Дмитрий Венгер
Перекрёстки, духи и руны
Освенцим. Тысяча девятьсот сороковой год, двадцать седьмое апреля – распоряжение рейхсфюрера СС Гиммлера о создании концлагеря в окрестности польского города Освенцим (Аушвиц).
Тысяча девятьсот сороковой год, двадцатое мая – закладка лагеря по приказу Гиммлера на базе казарм польской армии. Первые узники появились в Освенциме четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорокового года из тюрьмы в Тарнуве, но перед этим из Заксенхаузена доставили тридцать немецких узников, которые были уголовниками. Первым начальником лагеря стал Рудольф Хесс.
Тысяча девятьсот сорок первый год, июль – в Аушвиц были доставлены и уничтожены первые советские военнопленные из числа политработников и командиров Красной Армии.
Тысяча девятьсот сорок первый год, август – рейхсфюрер СС Гиммлер приказывает коменданту Рудольфу Хессу подготовить лагерь для массового уничтожения европейских евреев и разработать соответствующие методы умерщвления.
Вонючих, грязных, потерянных теперь уже для всех людей гнали к воротам. «Arbeit macht frei», что в переводе означает «Труд делает свободным», – гласила надпись при входе, создавая при этом тщетную надежду у каждого узника. На пути к фильтрационному пункту они увидели, как в траншее горят человеческие тела вперемешку с крупными березовыми поленьями58. От этого места шли такие безысходность, боль и отчаяние, что Тшилаба расплакалась, она рыдала навзрыд, упираясь рукой в сетчатую ограду коридора, ведущего узников дальше.
«Вы не люди! Не люди!» – кричали в ее голове души умерших здесь людей.
Ее заливала их боль, их предсмертные муки. Адриан вмешался, сделав усилие, он закрыл ее канал с тонким миром, который еще остался у когда-то сильной шувани, словно отключил звук, после чего стал ее успокаивать, насколько это позволяла обстановка, выравнивая дыхание и замедляя пульс.
Возле одного из длинных безликих зданий их остановили и раздели догола, обнаженные люди прикрывая себя испуганно смотрели на охранников и остервенело лающих собак, что рвались с поводков. Потом их отвели в душевую, где лился сначала кипяток, потом ледяная вода, снова кипяток, – немцы это называли селекцией. Затем на стенах замигали лампочки, пол под ними начал медленно раздвигаться, и они увидели, что стоят на печи. В другом помещении, было огромное количество полок как в бане, заперев там людей, немцы пустили пар, люди стараясь подняться как можно выше падали вниз, но пар продолжал идти. Дальше был двор, Адриан, усиленно заботящийся о Тшилабе, присматривал и за Баро, тот стоял чуть дальше и с трудом держался на ногах. Позже оставшимся в живых велели выбрать из кучи платьев, сшитых из лоскутов, себе одежду и выдали гольцшуе – деревянные башмаки. Затем отвели снова в баню, где стоящим по колено в воде людям накалывали их номера поверх написанных карандашом цифр. Выдав другую полосатую одежду, пахнущую плесенью и тленом, их погнали к баракам.
Только цыгане жили в бараках семьями и после тысяча девятьсот сорок третьего года некоторые еврейские семьи, остальных разлучали, и зачастую навсегда. Тшилаба попала в обычный барак, Адриан, конечно, потом перевел ее в цыганский барак, когда там освободилось место. Черствость и жестокость словосочетания «освободилось место» соответствовали жизни в лагере, смерти, многие моральные устои, отжив свое, умирали, уступая место устоям «выжить любой ценой».
В обычных бараках негласными хозяйками, блоковыми были польки, отличавшиеся особой жестокостью, но Тшилабу это почти не волновало, она замкнулась в себе, сжалась в кокон беззащитной отстраненности. Многие люди, оказавшись перед угрозой собственной смерти, перестают быть людьми, а некоторые даже становятся жадными до мяса человеческих нервов псами, таких Адриан быстро отвадил, вернув их зло против них самих, он создал вокруг Тшилабы оазис покоя, перенаправив человеческую желчь в сторону бесчеловечности этого места. Позаботился он и о матрасе, на котором спали узники, на одном матрасе спало по четыре человека, немцы называли такое расположение валетом попарно, оказавшиеся в лагере французы дали такому способу более гастрономическое название «спать сардинами», но со стороны Тшилабы солома в матрасе всегда была мягче.
Каждый день начинался с проверки, которая назвалась апель и проходила на апельплац, потом узникам давали сладкий чай и отправляли на работы, которые длились с шести утра до шести вечера. Работы были разными, начиная с бомбокомандо – команды узников, которая откапывала бомбы, они погибали каждый день, и их останки даже не пытались собрать; борделя или пуфа, где принудительной проституцией занималось около двухсот узниц самых разных национальностей, были среди них и пуф-мамы – профессиональные проститутки; кибелькоманда занималась развозом кибеля – бочки с баландой; небесная команда подбирала трупы и везла их на мор-экспрессе – тележке для перевозки трупов в крематорий; также узников возили на каторжные работы за пределы лагеря. Тшилаба оказалась в числе людей, которые работали в канаде59, разбирая и сортируя вещи узников. Дни за днями уходили в бесконечность, молчаливый и хмурый Баро, с которым периодически виделась Тшилаба, держался стойко, хотя приклады и палки часто гуляли по его спине, но когда их глаза встречались, они выражали друг другу все тепло, сострадание и нежность, что еще сохранилась в их сердцах, душах и памяти о прошлом.
Известие о том, что Баро попал к Йозефу Менгеле60, «Ангелу смерти», едва не убило ее, сердце стучало с такой болью и невосполнимостью утраты, что она чуть не задохнулась от горя. Адриан присматривал за Баро как мог, но он был не всесилен, единственное, что он успел напоследок – это послал старику легкую и быструю смерть, чем и успокоил Тшилабу, сказав:
– Он ушел легко, легко, легко…
Она еще долго плакала, вспоминая его лицо и ту последнюю связь с домом и родным табором, которую оно олицетворяло. Забота о бывшей шувани стала единственной целью Адриана. Научившись материализовывать некоторые предметы, он стал часто подкладывать ей маленькие сочные зеленые яблочки, она, улыбаясь уголками губ всегда благодарила его, иногда вслух, иногда мысленно, и эти «спасибо» стали самыми дорогими для Адриана словами. Несмотря на нечеловеческие условия жизни в лагере, там все же встречалась любовь, любовь за колючей проволокой, бескорыстная любовь, и выражалась она не цветами как на воле, а кубиками маргарина. В обычный рацион заключенных входил маргарин, и это лакомство – кусок хлеба с маргарином, контрабандой мужчины несли женщинам, чтобы добиться их расположения. Тшилаба тоже получила такой символ «бескорыстной любви» от одного старого цыгана, который узнал ее, когда спустя четыре месяца, она оказалась в цыганских бараках. Он был истощен страданием, такое можно увидеть у раненой собаки или больной лошади. Подойдя к ней в бараке, он сел рядом, она вспомнила его, свою старую любовь тех далеких времен, когда были живы ее родители, а мир не казался таким грубым и мрачным. – Драгомир61? – спросила она, дотронувшись до его лица.
– Да, – ответил он, протягивая ей угощение. Она заплакала.
– Можно я тебя поцелую? – спросил он.
Она кивнула, успев заметить, как тени улыбок мелькнули на лицах, окружающих их ромалов. На следующий день старый цыган не проснулся и по бараку прошел ее мучительный сдавленный стон невыплаканных слез, а съеденный хлеб еще долго жил в ней теплой свечой воспоминаний. Чтобы как-то спасти желание жить у Тшилабы, Адриан стал тщательнее заботиться о ее сне, делая его каждый раз более ярким и бодрящим, воспевающим жизнь, надежду на лучшее. Когда ему удалось узнать, что их родной табор добрался до Сардинии, и теперь цыгане живут там, он, обрадовавшись, послал Тшилабе этот сон, самый лучший, яркий, счастливый солнечный сон, который она видела за последние месяцы. Сон, где было много радости, еды и моря и где у цыган появились дома и даже собственные лодки, правда, пока только две, но это были их лодки, на которых они выходили в море за свежей рыбой и крабами. Проснувшись, цыганка впервые улыбнулась, рядом не проснулись несколько человек, но она улыбалась, стоя на селекции, которую дважды в месяц устраивали нацисты: с голой обвисшей грудью и худыми выпирающими ребрами она улыбалась, когда осматривающие остановились возле нее и сочли ее выжившей из ума, – улыбнувшись, спросила, когда можно пойти на работу. Ей ответили, что скоро и это спасло ей жизнь – рты, не несущие никакой пользы, по разумению немцев, отправлялись в газовые камеры и крематорий. Адриан, неустанно заботящийся о шувани, проникал в ее мир и душу, и то, что ему там открылось, лишило его присутствия надежды. Тшилаба знала обо всем еще задолго до их встречи, она знала о своей судьбе, знал о ней и Миро. Адриан вспомнил его взгляд, когда Тшилаба передала силу шувани Лейле, этот лишенный удивления взгляд, на который он тогда не обратил внимания, объяснялось теперь и предложение Миро пойти с ними. – «Ведь он знал», – понял наконец Адриан. «Он знал все с самого начала, и видя меня, сидевшего день за днем у могилы матери, сделал вполне правильные выводы. Он хотел защитить свою хозяйку, к которой привязался».
«Говорю, что было, что будет, что происходит сейчас, – улыбнулся старик. – Служу своей хозяйке, она хорошая, понимает нас, духов», – Адриан отчетливо вспомнил эти слова. Как дух, не способный на защиту, может защитить? Никак. Только найти духа, который так же будет любить его хозяйку, а придет время и позаботится о ней. «О как же я был слеп!» – закричал Адриан, коря себя за свою глупость и невнимательность. «Этот урок я усвою!» – подумал он и, посмотрев на спящую Тшилабу, окруженную трагической магией очарования, улыбнулся грустной вымученной улыбкой. «Как защитить того, кто не желает жить и все для себя уже решил? Сдаться? Нет, я буду с ней до последнего, это мой долг. Несмотря на то, что она там решила».
…Сон Тшилабы. Жирная, черная итальянская земля, вобравшая в себя ароматы оливок и винограда, податливо обнимала ее босые ноги, сверху сквозь зелень сада шло, одаривая ее теплом и заботой родной земли, солнце.
–
Я уже умерла и пришла с ними проститься? Или это все был сон? Долгий кошмарный сон. Ну пусть будет так, – разговаривая сама с собой, она не заметила, как к ней подошел Баро с ведром винограда.
– Сладкий, – сказал он и, поставив ведро, протянул ей небольшую веточку. Тэхас62.
– Гожо63, – ответила она, отщипнув несколько ягод. И вправду сладкий! Она обняла его крепко, по-настоящему, как она уже давно ни с кем не обнималась. И тут ей подумалось о черте, пределе понимания и познания человеческого горя, которую она уже преодолела и теперь в безопасности. Ее век кончился, теперь все, покой. Баро, также обняв ее, отстранился.
–
Там еще много винограда. Надо собрать, – серьезно сказал он. А то Тамара одна не справится.
– Де васт64.
– Ту миро миленько, лачо65. Конечно, пойдем. И Тамара здесь?! Как хорошо! – воскликнула Тшилаба, обрадовавшись. И они под руку, с ведром винограда прошли дальше по тропинке сквозь обильную зелень сада, там чуть дальше усталая, но счастливая работала Тамара.
– Виноград такой сладкий, – сказала она, когда они подошли ближе. Баро, ты угостил Тшилабу виноградом?
– Конечно, – ответил он. Женщины обнялись, осматривая друг друга. Лицо Тшилабы стало мокрым от слез, Тамара ласково гладила ее по голове, спине: – Ну ничего, ничего. У нас ты скоро поправишься! Загоришь, – пошутила она, и Тшилаба засмеялась, прижавшись к сестре.
– Пойдем с нами! – сказал, как всегда, серьезный Баро.
– И вправду, пойдем! – поддержала его Тамара. Что тебе здесь делать?
Взяв ведра с виноградом, они пошли по тропинке сквозь виноградные рощи, босые, счастливые они ступали на теплую, нагретую землю и улыбались, везде было солнце, жужжали кропотливые пчелы, собирая нектар с виноградной лозы, что гроздьями свисала над их головами.
– ПРОСНИСЬ! – громко, резко кто-то закричал ей в ухо так, что она подпрыгнула на месте и, проснувшись, села на своем соломенном матрасе. Сердцебиение галопом секунд стучало у нее в груди. «Кто кричал? Адриан? Но он никогда не позволил бы себе такого?» – вопросы копошились в ее голове, сон сняло как рукой. «Этот крик – дурной знак! А вот сон? Они позвали меня, наверное, это все, время пришло, – подумала она, и от этой мысли ей стало легче. – Я прошла свой путь, будем надеяться, достойно, а если и делала кому зло, то по справедливости, не ради забавы».
На апельплац дул холодный, пронзительный, колючий, злой ветер, она стояла на плановой селекции, уже привычно сняв с себя одежду. Снова была осень, прошел год ее жизни в лагере. Проходивший вдоль рядов нацист пристально изучал людей и в некоторых тыкал пальцем, что-то при этом говоря, людей сразу уводили. Вскоре он остановился возле нее, она, в отличие от других, не боялась, ее не смогли сломать, и она посмотрела в его лицо, так же внимательно, как он в ее. Острый кадык, жесткие скулы, длинный нос, глубокие, холодные, полные рационализма серые глаза – он напомнил ей охотничью собаку из тех, что французы используют для охоты, кажется, азавак, так она называется.
–
Ее, – сказал немец. Невнятный звук, похожий на вздох облегчения, вылетел из ее груди, и большое, теплое облако ее духа-защитника вылетело из-за ее спины в сторону немца.
Адриан закричал и, вылетев вперед, стал наносить удар за ударом своей заточкой в тело немца, он бил и бил, меняя руки, с разных позиций, бил с остервенением, он никогда и никого так не убивал, как этого немца. Нацист пошатнулся, закашлялся, достав платок, вытер губы и, увидев кровь, испугался, испугался смерти, чьей слугой он был и которую до дрожи в коленях боялся сам. Чувствуя, что его легкие наполняются чем-то теплым, он снова закашлял, оперся о стену.– «Неужели я чем-то заразился от этих йекке66?» – подумал он и, покосившись, упал, к нему уже бежали другие офицеры, но сути это не меняло, выбранных людей уже вели в крематорий. Лошадиная работа кончилась, рядом шли мусульмане67, бледные исхудалые мужчины, лысые женщины, их лица уже ничего не выражали, обтянутые скулы, лихорадочные глаза – «живой пепел» Освенцима.
– Все мы смертны, но не все мы люди, – сказала она надзирателю, стоящему возле дверей в крематорий. Он понял смысл ее слов и скорее удивился, как кто-то из этого сброда посмел ему что-то сказать, чем задумался о значении этих слов. Повернув голову, Тшилаба увидела женщину со свертком грязной бумаги в руках, губы женщины беззвучно шевелились, видимо, она хотела спеть ребенку на прощание колыбельную, но не могла. Адриан был в ярости, убийство нациста нисколько не помогло ему, он вернулся к Тшилабе, чтобы быть с ней до конца.
– Хочешь, я помогу тебе уйти быстро? – спросил он голосом в ее голове.
– Нет, – ответила она. Тут немного осталось, я хочу пройти до конца. Спасибо тебе. Если хочешь помочь, помоги ей, – добавила она, имея в виду женщину с ребенком.
– Хорошо, – ответил он.
Женщина к тому времени уже с силой прижала к себе новорожденного, надеясь, что он умрет до того, как вспыхнет пламя. Адриан помог ей. За ними закрыли дверь.
Ужас наполнил комнату, в которую их привели, противостояние обыденного и мистического закончилось. Адриан обнял ее, поместив внутрь себя, рассчитывая поглощать пламя до того, как оно достигнет ее, столько, сколько сможет. Огонь вспыхнул, крики людей наполнили все вокруг, и он, обняв ее так крепко, как только мог, поедал пламя с жадностью и ненасытностью зверя, спасающего своих. Нестерпимый жар был везде и даже внутри него, а значит, и внутри нее. Когда все кончилось, он понял, что обнимает кучку пепла; дым, уходящий сквозь трубу дымохода, уносил души людей в лучший мир, они были свободны. Адриан видел их, но искал только одну, она была уже в небе над лагерем, когда их глаза встретились, она ждала его, и они впервые смотрели друг на друга на равных, теперь они оба были мертвы.
От нее исходил свет, яркий и чистый. Она улыбалась ему теплой, лучезарной улыбкой и ласково сказала: – Я прощаю тебя! И хочу, чтобы ты простил себя! Он, приклонив колени, целовал ее руки, как когда-то руки матери перед тем, как уйти на свое последнее задание, с которого он не вернулся, так и не простившись с ней.
– Я знаю, ты не пойдешь со мной туда, – сказала она, указав на высоту предрассветного солнца. Он отрицательно покачал головой.
– Помогай людям, – сказал она. Ты знаешь теперь, как мы – люди глупы и своенравны, так что найди того, кому большего всего нужна помощь, и спаси его. Обещай, что простишь себя и, обретя внутренний покой, поможешь.
– Обещаю, – ответил он.
Ее лицо, вдруг осветившись любовью, стало спокойным. – Прощай, Адриан,– прошептал она, поворачиваясь к свету.
– Прощай, – прошептали его губы.
Холодный ветер с мрачного осеннего неба обрушивался на бараки лагеря. Измученные, с выражением глубокой безысходности глаза каторжан смотрели на дым крематория, уставившись, они вздыхали, кто с облегчением, а кто-то с завистью.
Адриан, пролетев над ними, не хотел здесь оставаться, его привлекал далекий горизонт на востоке. Когда-то он научился превращаться в ворона, птицу, охраняющую связи и пути мертвых, и теперь решил снова стать ею. Невесомо и неслышно раскинув легкие крылья, он взмыл в небо, устремляясь все дальше и выше к облакам, пока их серебристо-снежные чертоги не были достигнуты, погрузив его в безмятежность и покой. Внизу со своими шрамами и болью плыла земля, вспаханные снарядами поля, горелые поленья деревень, курганы могил – круговерть истории, которую не способны освоить и понять люди. Воздушные струны в стенах неба лопнули, и он увидел другую землю на месте, изрытом окопами полей, были сады, вместо сожженных деревень ровные ряды домиков, на курганах могил толпились люди и несли цветы. «Будущее без войны, возможно ли это? – подумал он. – Или это проделки сильфов68? В таком огромном мире, где кроме людей живут и другие существа, ничто нельзя исключать».
В итоге забудется и то, что нельзя забывать, он был уверен в этом, этому учит история, независимо от того, переписана она или нет. Вехи истории захлопнулись большими белыми крыльями облаков, окно в будущее, если оно было, исчезло, и все его мысли свелись к праву выбора своего пути, именно это право объединяет и мир материальный, и мир духов.
День затухал, а он чувствовал, что переродился, в нем появилась сила, подобная той, что есть в Мириам, теперь он мог гораздо больше. Злая пустота ночи закрыла землю, остались лишь звездные дороги и лунный свет. Он летел все дальше, чувствуя под перьями свободу воздушных потоков и мягкость облаков – как же это прекрасно: освобождение, перерождение, ощущение неведомого прежде пика силы и возможностей, то чувство, когда ты можешь абсолютно все. Гаркнув в небе, он полетел вниз, к самой земле, сложив крылья и не страшась разбиться, он раскрыл их лишь у самой воды, внизу было море, он слышал его дыхание и размеренный шепот, и наслаждение небом перешло в наслаждение морем – ночной влажной тиши водных просторов. Рассвет пришел к нему с холодным ветром приближающегося снегопада, впереди был город, скованный голодом, страхом и холодом предстоящей зимы. Город, окруженный фашистами на просторах Невы, тихо собирал силы, все, что осталось, чтобы выстоять, Адриан сел на бордюр мостовой и сменил облик, птица просто исчезла обманом зрения для любого обитателя этих мест. Дома без стекла и тепла, одинокие и обездоленные, стояли на беззащитных проспектах, а оглохшие от ударов немецкой артиллерии люди не спешили на них выходить, скрываясь в обломках своих квартир. Адриан медленно пошел вперед сквозь разбомбленный город, где во дворах штабелями лежали мертвые. «Где-то я уже видел похожее», – подумал фламандец, вспоминая Освенцим.
Белые хлопья снега закружились над городом, не предвещая ничего хорошего его жителям. В соседнем дворе кричал и плакал ребенок, Адриан, прыгнув, полетел сквозь завалы и перекрытия рухнувшего дома и оказался перед маленькой девочкой, изможденной, худой – «кожа да кости», с впавшими внутрь серьезными карими глазами.
– Ты кто? – спросила она, перестав плакать, и лишь шмыгала носом, лицо ее, красное и растерянное, смотрело на фламандца, исключая возможность ошибки.
– Ты видишь меня? – удивленно спросил он.
– Да, – ответила девочка, насторожившись от такого вопроса и произношения говорившего.
– Я – Адриан. А ты?
– Ты немец? – испугалась девочка.
– Нет, что ты, я фламандец.
– Аа! А я Аня, – представилась она, уже перестав плакать.
– Хочешь фокус? – спросил Адриан, понимая состояние ребенка.
Девочка кивнула. Он, показав пустые ладони, сжал их и, импровизированно покрутив их в воздухе, задал следующий вопрос: – В какой руке?
Девочка внимательно на него посмотрев, протянула свой маленький пальчик к его правой руке. Он раскрыл ладонь, на которой лежало маленькое зеленое яблоко. Глаза ребенка вспыхнули, и она, схватив яблоко, с жадностью накинулась на него, даже не разжевывая кусочки, проглотила его вместе с маленькими косточками.
– Спасибо, – сказала она. А откуда ты?
– Я из очень далеких мест, – доброжелательно улыбнулся фламандец. Хочешь, я буду заботиться о тебе и защищать?
– Да, если мама не будет против, – ответила девочка.
– О, она не будет, – весело ответил фламандец, и, взяв ребенка за руку, они пошли искать ее дом и маму.
Так началась их дружба с зелеными яблочками, кусочками хлеба под подушкой и маленькими шоколадными конфетками. А еще маленькой Ане стали сниться яркие и интересные сны с участием большого человека, немного похожего на медведя, и она поняла, что это ее друг и ангел защитник. Блокада Ленинграда кончилась двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвертого года, отступление немецкой армии воодушевило всех в том числе и Адриана, и когда восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года пришло известие о победе, он радовался вместе с ней, впервые увидев праздничный салют над Невой. С окончанием войны Аня вернулась в школу, где очень быстро не без помощи фламандца стала осваивать образовательную программу и, закончив школу, она, как и мечтала, поехала учиться на инженера в Москву. Веселая, жизнерадостная, с искрящемся юмором и позитивом, она шла по жизни уверенно. Стройная, симпатичная девушка с неповторимым шармом жизнелюбия привлекала внимание молодых парней, которые волочились за ней повсеместно, но выбрала она только одного своего Сашу, за которого впоследствии и вышла замуж.
Про своего защитника и ангела-хранителя Аня помнила всегда, оставляя под предлогом: «Это для домового!» всякие угощения, от блинчиков и пирожков до полного граненого стакана с ломтем хлеба сверху, и всегда говорила ему спасибо. Муж относился к чудачествам жены с долей юмора, хотя и не мог не заметить многие мистические события, окружавшие жену, где бы она ни была. Родившиеся дети, две девочки Оля и Полина, также пошли по стопам матери, даже придумывали игры с домовым, Адриан подшучивал над ними не меньше: открывая двери шкафов и передвигая предметы из одной комнаты в другую, после чего девочки с визгом прятались в хрущевской кладовке, в которой они играли. Однако время текло, девочки выросли и уехали дорогами своих судеб, кто куда, дела Анниной семьи шли хорошо, у них была машина, дача, отдых в санатории и на море, девочки получили хорошее образование.
Годы перестройки, пришедшие с развалом страны, нисколько не скосили Аню, она оставалась позитивной и жизнерадостной всегда, и на парадах, посвященных Великой Отечественной войне, на которые очень любил ходить вместе с ней Адриан, и в сложные времена, когда тяжело заболел ее муж Саша. Она просила Адриана помочь, делая ему подношения и ставя на ночь горящие свечи, и он, конечно, помогал, насколько мог, всегда рассказывая потом Ане во сне, что он сделал и чего стоит ждать.
Последние часы ее жизни он был с ней, время способно убивать даже горы, для людей оно придумало старость, помочь ей было нельзя, рядом дети, занавешенные шторы, разговоры шепотом, запах лекарств. В пять утра ее старая, с прожилками синих вен рука безвольно упала, свесившись с кровати, но лицо до последнего улыбалось, она не боялась смерти и уходила к мужу, который умер двумя годами ранее, а также к маме, папе и младшему брату, которые часто снились ей, так же как и их квартира в блокадном Ленинграде.
– Пойдем со мной, – предложила она, стоя в серебряном ореоле света. Он подошел ближе и обнял ее, такое забытое чувство прощания пробудило в нем воспоминания о маме, Тшилабе, хмуром Баро, Мириам, веселом Антоне и разговорчивом, всезнающем Миро. Ее лицо впервые исказилось грустью и печалью, когда она поняла, что он не пойдет с ней, они снова обнялись, прошептав друг другу горячие спасибо. Ее уже ждали озаренные светом фигуры ее матери, мужа и отца, а еще была маленькая фигурка ее брата, не пережившего голодные годы Блокады Ленинграда, Адриан не стал ее задерживать. Теперь он снова был свободен и одинок.
Его жесткие, соломенные волосы развевались на морозном ветру. Мутные воды Москвы-реки, приковавшие внимание его холодных небесно-голубых глаз, покачивали серые от грязи льдины. Так паршиво ему не было очень давно, вдруг он услышал зов, пронзительный зов хрустальных труб.
– Это же руны? Призыв! – удивился он. – Надо спешить, не очень хочется, чтобы мое место занял какой-нибудь никчемный ленивый дух, который ни на что не способен. Хрустальный перезвон усилился, он сотрясал ночной морозный воздух отчаянием и болью, Адриан летел сквозь дома, перекрытия и, только оказавшись на четвертом этаже подъезда, остановился.
– Я пришел! – сказал он, отозвавшись на звук хрустальных труб, и переступил через порог. Перезвон стих, в комнате возле горящей новогодними огоньками елки сидела девушка с нарисованным рунным ставом в руках и плакала. Он подошел ближе и задул свечу, он до сих пор сохранил свою привязанность к огню, после пары секунд темноты он зажег свечу снова. Девушка прошептала: «Спасибо», – и улыбнулась. Она ему понравилась, было что-то в ее кукольной красоте по-детски чистое, наивное и беззащитное, как будто ангела скинули с небес на землю грешных и злых людей. И не объяснили зачем. Адриан присел рядом и, положив ей руку на голову, послал спасительный, спокойный сон.
«И почему она боится заснуть?»
Братские сны
Все лишь на миг, что людьми создается,
Блекнет восторг новизны,
Но неизменной, как грусть, остается
Связь через сны.
Успокоенье… Забыть бы… Уснуть бы…
Сладость опущенных век…
Сны открывают грядущего судьбы,
Вяжут навек.
Цветаева Марина Ивановна «Связь через сны»
Поздно вернувшись домой после общения с полицейскими и дачи свидетельских показаний, связанных с обнаружением тела, Семен чувствовал себя изрядно вымотанным, но было и другое: теперь он будет встречать ее в своих снах. С одной стороны, это убийство вызвало в нем ужас, но теперь этот ужас непонятно почему внушала ему и девушка, и где то в глубине подсознания он испытывал страх, словно она была и жертвой, и убийцей одновременно; с другой стороны, он сопереживал ее трагической смерти, но в какой ипостаси она явится ему во сне, он не знал, и это его настораживало.
Он лег спать, но так и не уснул, проворочавшись всю ночь и измучив подушку. Не хватало воздуха. Приближался рассвет воскресного утра, когда он вышел на балкон, вдыхая морозную свежесть. Сегодня он должен привести себя в форму, аванс получен, и работа должна быть сделана.
Следующая ночь подкралась незаметно, раскрыв свои бездонные черные крылья, она окутала его, укрывая своими объятиями от всего мира, – едва коснувшись подушки, Семен провалился в сон, как в угольную шахту, мрачную и грязную. Раздавшийся утром звонок будильника с упорством домашнего пса, поднимающего хозяина на прогулу, действовал на нервы: с осуждением посмотрев на него и тяжело встав с постели, Семен отправился в душ.
Состояние было разбитое, какая-то непреодолимая усталость преследовала его. Весь день проходив «не в духе», он не мог дождаться окончания дня, ворчливо и раздосадованно бормоча себе под нос что-то неразборчивое, его коллеги, уже привыкшие к его причудам, предпочитали с расспросами не приставать.
Наступила ночь, накануне он ничего не ел, выпив лишь стакан зеленого чая, его организм не жаловался и голода не испытывал, затем он принял специальное снотворное, к которому редко прибегал, сегодня как раз такой случай, и сменил постельное белье на свежее, прохладное, провисевшее весь день на балконе. Ощутив приятное расслабление от снотворного, он выключил радио и лег.
Сон накрыл его легким ночным снегом, под пологом этой прохлады и белизны он начал действовать. Переступив потаенную границу, отделяющую сон от осознанного сновидения, он, как бы делая усилие, входил в дверь, разделяющую два различных мира.
Дорога, ровная и серая, медленно текла под его ногами, по краям двигался и ворочался мрак, живой черный туман. Он проходил этой дорогой много раз, а страх перед существами, живущими за обочиной, что он когда-то испытывал, постепенно вытеснила пришедшая уверенность в своих силах. Воспоминания о первых встречах с этими существами вызывали в нем теперь смущение и смех, ведь раньше он относился к осознанным сновидениям, как юнец, не умеющий справиться с застежкой лифчика. Это были настолько неуклюжие попытки охватить руками туман, что неловко и вспоминать их, как и себя прежнего – неуверенного, замкнутого, не знающего, какой дорогой идти в этой жизни и какую стезю выбрать, чтобы пустить корни в этой реальности и чувствовать себя уверенно и надежно. Сеня, конечно, помогал младшему брату, без его плеча Семен вряд ли был бы столь успешен, но своими внутренними переживаниями он не делился, не рискуя казаться смешным и слабым перед старшим братом, избегая излишней опеки.
Первый опыт осознанного сновидения, хотя и недолгого, Семен запомнил очень хорошо. Это был момент ликования, когда, вдруг поняв, что ты находишь во сне, ты осознаешь это, берешь в руки штурвал и сам прокладываешь путь в этих неизведанных землях. «Ура!» – закричал во все горло Семен и тут же был выброшен из сна.
«Нужно контролировать свои эмоции!» – учил его Сеня.
В следующий раз Семен отнесся к этому основательно, проходив несколько дней с четкой мыслью осознать себя во сне, он применял методику, которой научил его брат. Наконец это получилось. Заснув днем после долгой прогулки, он ощутил себя в очень странном, неестественном состоянии, вокруг все было серым, как в черно-белом телевизоре.
– Неужели у меня получилось? – сказал вслух Семен, но не узнал свой голос, который стал каким-то шипящим и хриплым, говорить было неудобно, словно он забыл, как это делается. Решив проверить, сон ли это, он посмотрел на свои руки, пытаясь фокусироваться на них, и когда концентрация стала высокой, а мысли ясными, подошел к стене и с силой ударил ее, но привычной от удара боли не было, рука прошла сквозь стену необычным ощущением, так ломаются привычные для человека установки, что стена твердая, а сила притяжения не дает летать. Семен тут же поставил под сомнение последнее и, подпрыгнув, взлетел, повиснув на люстре. Невольно подумал, что люстра сейчас упадет и мать с отцом зададут ему трепку, но остановил себя. «Нужно контролировать эмоции», – вспомнил он слова брата и, медленно спустившись, «поплыл» по квартире. Вернувшись в их с братом комнату, он, не удержавшись, сделал ее больше и объемней. Потом он проснулся, чувствуя тошноту и восторг от пережитого опыта. Вечером он поделился впечатлением с братом, и тот искренне порадовался за него, растрепав его волосы на голове.
