Джек Лондон
Мартин Иден

Полная версия

Глава 19

Руфь со всей своей семьей уже вернулась в Окленд, и Мартин снова стал встречаться с нею. Получив ученую степень, она перестала учиться, а он, израсходовав на работе всю жизненную энергию души и тела, перестал писать. Это давало им возможность чаще видеться, и они еще больше сблизились.

Сначала Мартин только отдыхал и ничего не делал. Он много спал, много думал, вообще жил как человек, постепенно приходящий в себя после сильного потрясения. Первым признаком пробуждения был интерес к газете, который стал понемногу обнаруживаться в нем. Потом он начал снова читать, сначала стихи и беллетристику, но прошло еще несколько дней, и он с головой погрузился в давно забытого Фикса. Его изумительное здоровье помогло ему восстановить утраченную было жизненную силу, и он вновь обрел весь пыл и задор молодости.

Руфь была крайне огорчена, когда Мартин сообщил ей, что отправится в плавание, как только вполне отдохнет.

– Зачем? – спросила она.

– Деньги нужны, – отвечал он, – мне нужны деньги для новой атаки на издателей. Деньги и терпение – лучшее оружие в этой борьбе.

– Но если вам нужны только деньги, почему же вы не остались в прачечной?

– Потому что прачечная превращала меня в животное. Такая работа ведет к пьянству.

Она посмотрела на него с ужасом.

– Вы хотите сказать… – начала она.

Он мог бы легко скрыть от нее правду, но его натура не терпела лжи, да к тому же ему вспомнилось его давнее решение всегда говорить правду, к чему бы это ни вело.

– Да, – отвечал он, – несколько раз случалось. – Руфь вздрогнула и отодвинулась от него.

– Ни с кем из моих знакомых этого не случается.

– Вероятно, никто из них не работал в прачечной «Горячих Ключей», – возразил он с горьким смехом. – Трудиться подобает всем и каждому, труд полезен человеку – это говорят проповедники; и, видит бог, я никогда не ленился работать. Но все хорошо в меру. А в прачечной этой меры не было. Потому-то я и решил отправиться в плавание. Это будет мой последний рейс. А вернувшись, я сумею одолеть издателей. Я уверен в этом.

Руфь молчала, грустная и недовольная, и Мартин чувствовал, что ей не понять всего, что он пережил.

– Когда-нибудь я опишу все это в книге, которая будет называться «Унижение труда», или «Психология пьянства в рабочем классе», или что-нибудь в этом роде.

Никогда еще, если не считать первых дней знакомства, они не были так далеки друг от друга. Его откровенная исповедь, за которой таился дух возмущения, оттолкнула Руфь. Но самое это отдаление поразило ее куда больше, чем причина, его вызвавшая. Руфь только теперь почувствовала, как близки они были до сих пор друг другу, и ей захотелось еще большей близости. В душе ее возникали невинные мечты – об исправлении Мартина. Она хотела спасти этого юношу, сбившегося с дороги, спасти от окружающей среды, спасти от него самого, хотя бы против его воли. Ей казалось, что ею руководят отвлеченные и благородные побуждения, и она не подозревала, что за всем этим таится лишь ревность и желание любви.

В ясные осенние дни они часто уезжали на велосипедах далеко за город и там, на своих любимых холмах, читали друг другу благородные, возвышенные поэтические произведения, располагавшие к возвышенным мыслям. Самопожертвование, терпение, трудолюбие – вот принципы, которые косвенным образом старалась внушить ему Руфь, оглядываясь на пример своего отца, мистера Батлера и Эндрю Карнеги, который из бедного мальчика-иммигранта превратился в «короля книг», снабжающего весь мир.

Все эти старания Руфи были оценены Мартином. Он теперь гораздо лучше понимал ее мысли, и ее душа не была уже для него запечатана семью печатями. Они беседовали и делились мыслями, как равный с равным. Но возникавшие при этом разногласия не влияли на любовь Мартина. Его любовь была сильнее, чем когда бы то ни было, потому что он любил Руфь такой, какой она была, и даже ее физическая хрупкость придавала ей в его глазах особое очарование. Он читал о болезненной Елизавете Баррет, которая много лет не касалась ногами земли, пока, наконец, не наступил тот памятный день, когда она бежала с Броунингом и твердо встала на землю под открытым небом. Мартин решил, что он может сделать для Руфи то, что Браунинг сделал для своей возлюбленной. Но прежде всего Руфь должна его полюбить. Все остальное уже просто. Он даст ей здоровье и силу. Он часто мечтал о их будущей совместной жизни. Он видел себя и Руфь среди комфорта и благосостояния, созданного трудом. Они читают и говорят о поэзии. Она полулежит среди множества пестрых подушек и читает ему вслух.

Всегда ему рисовалась одна и та же картина-символ всей их жизни. Иногда не она, а он читал, обняв ее за талию, причем ее головка покоилась у него на плече; иногда они сидели, прижавшись друг к другу, и молча читали одну и ту же книгу. Руфь любила природу, и щедрое воображение Мартина позволяло ему менять декорацию, на фоне которой происходила эта излюбленная им сцепа. То они читали, сидя в долине, окруженной высокими отвесными скалами, то это была зеленая горная лужайка или же серые песчаные дюны, близ которых рокочут морские полны; порою он видел себя вместе с него где-нибудь на вулканическом острове, под тропиками, где с грохотом низвергаются водопады и брызги их долетают до моря, подхваченные порывами ветра. И всегда на фоне этих красот природы неизменно появлялись Мартин и Руфь, склоненные над книгой, а сама природа была оттенена вторым фоном, нежным и туманным, – картиной труда и успеха и материальной обеспеченности, позволявшей им наслаждаться всеми сокровищами мира.

– Я бы посоветовала моей девочке быть поосторожней, – сказала однажды мать Руфи предостерегающим тоном.

– Я знаю, о чем ты говоришь, но это невозможно. Он не…

Руфь смутилась и покраснела: это было смущение девушки, впервые заговорившей о священных тайнах жизни с матерью, которая для нее так же священна.

– Он не ровня тебе, – докончила мать ее фразу. Руфь кивнула головой.

– Я не хотела этого сказать, но это так. Он очень груб, неотесан, силен… он слишком силен. Он жил не…

Она смутилась и не могла продолжать. Слишком ново было для нее говорить с матерью о подобных вещах. И снова мать договорила за нее:

– Он жил не вполне добродетельной жизнью. Ты это хотела сказать?

Руфь опять кивнула, и румянец залил ее щеки.

– Да, я как раз это хотела сказать. Это, конечно, не его вина, но он часто вел себя…

– Нехорошо?

– Да. И он пугает меня. Мне иногда просто страшно слышать, как он спокойно говорит о своих самых безобразных поступках. Как будто в этом нет ничего особенного. Но ведь так нельзя. Правда?

Они сидели обнявшись, и когда Руфь умолкла, мать ласково погладила ее руку, ожидая, чтобы дочь снова заговорила.

– Но он меня очень интересует, – продолжала Руфь, – во-первых, он в некотором роде мой подопечный. А потом… у меня никогда не было друзей среди молодых людей, – хотя он не совсем друг. Он и друг и подопечный одновременно. Иногда, когда он пугает меня, мне кажется, что я словно играю с бульдогом, большим таким бульдогом, который рычит и скалит зубы и вот-вот готов сорваться с цепи.

Опять Руфь умолкла, а мать ждала.

– У меня и интерес к нему, как… как к бульдогу. Но в нем очень много хорошего, а много и такого, что мне мешало бы… ну, относиться к нему иначе. Ты видишь, я думала обо всем этом. Он ругается, курит, пьет, он дерется на кулаках, – он сам рассказывал мне об этом и даже говорил, что любит драться. Это совсем не такой человек, какого я бы хотела иметь… – Ее голос осекся, и она докончила тихо: – своим мужем. А кроме того, он уж очень силен. Мой возлюбленный должен быть тонок, строен, изящен, волосы у него должны быть черные. Нет, не бойся, я не влюблюсь в Мартина Идена, это было бы для меня самым большим несчастьем.

– Я не об этом говорю, – уклончиво сказала мать, – но думала ли ты о нем? Такой человек во всех отношениях для тебя не подходит… что, если он полюбит тебя?

– Но он… он давно меня любит! – вскричала Руфь.

– Этого надо было ожидать, – ласково сказала миссис Морз. – Разве тот, кто тебя знает, может не полюбить тебя?

– Вот Ольнэй меня ненавидит! – пылко воскликнула она. – И я ненавижу Ольнэя. Когда он подходит ко мне, я становлюсь, как кошка, мне хочется царапаться; я сознаю, что противна ему, – во всяком случае он противен мне. А с Мартином Иденом мне хорошо. Меня еще никто не любил – «так» не любил. А ведь приятно быть любимой «так». Ты понимаешь, милая мама, что я хочу сказать? Приятно чувствовать себя настоящей женщиной… – Руфь спрятала лицо на груди у матери. – Я знаю, я ужасно дурная, но я по крайней мере откровенно говорю то, что чувствую.

Миссис Морз была и огорчена и обрадована. Дочь – бакалавр изящных искусств исчезла; перед ней сидела дочь – женщина. Опыт удался. Странный пробел в характере Руфи был заполнен, и заполнен безопасно и безболезненно. Этот неуклюжий матрос выполнил свою функцию, и хотя Руфь не любила его, он все же пробудил в ней женщину.

– У него руки дрожат, – говорила Руфь, стыдливо пряча лицо, – это смешно и нелепо, но мне жаль его. А когда руки его дрожат слишком сильно, а глаза сверкают слишком ярко, я читаю ему наставления и указываю на все его ошибки. Он боготворит меня, я знаю. Его руки и глаза не лгут. А меня это как будто делает взрослой – даже самая мысль об этом. Я начинаю чувствовать, что у меня есть что-то, принадлежащее мне по праву, и я становлюсь похожей на других девушек… и… и… молодых женщин. Я знаю, что раньше я не была на них похожа, я это тревожило тебя. То есть ты не показывала мне своей тревоги, но я замечала… и я хотела, как говорит Мартин Иден, «стать лучше».

Это были святые минуты и для матери и для дочери, и глаза их были влажны в вечерних сумерках. Руфь – невинная, откровенная и неопытная; мать – любящая, понимающая и поучающая.

– Он на четыре года моложе тебя, – сказала она, – у него нет положения в свете. Он нигде не служит и не получает жалованья. Он очень непрактичен. Если он тебя любит, он должен был бы подумать о том, что дало бы ему возможность и право жениться на тебе, а не забавляться какими-то рассказами и детскими мечтами. Боюсь, он никогда и не сделается взрослым. У него нет стремления, занять свое настоящее место в жизни, подобающее мужчине, – как было у твоего отца, у мистера Батлера, и вообще у всех людей нашего круга. Мартин Иден, мне кажется, никогда не будет зарабатывать деньги. А мир так устроен, что деньги необходимы: без них не бывает счастья – о, я не говорю о каком-нибудь огромном состоянии, но просто о твердом доходе, дающем возможность прилично существовать. Он никогда не говорил о своих чувствах?

– Ни одного слова. Он даже не пытался; да я бы и не дала ему говорить. Ведь я его вовсе не люблю.

– Я рада этому. Я бы не хотела, чтобы моя дочь, моя чистая девочка, полюбила такого человека. Ведь есть на свете много людей благородных, порядочных и чистых. Подожди немного. В один прекрасный день ты встретишь такого человека и полюбишь его, и он полюбит тебя. Ты будешь счастлива с ним так, как я была счастлива с твоим отцом. Об одном ты должна всегда помнить…

– Да, мама?

Голос миссис Морз сделался тихим и нежным:

– О детях.

– Я думала об этом, – призналась Руфь, вспомнив непрошенные мечты, овладевавшие ею подчас, и снова покраснела от стыда.

– Мистер Иден не может быть твоим мужем именно из-за детей, – многозначительно произнесла миссис Морз. – Они должны унаследовать чистую кровь, а это он едва ли сможет передать им. Твой отец рассказывал мне о жизни матросов, и… и ты понимаешь?

Руфь с волнением сжала руку матери, чувствуя, что все понимает, хотя то страшное и смутное, что ей представлялось, никак не могло принять форму четкой и определенной мысли.

– Ты знаешь, мама, я ничего не сделаю, не поговорив с тобой, – начала она, – только иногда ты должна сама спрашивать меня – ну, вот так, как сегодня. Я давно уже хотела сказать тебе об этом, а как начать – не знала. Это, конечно, ложный стыд, но тебе ведь так легко помочь мне! Иногда ты должна спрашивать меня, давать мне возможность высказаться. Ты тоже ведь женщина, мама! – вскричала вдруг Руфь, схватив мать за руки и радостно ощущая это новое, еще неосознанное равенство между ними. – Я бы никогда не думала так, если б ты не начала этого разговора. Нужно было мне сперва почувствовать себя женщиной, чтобы понять, что и ты женщина тоже.

– Мы обе женщины, – сказала мать, обнимая и целуя ее. – Мы обе женщины, – повторила она, когда они выходили из комнаты, обнявшись, взволнованные вновь возникшим ощущением товарищеской близости.

– Наша маленькая девочка стала, наконец, женщиной, – час спустя с гордостью объявила миссис Морз своему мужу.

– То есть ты хочешь сказать, что она влюблена? – спросил тот, вопросительно посмотрев на жену.

– Нет, я хочу сказать, что она любима, – отвечала та с улыбкой. – Опыт удался. В ней проснулась женщина.

– Тогда надо отвадить Идена, – кратко, деловым тоном заключил мистер Морз.

Но его жена покачала головой:

– Нет надобности: через несколько дней он отправляется в плавание. А когда он вернется, Руфи здесь не будет. Мы пошлем ее к тете Кларе. Ей будет очень полезно провести год на востоке, повидать других людей, другую жизнь, переменить климат, обстановку.

Глава 20

Желание писать снова охватило Мартина. Идеи рассказов, стихотворений беспрестанно рождались в его мозгу, и он делал беглые наброски, чтобы когда-нибудь, в будущем, использовать их. Но писать не писал. Это были его каникулы, и он решил посвятить их любви и отдыху, – что удалось вполне. Жизненная энергия вернулась к нему, и каждый раз при встрече с ним Руфь вновь поддавалась могучему действию его здоровья и силы.

– Будь осторожна, – предостерегающе сказала ей однажды мать, – не слишком ли ты часто видишься с Мартином Иденом?

Но Руфь лишь улыбнулась в ответ. Она была слишком уверена в себе, да к тому же через несколько дней он должен был уйти в плавание. А когда он вернется, она будет уже далеко на востоке. И все-таки в силе и здоровье Мартина таилось необычайное очарование.

Мартин знал о ее предполагаемой поездке на восток и понимал, что надо торопиться. Но он совершенно не представлял себе, как подойти к девушке, подобной Руфи. Весь его прежний опыт только затруднял положение. Женщины и девушки, с которыми он привык иметь дело, были совсем другие. У них были ясные представления о любви, ухаживании, флирте, а Руфь ничего этого не знала. Ее необычайная невинность ошеломляла его, лишала дара речи, невольно внушала мысль о том, что он ее недостоин. Было и еще одно обстоятельство, немало его смущавшее. Он сам еще ни разу не любил до сих пор. Бывало, что женщины нравились ему, иными он даже увлекался, но все это отнюдь нельзя было назвать любовью. Просто ему стоило небрежно, по-хозяйски, свистнуть – и они сдавались. Это было для него минутной забавой, случайностью, элементом сложной игры, из которой состоит жизнь мужчины, – и притом второстепенным элементом. А теперь, в первый раз, он был робок, смущен, застенчив. Он не знал, как приступить, что говорить, теряясь перед безмятежной чистотой своей возлюбленной.

В своих скитаниях по пестрому, без конца изменяющемуся миру Мартин научился одному мудрому правилу: играя в незнакомую игру, никогда не делать первого хода. Это правило тысячу раз оправдало себя на деле; к тому же оно развивало наблюдательность. Мартин научился ориентироваться, соразмерять свои силы, выжидать, пока обнаружится слабое место противника. Так и в кулачном бою он всегда старался нащупать у противника слабое место. А тогда уже опыт помогал ему бить по этому месту, и бить наверняка.

И теперь, с Руфью, он тоже выжидал, желая и не решаясь заговорить о своей любви. Он боялся оскорбить ее и не был уверен в себе. Но он выбрал правильный путь, сам того не подозревая. Любовь явилась в мир раньше членораздельной речи, и в своей ранней юности она усвоила приемы и способы, которых никогда уже не забывала. Именно этими первобытными способами Мартин добивался благосклонности Руфи. Сначала он делал это бессознательно и лишь впоследствии осознал свои поступки и понял истину. Прикосновение его руки к ее руке было красноречивее любых слов, непосредственное ощущение его силы действовало сильнее, чем строчки и рифмы, сильнее, чем пламенные излияния сотен поколений влюбленных. Словесные объяснения затронули бы прежде всего разум Руфи, тогда как прикосновение руки, мимолетная близость действовали непосредственно на таившийся в ней инстинкт женщины. Разум ее был юным, как она сама. Но инстинкт ее был стар, как человечество, и даже еще старше. Он родился в те давние времена, когда родилась сама любовь, и силе его древней мудрости уступали все тонкости и ухищрения позднейших веков. И потому разум Руфи молчал. Она не обращалась к нему сама, не отдавая себе отчета в том магическом воздействии, которое Мартин оказывал на ее душу, истомившуюся по любви. Что Мартин любит ее, было ясно, как день, и Руфь наслаждалась проявлениями его любви – блеском глаз, дрожанием рук, краской, то и дело заливающей его щеки. Иногда Руфь даже как будто разжигала Мартина, но делала это так робко и так наивно, что ни он, ни она сама не замечали этого. Она трепетала от радостного сознания своей женской силы и, подобно Еве, наслаждалась, играя с ним и дразня его.

А Мартин молчал, потому что не знал, как заговорить, и потому, что чувства, переполнявшие его, были слишком сильны, – молчал и продолжал искать выход в несмелых и безыскусных попытках сближения. Прикосновение его руки доставляло ей удовольствие, и даже нечто большее, чем простое удовольствие. Мартин не знал этого, но он чувствовал, что не противен ей. Правда, они пожимали друг другу руки, только здороваясь и прощаясь, но очень часто пальцы их сталкивались, когда они брались за велосипеды, передавали друг другу книжку или вместе листали ее. Случалось не раз, что ее волосы касались его щеки или что она на миг прижималась к нему плечом, склоняясь над понравившимся местом в книге. Руфь мысленно смеялась над теми странными чувствами, которые при этом охватывали ее: иногда, например, ей хотелось потрепать его волосы; а он, в свою очередь, страстно желал, устав от чтения, положить голову ей на колени и с закрытыми глазами мечтать о будущем. Сколько раз, бывало, во время воскресных пикников Мартин клал свою голову на колени какой-нибудь девушке и спокойно засыпал, предоставляя ей защищать его от солнца и влюбленно глядеть на него, удивляясь его величественному равнодушию к любви. Положить голову девушке на колени всегда представлялось Мартину самым простым делом в мире, а теперь, глядя на Руфь, он понимал, что это невозможно и немыслимо. Но именно сознание этой невозможности и сдержанность, им обусловленная, незаметно для самого Мартина, вели его к цели. Благодаря этой сдержанности он ни разу не возбудил в Руфи тревоги. Неопытная и застенчивая, она не замечала, какое опасное направление начинают принимать их встречи. Ее бессознательно влекло к нему, а он, чувствуя растущую близость, хотел и не мог решиться.

Но однажды Мартин решился. Придя к Руфи, он застал ее в комнате со спущенными шторами; она пожаловалась на сильную головную боль.

– Ничего не помогает, – сказала она в ответ на его расспросы. – А порошки мне запретил принимать доктор Холл.

– Я вас вылечу без всякого лекарства, – отвечал Мартин, – я не уверен, конечно, но если хотите, можно попробовать. Это самый простой массаж. Меня научили ему в Японии. Ведь японцы – первоклассные массажисты. А потом я видел, как то же самое, только с некоторыми изменениями, делают и гавайцы. Они называют этот массаж «ломи-ломи». Он иногда действует гораздо лучше всякого лекарства.

Едва его руки коснулись ее лба, Руфь уже сказала со вздохом:

– Как хорошо.

Через полчаса она спросила его:

– А вы не устали?

Вопрос был излишен, ибо она знала, какой последует ответ. И Руфь, впав в полудремотное состояние, подчинилась ему. Целительная сила истекала из его пальцев, отгоняя боль, – так по крайней мере ей казалось. Наконец боль настолько утихла, что Руфь спокойно уснула, а Мартин удалился.

Вечером она позвонила ему по телефону.

– Я проспала до вечера, – сказала она, – вы меня совершенно вылечили, мистер Иден; не знаю, как и благодарить вас.

Мартин от радости и смущения едва находил слова для ответа, а в его мозгу все время плясало воспоминание о Броунинге и Елизавете Баррет. Что сделал Броунинг для своей возлюбленной, может сделать и он – Мартин Иден – для Руфи Морз. Вернувшись в свою комнату, он лег на постель и принялся за спенсеровскую «Социологию». Но чтение не шло ему на ум. Любовь всецело завладела его мыслями, и вскоре, сам не заметив как, он очутился у своего столика, забрызганного чернилами. И сонет, написанный им в этот вечер, был первым из цикла пятидесяти «Сонетов о любви», написанных в течение двух следующих месяцев. Он писал при самых благоприятных обстоятельствах для создания великого произведения, – писал, вдохновляемый любовью.

Те часы, в которые он не виделся с Руфью, Мартин посвящал «Сонетам о любви» и чтению у себя дома или в библиотеке, где он внимательно изучал текущие номера журналов, стараясь проникнуть в тайну издательского выбора. Те часы, которые Мартин проводил с Руфью, были одинаково полны надежд и неопределенности. Через неделю после того как Мартин излечил Руфь от головной боли, Норман предложил прокатиться в лунную ночь на лодке по озеру Меррит, а Артур и Ольнэй охотно поддержали этот план. Никто, кроме Мартина, не мог управлять лодкой, а потому его и попросили взять на себя обязанности капитана. Руфь села рядом с ним на корме, а трое молодых людей, разместившись на средних скамьях, завели нескончаемый спор о каких-то своих делах.

Луна еще не взошла, и Руфь, глядя на звездное небо и не обмениваясь ни одним словом с Мартином, вдруг почувствовала одиночество. Она взглянула на него. Порыв ветра слегка накренил лодку, и он, держа одной рукой румпель, а другой гроташкот, слегка изменил направление, стараясь обогнуть выступающий берег. Мартин не замечал ее взгляда, и она внимательно смотрела на него, размышляя о странной прихоти, которая побуждает его, юношу незаурядных способностей, тратить время на писание рассказов и стихов, не возвышающихся над уровнем посредственности.

Ее взгляд скользнул по его могучей шее, смутно обрисовавшейся при свете звезд, по его красиво посаженной голове, и знакомое желание – обвить руками его шею – снова овладело ею. Та самая сила, которая казалась ей неприятной, в то же время влекла ее. Чувство одиночества усилилось, и Руфь ощутила усталость. Качание лодки раздражало ее, и она вспомнила, как он вылечил ее от головной боли одним своим прикосновением. Мартин сидел рядом с нею, совсем рядом, и лодка, накреняясь, как бы толкала ее к нему. И Руфи вдруг захотелось прильнуть к мощной груди Мартина, найти в нем опору – и, прежде чем она осознала это желание, она уже клонилась, подчиняясь ему. Может быть, это случилось из-за качки? Руфь не знала этого. Она и не узнала никогда. Она знала лишь, что прижалась к нему, что ей теперь хорошо и спокойно. Даже если во всем была виновата качка, Руфь все же не хотела отодвинуться от Мартина. Она прижалась к нему и продолжала прижиматься даже тогда, когда он переменил позу, чтобы ей было удобнее сидеть.

Это было безумием с ее стороны, но ей не хотелось в это вдумываться. Она уже не была прежней Руфью, она была женщиной, и женская потребность опоры говорила в ней; правда, она только слегка прижалась к Мартину, но потребность была удовлетворена. Ее усталости как не бывало. Мартин молчал. Он боялся рассеять чары. Его сдержанность и робость помогали ему молчать, но голова у него кружилась и мысли путались. Он никак не мог понять, что случилось. Это было слишком чудесно, это не могло случиться наяву. Он с трудом преодолевал желание выпустить шкот и румпель и сжать ее в объятиях. Но он инстинктивно чувствовал, что это испортило бы все дело, и мысленно благодарил судьбу за то, что у него заняты руки. Однако он сознательно замедлил ход лодки, без зазрения совести отпуская парус, чтобы подольше затянуть галс. Он знал, что при перемене галса ему придется пересесть, и их близость будет нарушена. Все это он проделывал опытной рукой, не возбуждая в спорщиках ни малейшего подозрения. Он благословлял всю свою трудную матросскую жизнь за то, что она дала ему это уменье подчинять своей воле море, лодку и ветер и теперь позволяла продлить эту близость с любимой в чудесную лунную ночь.

Когда первый луч луны озарил их жемчужным сиянием, Руфь отодвинулась от Мартина и, отодвигаясь, почувствовала, что и он сделал то же. Им обоим хотелось скрыть все от других. Это должно было остаться их тайной. Руфь сидела теперь в стороне, с пылающими щеками, с ужасом думая о том, что произошло. Она сделала что-то такое, в чем не могла бы признаться ни братьям, ни Ольнэю. Как могла она решиться? Никогда еще этого с ней не было, хотя она много раз каталась в лунные ночи на лодке с молодыми людьми. У нее даже желаний таких не появлялось. Ей было стыдно и страшно этой пробуждающейся женственности. Она поглядела украдкой на Мартина, который в этот момент был занят поворотом лодки, и готова была возненавидеть его за то, что он побудил ее совершить такой необдуманный к бесстыдный поступок, именно он – Мартин Иден! Быть может, ее мать в самом деле права, и они слишком часто видятся. Руфь тут же твердо решила, что это никогда более не повторится, а в дальнейшем она постарается реже встречаться с ним. У нее даже явилась нелепая мысль солгать ему, вскользь сказать как-нибудь при случае, что ей сделалось дурно в лодке перед восходом луны. Но тут она вспомнила, как они отодвинулись друг от друга перед лицом обличительницы-луны, и поняла, что Мартин ей не поверит.

Все последующие дни Руфь была сама не своя; она перестала анализировать свои чувства, перестала думать о том, что с ней происходит и что ее ждет, точно в лихорадке она прислушивалась к тайному зову природы, то страшному, то чарующему. Но у нее было одно твердое решение, которое придавало ей уверенности: не дать Мартину заговорить о любви. Пока он молчит, все обстоит благополучно. Через несколько дней он уйдет в море. А впрочем, если он и заговорит, все равно ничего не случится. Ведь она-то не любит его. Конечно, на какие-нибудь полчаса это доставит немало мучений ему и немало затруднений ей, так как ей впервые придется выслушать объяснение в любви. От одной этой мысли сердце ее сладко забилось. Она стала настоящей женщиной, и мужчина добивается ее руки. Все женское в ней готово было откликнуться на зов. Трепет охватил все ее существо, одна и та же мысль назойливо кружилась в голове, как мотылек над огнем, Руфь зашла так далеко, что уже представляла себе, как Мартин делает ей формальное предложение: она вкладывала слова в его уста, а сама по нескольку раз повторяла свой отказ, стараясь по возможности смягчить его, призывая на помощь присущее Мартину благородное мужество. Прежде всего он должен бросить курить. На этом она будет особенно настаивать. Но нет, нет, она совсем не разрешит ему говорить о любви. Это в ее власти, и она обещала это своей матери. Краснея и вся дрожа, Руфь с сожалением отгоняла недозволенные мечты. Придется отложить ее первое любовное объяснение до более подходящего времени и до встречи с более достойным претендентом.