу. Замурую.
На миг я, наверное, оглох. Шум улицы перестал существовать. Остался только грохот моего яростного сердца, что ожило и взбунтовалось. Кажется, я влюбился. Люблю свою жену. Девочку, которую купил. Девушку, что не хочет от меня детей.
Наверное, я проклят, раз судьба, сделав круг, снова подсовывает похожий сценарий. Как всё же предсказуемо кино моей жизни…
Глава 51
Тая
Тёплое солнце гладит лицо. Я сижу на лавочке и наблюдаю, как копошатся неподалёку мои близнецы. Я всё равно мысленно называю их так. Без разницы, кто старше или младше. Дело не в дате рождения, а вот в этой неразлучности.
Мы в том самом огромном парке, что находится неподалёку от дома. Рядом с Настей и Марком носится, подпрыгивая, Че Гевара, мой любимый команданте. Я всех люблю. Любовь расширяет границы и заставляет меня распахивать сердце. И никому не тесно в нём. И, кажется, я во всех нахожу отклик, только мой самый непримиримый, самый желанный в мире мужчина не хочет видеть очевидного.
Вчера он улыбался и шутил. А потом снова ушёл в себя. Отгородился. Я ничего не могу понять в сменах его настроения. У меня критические дни. Вечером выяснилось. И это сделало его ещё замкнутее, хотя куда уж больше.
Наверное, ему не нравятся женщины в такой период. Ночью он отвернулся от меня и спал строго на своей половине. А я долго не могла уснуть: не хватало его рук и ног. Я привыкла спать слишком тесно.
Как быстро привыкаешь к таким вещам. А может, это потому, что его прикосновений я жду всегда. Сейчас, наверное, никто бы не усомнился, что у нас всё по-настоящему. Он сумел сделать так, чтобы я постоянно ощущала нехватку его присутствия рядом. Эдгар как воздух: прожить долго без кислорода невозможно.
– Как хорошо ты устроилась, – Леон падает на лавочку рядом. Его не было дома.
Интересно: это Синица проболталась, где мы, или он сам догадался? Вообще-то мы сюда часто ходим. Здесь хорошее место. Приятное. Я его сразу заприметила. Старое и новое сплелись корнями. Вековые дубы шелестят листьями. Новые лавочки и фонари. Кстати, они не разноцветные, к сожалению. Одинаковые. Светят жёлтым светом – приглушённым и таинственным. От этого становится ещё красивее это место. Прекрасное и жуткое одновременно. Ночью бы я сюда ни за что не сунулась.
– Можно я подышу воздухом рядом с тобой?
В его вопросе – двусмысленность. Я пожимаю плечами, чтобы не отвечать. Мне порой жутко находиться рядом с ним. Он слишком похож на Эдгара. Молодая копия. Как сын, которого у него нет. А мог бы быть, наверное. Но я об этом не хочу думать. О женщине, что была рядом с ним. О таинственной Виктории – теперь я знаю её имя. Его первая жена. Наверное, Эдгар любил её очень сильно.
– Не душит тебя это всё? – снова вырывает меня из мыслей Леон.
– Что – всё? – я бы, наверное, предпочла с ним не разговаривать.
– Этот брак. Чужие дети. Я, прилипчивый, – кожей ощущаю его насмешливую улыбку. – Синица беременная. Два амбала чуть ли не круглосуточно.
Кажется, он не пропускает ни одного события в доме, хотя держится в стороне и почти не разговаривает. Эти его откровения – словно прохудившийся мешок. Прорвался, видимо, от тяжести. Не вынес груза, который он пытался на себе тянуть.
– Бывало и хуже, Леон, – я передёргиваю плечами, вспоминая детский дом, чужие семьи и удушливую тётку. – То, что есть сейчас, – моё. Я в любой момент могу всё изменить.
– Но духу не хватает. Я же вижу: ты с ним не по любви. Что между вами, Тая?
Он лезет, куда его не просят. Слишком напористо, чем ещё больше напоминает Эдгара.
– Я не хочу говорить об этом. И ты ошибаешься.
Наверное, я не умею выражать любовь, раз её никто не видит. Близкие могли бы уже со стороны заметить. Неужели всё так печально? Как мы с Эдгаром выглядим в их глазах? Хотя Синица знает историю нашего брака. Как хорошо, что ей хватило ума молчать и не откровенничать со слишком любопытным, как оказалось, Леоном.
– Я знаю, что такое быть чужим, Тая. Я жил с этим всю жизнь. И сейчас не до конца избавился от клейма.
Это его тайна. И он, наконец, засасывает меня в свой прохудившийся мешок. Хочется узнать. Открыть для света тёмный угол. Если он захочет, конечно, пустить солнце в свою жизнь. Выговориться. Выкинуть из себя то, что душит и давит.
– У нас самая лучшая в мире мама, – он усаживается поудобнее. Придвигается ближе ко мне. Я чувствую своим бедром его ногу. От тела Леона идёт жар. Поёживаюсь невольно – так это узнаваемо знакомо. Если прикрыть глаза, можно подумать, что рядом Эдгар. У них даже голоса похожи. У Леона лишь немного мягче тембр, не такой густой и насыщенный, как у брата.
Леон расслабляется, опирается спиной о спинку лавочки, прикрывает глаза. Искоса бросаю взгляд на него. Почти та же причёска. И чёлка падает на высокий лоб. Волосы чуть темнее, чем у Эдгара и виски – гуще, не такие аккуратные. Причёске не хватает стиля и модельности. Паршивая стрижка, если на то пошло. Но ему идёт.
Он худой, длинноногий. И ростом не подкачал – уже, наверное, под метр девяносто. И, если учесть, что мальчики растут долго, со временем, думаю, догонит Эдгара.
На худой шее движется кадык – он то ли сглатывает, то ли сдерживает слова, что всё равно прорвутся и лягут в этом парке неровными рядами. Очень хорошее место для откровений.
– Она просила ничего не рассказывать. Как видишь, мы послушные дети. Но она не хотела, чтобы мы делились с братом. Ты – другое дело. Ей бы тебя благодарить. Потому что он бы без тебя ни за что…
Я молчу. Если прерву, Леон сбежит или замкнётся.
– Думаешь, я не понимаю, чьих рук дело? Мы ему не нужны. Так, обуза, неожиданно свалившаяся неизвестно откуда. Да это и понятно. Может, я бы думал точно так же.
– Неправда, – рискую я всё же защитить Эдгара. – Я просила, да. Но решения он принимает сам. И этот шаг он тоже сделал сам. Он мог бы засунуть вас куда-нибудь, откупившись деньгами. Однако, привёз в свой дом. Так что зря ты так о нём.
– Зря, не зря… – Леон судорожно глотает ком в горле, кадык дёргается беспомощно, как поплавок на удочке, что давно и прочно запуталась леской в коряге. – Что сейчас говорить об этом. Я знаю одно: без тебя всё было бы по-другому. И он дурак, что не ценит то, что ему досталось каким-то чудом.
Он молчит, дышит тяжело. Мне даже кажется, что заплачет, но этого не случается.
– Ты чем-то похожа на маму. Не внешне и не характером. Душой, наверное. Слишком добрая и чистая. Открытая и жалостливая. Мама такая же. Она любила нас так, что готова была на любые жертвы. Думаю, ты осуждаешь её. Не надо. Потому что, не зная, можно о человеке придумать что угодно. Я потому и говорю сейчас о ней. Хочу, чтобы ты знала.
Может, это именно то, что я хочу услышать, но в этот момент становится страшно. Как в ледяную воду головой. Не знаю, готова ли я услышать часть тайны странной женщины, голос которой я слышала в телефоне. Только имя – ничего больше. Через миг обрушится водопад, а я не знаю, готова ли к этому.
– Я… ему не родной. Отцу. Он часто говорил об этом. Когда я почти вырос. Но и в детстве я чувствовал его холодное отчуждение. Мама утверждала, что это не так, но я не слепой. Вижу. И если до Эдгара ещё можно было обманываться, то сейчас – глупо.
Она так и не призналась. Да я и не уверен, что хотел бы знать своего настоящего отца. Несмотря ни на что, у меня он был. Пусть отстранённый и далёкий. Но… он был добр по-своему и не отталкивал. Правда, когда появились Марк и Настя, я сразу почувствовал разницу. Они тоже, ты же видишь, не очень меня празднуют. Разница почти в десять лет. Безграничная любовь отца…
Когда он заболел, мир рухнул. Стабильность дала трещину. Мы хорошо жили, Тай. Ни в чем отказа не знали. Хоть я неродной, хоть малыши родные. И в матери он души не чаял. Мы ничего не знали о её прошлом. Об Эдгаре не знали. Я лишь мог догадываться, что кто-то всё же был. Наверное. Она у нас… в общем, не юная, мама наша. Но кто его знает, как складывается жизнь? Я верил, что она жила и однажды встретила отца. Замечательного мужчину, что полюбил её всем сердцем.
Он умолкает. Сжимает мою руку в ладони – горячей до невозможности. И я не нахожу сил отстраниться от той боли, что выходит из него широким потоком. Ответно пожимаю его пальцы, давая понять, что я рядом. Слушаю его. Понимаю.
– Отец болел долго, – говорит он чуть слышно. Спешит, слова выскакивают рвано, как кровь толчками из разорванной аорты. – Мама никогда не работала. Ни дня. Не было необходимости. К тому же Настюшка далась ей очень тяжело. Мы думали, что потеряем её. Еле оправилась. Всё же ей сорок три было. Очень долго поправлялась. Но мама сильная. В ней духа очень много, хоть и кажется, что это не так.
Она, не задумываясь, продавала всё. Чтобы спасти его. Врачи говорили: есть шанс. И она цеплялась за него обеими руками. Я подрабатывал. Мама не разрешила мне институт бросить. Говорила: надо учиться, без образования человек никто. «Посмотри на меня, – твердила беспрестанно, – я бы могла найти работу получше и дать вам побольше».
Может, и так. А ей приходилось мыть чужие лестницы и кое-как сводить концы с концами. Отец верил, что поправится. И ни разу не сказал ей: «Стоп, довольно». Наверное, потому что она поддерживала в нём эту веру. Да и не остановилась бы она никогда. Ни за что.
Мы продали дом, перебрались в… даже язык не поворачивается назвать это жильём. Лечение требовало денег. Очень больших. Она занимала. Обивала пороги. Просила. Унижалась.
А потом стало понятно, что отец не поправится. Ему назначили паллиативную терапию[1]. И она сломалась. Я не могу судить её за это.
Отец умер на глазах у Насти. Поэтому она кричит по ночам. Именно ей пришлось увидеть это своими глазами. Недетское это дело – встречать смерть лицом к лицу. Так получилось. Мать вышла на минутку в туалет. И… вот.
Тяжёлые похороны. Настя нуждалась в помощи. В какой-то момент мама вынырнула. Стала твердить, что есть только один человек, который сможет нам помочь. Её старший сын. Так мы узнали об Эдгаре. В неё словно силы влили. Собрала нас в один момент и увезла сюда.
Лучше, конечно, не знать, как мы протянули, пока Эдгар не забрал нас. Мы жили впроголодь. Она долго не могла найти его. Надежды таяли. Но чудо всё же случилось. К её счастью.
Леон с силой сжимает мои пальцы. И я понимаю, что больше он не скажет ни слова.
– Только не жалей. Не надо. Всё в прошлом. Нужно жить тем, что есть. И я это осознаю. Поэтому… остался с вами. После всего, что случилось, это не унизительно.
– Леон! – размахивают руками близнецы-двойняшки. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся. Карабкаются ему на колени. Он обнимает их двумя руками. Не знаю, что он там говорил об отчуждении. Но, кажется, меняется и это. Горе сближает. Другая жизнь строит мостики, что способны объединить сердца.
Остаётся лишь немой вопрос: почему именно сейчас это вышло из него. Леон смотрит на меня поверх двух непохожих голов Марка и Насти. Прямо в глаза. Открыто. Проникает куда-то слишком глубоко.
– Я хочу, чтобы ты знала. И… не осуждала её.
В голосе Леона твёрдость. Горячий посыл, что цепляет крюком моё сердце. И чудится мне: он знает. Откуда-то знает, что я собираюсь с ней встретиться. Буквально завтра. Он слишком много знает, но я уже не могу расспросить и заставить признаться. Я лишь смотрю в его глаза, не отрываясь, и слушаю своё ошалевшее, растревоженное, испуганное сердце.
[1] Паллиативная терапия – лечение, направленное на облегчение симптомов болезни у больных в случаях, когда нет надежды на излечение.
