Август Котляр
Записки прохиндея
Попасть в тюрьму или под какое-нибудь административное разбирательство совсем нетрудно. Если кто-то посетил выставку и решил, что его чувства были задеты, он идёт в полицию, прокуратуру или следственный комитет, и составляет заявление, дескать, прошу проверить такое-то произведение литературы или живописи на предмет экстремизма, разжигания розни или оскорбления чувств. Полиция запросто может задержать автора, и он сидит в тюрьме, именуемой СИЗО, пока следователи исследуют дело. Если повезёт и будет проявлен гуманизм, то художник может сидеть под домашним арестом или под подпиской о невыезде. Правосудие – дело обстоятельное и неспешное, следователи перегружены делами, под следствием можно находиться долго, например, год. Следствие и суды приглашают людей, которые почему-то считаются экспертами. Эти люди должны определить, оскорбительно ли произведение искусства, стишок, картинка, или не оскорбительно. Если они решат, что это оскорбление, художник может отправиться в концлагерь на некоторое время. Пусть на кислороде, валя лес или сшивая рукавицы, набирается вдохновения.
В этой творческой атмосфере со благодарной и отзывчивой публикой я осторожно создавал и выставлял свои работы. Например, меня всегда интересовали представления о сверхъестественном, в том числе религиозные. Всегда можно проследить, откуда в той или иной религии взялись определённые дискурсы, описывающие возникновение и функционирование мироздания, появление человека и его место как в материальном мире, так и в божественном порядке вещей. Я прочёл множество монографий, читал мемуары путешественников, посещал много храмов и высиживал на служениях множества конгрегаций. Моя семья не была религиозной, мои родители были продуктами советской эпохи. Мой отец до смерти боялся, когда мой дед просил его пойти в синагогу, чтобы принести мацу. Это было как партизанская вылазка при тотальной облаве. Оба они были членами Коммунистической партии Советского Союза, дед состоял в ней 50 лет, а отец был секретарем парткома у себя на работе. Если бы кто-то увидел, как он заходит в синагогу, он мог бы вылететь и из партии, и с работы. Советская власть с подозрением относилась к евреям, изучение иврита и иудаики считалось чуть ли не госизменой.
Многие вещи в Советской России родители не обсуждали со своими детьми. Я не знал, что мои родители пережили Холокост, я не понимал, зачем было менять фамилии, чтобы они звучали не столь вызывающе. Я не знал, что настоящие имена некоторых моих родителей в документах и в настоящей жизни были разными. Например, моего деда все звали Семён Семёнович, но в паспорте я обнаружил, что он Моисей Израилевич. Я подозревал, что что-то не так, потому что отчество моего отца было Моисеевич, а не Семёнович, как могло бы быть логичнее. Другой мой дед был по паспорту Михаил Наумович Гаркави, но в дореволюционном свидетельстве о рождении было написано Моисей Наумович. В детстве я принял всё как есть, без всякой критики. Будучи свободным от каких-либо религиозных или этнических предрассудков школьником, а затем студентом МГУ, я посещал всякие религиозные места: синагогу, католические костёлы, православные храмы, действующие монастыри, молельные дома баптистов в Москве и Таллинне. Мне нравилась атмосфера таинственности и торжественности. Особенно мне нравились пятидесятники и их глоссолалии, моления на иных языках. С ними я встречался меньше всего, потому что они были сильно угнетены советской властью. Они прятались от незнакомых людей, чтобы не навлечь на себя беду. Я никому не рассказывал о своих поездках. Бывший советский вождь Никита Хрущев почему-то особенно люто ненавидел пятидесятников. Все старые пасторы, которых я встречал, отсидели за свою веру в концлагерях от 10 до 17 лет, а советские суды изымали детей из их богобоязненных и благочестивых семей и отправляли в детские дома, чтоб вырастить из них безбожников.
Если где я и встречал настоящую и живую веру, то только среди старых евреев из синагоги и среди пятидесятников. Если я и чувствовал что-то, что можно назвать Шехиной или Присутствием Духа Святого, то только когда молились настоящие верующие среди еврейских раввинов или пятидесятнических пасторов. Для меня, очень трезвого и циничного молодого исследователя, это было совершенно необычно. Чтобы проверить факты и собственные ощущения, я начал посещать еврейский колель, а потом Библейскую школу евангельских христиан. До этого, будучи студентом Московского университета, я участвовал в полевых экспедициях в качестве антрополога. Я побывал на Кавказе и в некоторых регионах России, но я мало что понимал в религиозных воззрениях, потому что курс научного атеизма был гадким и куцым, а систематическое религиозное образование можно было получить только в Духовной семинарии в Троице-Сергиевой Лавре, куда бы меня не взяли. В советское время это было невозможно для светских студентов. И даже если я мог читать книги о религии в библиотеках, у меня не было возможности погрузиться в живую религиозную традицию, практику и веру. Это принципиальная разница, всё равно как читать о сексе или заниматься сексом.
Одна вещь меня очень увлекает. Это сакральное пространство. Сакральное – это место обитания духовных, надмирных существ, в отличие от нашего профанного пространства с материальными тварями. Такие места, как храмы и алтари, суть ворота из профанного мира в сакральный, из мира дольнего в мир горний. Поскольку сакральные предметы – будь то, скажем, икона, хоругвь, крест, статуя или мощи святого, имеют очень символический и условный характер, для меня было чрезвычайно интересно, как и кем были установлены и очерчены эти границы условности и символизма. Например, русские православные в своих храмах обращаются к разнообразным изображениям святых, молятся, прикасаются к ним, целуют. Иконы – это деревянные таблички с условным портретом Мессии (Христа) или связанных с Ним по сюжету Библии и Святоотеческих писаний персонажей. Ясное дело, в архивах у нас нет ни одной фотографии или прижизненной зарисовки древних и средневековых святых в естественных условиях. Следовательно, художники-иконописцы рисовали Спасителя таким, каким, по их мнению, он должен выглядеть. Два глаза, один нос и рот, различные виды бороды. В Европе, где люди брились, Иисуса иногда изображали ухоженным и элегантным денди, очень благообразным красавчиком. А вот в Америке живёт девушка литовского происхождения, Акиане Крамарик, которая рисовала Христа так, как Он ей являлся в видениях. Так вот, у неё Христос больше похож на молодого Романа Аркадьевича Абрамовича, нежели чем на образ, ставший привычным благодаря экранизациям Евангелия. Что интересно: один американский мальчик пережил клиническую смерть, и был в других измерениях, я об этом читал книжку в Америке. Этот мальчик говорил, что какой-то дядя с нежностью катал его на лебедях в других мирах, и когда увидел картину Акиане со Христом, закричал: вот этот дядя!
Моей идеей было найти ответ на вопрос, как далеко можно зайти в минимизации и символизации узнаваемых черт изображенных святых, которые создают особую атмосферу в церквях. Не оскорбит ли буквальное понимание религиозной традиции чувства верующих? Задевает ли и оскорбляет ли чувства верующих открытый показ смысла реликвий? Будет ли выставка буквально осмысленных сюжетов из Священного Писания восприниматься как кощунство и безумие? И чье это будет безумие – художника или зрителя, который чувствует себя оскорбленным и уязвленным? До каких пределов может дойти символизм и условность? Скажем, если, говоря по-детски, палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек, и у него лицо как у смайлика, только борода пририсована и усы, то это уже можно рассматривать как икону и можно ли на этот образ молиться?
До каких пределов условности можно дойти, чтоб не быть обвинённым в святотатстве? Пример. В Библии символом завета между Богом и человеком и стало обрезание. Иисус, как положено, был обрезан на восьмой день, и его крайняя плоть была отсечена. Уже сам этот факт, если смотреть трезво, любопытен: зачем Богу обрезать Бога? Это что, активация завета с Самим Собой? В христианстве, в обеих основных ветвях, в Риме и в Византии, была традиция поклоняться мощам персонажей, которые фигурировали в Новом Завете, а затем и в Предании, а также различным предметам, с ними связанным. По всему христианскому миру разошлось множество гвоздей с Креста, щепы от Честного Креста, полтора десятка голов Иоанна Крестителя, флаконы со слезами Девы Марии и Кровью Иисуса, фрагменты тел апостолов, святых и великомучеников,и тому подобные предметы, несущие на себе отблеск сакрального мира. Толпы верующих приходили и приходят посмотреть, потрогать, поцеловать все эти реликвии, потому что верили и верят, что все эти предметы обладают сверхъестественной силой исцелять и приносить удачу. Эта традиция не исчезла даже по сей день, в 21 веке. Например, в России люди стояли в очереди по 18 часов, чтобы посмотреть и поцеловать коробку со святыми предметами, такими как Пояс Пресвятой Богородицы, Дары Волхвов или ребра Святителя Николая Угодника.
В католической и православной традиции люди верят, что некоторые иконы и предметы начинают точить миро. Сам обнюхивал выступившее миро на иконах. Миллионы верующих приходят посмотреть и поцеловать эти иконы в надежде получить чудо в своей жизни и сверхъестественную удачу. Итак, если кто-либо изготовит такие важнейшие символы веры, как Святой Препуций (обрезанная крайняя плоть Иисуса, символ завета между Богом и человеком, а в данном конкретном случае между Отцом Богом и Сыном Богом) – станет ли он объектом поклонения и откроет ли он дверь между нашим бренным миром на Земле и Святым миром наверху? Включаем логику: если крайне условный образ плотского человека, нарисованный на доске краской, начинает мироточить и чудотворить, то почему образ самой отсечённой плоти Бога-сына не может обрести те же мироточащие и чудотворные свойства?
Последователи авраамических религий считают себя Семенем Авраама. Будет ли мужской эякулят, собранный у потомка Авраама в специальный сосуд, считаться Святым Семенем Авраама? Есть же традиция восстановления семени – если у женщины умер муж, то её может опылять брат мужа, и рождённые таким образом дети будут счиаться потомками умершего мужа. Если же человек отказывается сношаться со своей невесткой, вдовой покойного брата, то сначала его увещевают старейшины, а потом, если он упрямится и не как не хочет перепихнуться и осеминить несчастную тётю, его подвергают позору и всеобщему порицанию. Итак, если семенную жидкость породистого еврея, потомка Авраама, выставить хоть в музее, как арт-объект, хоть в церкви, как реликвию, придут ли толпы людей посмотреть на это? И будут ли они молиться и обращаться с просьбами, стоя на коленях перед баночкой со спермой?
Иисус Христос плюнул на землю и сделал так называемое брение, то есть смесь из своих соплей и уличной грязи. Затем Он намазал этой смесью глаза слепого. Глаза прозрели. Иисус пообещал своим последователям, что они будут обладать такой же силой исцелять болезни и изгонять бесов, какой обладал Он сам. Вопрос: станет ли смесь грязи и слюней мощным медикаментом, помогающим от всех болезней, в том числе от слепоты, если это будут слюни человека, признающего Христа своим Господом и Спасителем? Если верующие во Иисуса будут мазать этой смесью свои и чужие больные места, от глаз до пилюль, она, по идее и по Слову Божьему, должна все болезни и недуги исцелять. Одна из доктрин гласит, что Бог не изменяется и что слово Его непреложно и пребудет вовек; церкви настаивают на том, что раз Господь неизменен и чудеса должны происходить. Многие церкви практикуют помазание елеем, скармливают верующим пресуществлённые фрагменты тела Иисуса Христа и поют пресуществлённой кровью его, а также дают сакральные предметы; в некоторых конфессиях выдают сакральные кусочки ткани, которые нужно носить с собой и прикладывать к больным местам, чтобы получать исцеление.
Со всеми этими мыслями и размышлениями я работал на Volkswagen of The Woodlands. 31 октября 2013 года я взял в лизинг свой первый совершенно новый автомобиль в США – черный пятицилиндровый VW Passat Wolfsburg Edition c белым салоном. Ранним утром 1 ноября я взял своих детей, загрузил в багажник несколько своих полотен, включая полуабстрактную работу на тему древнегреческой мифологии “Три грайи”, где были три дряхлых полупривидения с обвисшими до пупков сиськами, с одним глазом и одним зубом на троих, фигуративную работу "Зеленый Франклин застрелился”, как бы оммаж работе Энди Уорхола “Застреленные Мэрилин” и, наконец, мое переосмысление византийской иконы "Одигитрия", где юный Спаситель отделяется от Пречистой Девы почкованием, что должно было символизировать непорочность возникновения данной конкретной беременности и родов. И с этими произведениями, уже только по замыслу и исполнению внесшими бесценный вклад в культурную сокровищницу человечества, я двинул непрошенным и незваным гостем к самой богатой женщине мира, мисс Элис Уолтон, взяв своей целью найти её ранчо в Техасе, в сотне километров от Форт-Уэрта.
Глава 27. Если попробуете, то не пожалеете, а не попробуете – пожалеете
За пару недель до поездки к Элис Уолтон я вычитал в журнале Forbes, что она потратила более 1 миллиарда долларов на строительство музея Crystal Bridges в Арканзасе. Я люблю музеи. Я вырос и воспитывался в библиотеках и музеях. Я даже некогда был приглашаем Ириной Михайловной Коробьиной войти в состав правления Музея архитектуры в Москве, а это четвертый музей в России с миллионом единиц хранения, в 400 метрах от Кремля. Я всегда готов поддержать любой музейный и тем паче библиотечный проект, ибо официальная моя трудовая биография началась с должности старшего библиотекаря в Ленинке.
Будучи уверен в исключительной ценности моей живописи, я решил проехать 1200 километров в оба конца за один день, чтобы поддержать инициативу мисс Уолтон и благоустроить ее музей. Архитектура израильского зодчего Моше Сафди в сочетании с моими картинами должна была создать эффект Бильбао для этой глухой дырищи, жопы мира, где папаша мисс Элис, Сэм Уолтон, свил из семейное гнездо в 1950 году. Поэтому я решил сделать ей щедрый подарок, чтобы моё искусство радовало и облагораживало не одно поколение посетителей Crystal Bridges. Я не знал, где именно находится ее ранчо. Мы приехали в один маленький городок, и я спросил в местной администрации у каких-то перепуганных старичков, где находится ее ранчо. Они дали нам направление, и мы таки нашли это гнездо конкура и выездки. Ранчо было окружено красивым железным забором с буквами W. Ворота ранчо были закрыты. Я хотел было полезть через забор с живописными полотнами в зубах, но мои дети, более американизированные чем я, вцепились мне в рукава, и начали голосить, что это будет нарушением и вторжением, и что меня пристрелят. Я возразил, что никто не будет стрелять в человека, который несёт картины, но дети были уже в курсе, какие нравы царят в техасской сельской глубинке, где в каждом доме по двадцать стволов, в том числе автоматы и крупнокалиберные снайперские винтовки типа противотанковых ружей. На воротах я обнаружил домофон. Я стал звонить по всем номерам и нажимать на все кнопки. Наконец, один молодой человек ответил. Я сказал ему, что привёз из Хьюстона картины для мисс Уолтон. Через сорок минут этот джентльмен приехал; он оказался очень милым деревенским парнем, конюхом мисс Уолтон. Я всучил ему свои работы, написал краткое, но содержательное сопроводительное письмо "Моя дорогая Элис, вот несколько работ, это мой дар, чтобы украсить ваш музей" и так далее. После этого мы совершили 600-километровую поездку домой. Через три дня я позвонил на ранчо и поговорил с секретарём, потому что Элис на ранчо не было. Наверное, забухала, как это с ней бывало. Мне передали, что мисс Уолтон не интересуется моим искусством. Я понимал, что бессмысленно разговаривать с теми, кто не принимает решений и кто даже не в состоянии оценить свежесть моих идей. Я не был уверен, видела ли Элис мои картины. Думаю, что это мнение высказал кто-то из тех молодых идиотов, которые сидят на ресепшене каждой галереи и считают себя кураторами и искусствоведами. Но, с учётом состояние мисс Уолтон в $60 миллиардов, ей без разницы, подарил бы я ей свои работы или потом купить за $100 миллионов, как это было с нищими и голодными Ван Гогом или Модильяни, которым не на что было купить хлебца, чая, водяры и курева, как и мне бывало порой. А теперь вангоговский “Автопортрет без бороды” стоит $120 миллионов, а модильяниевская “Лежащая обнажённая” ушла за $170 миллионов.
Я встречал много таких бакалавров искусств, которые не могут ни изобразить апельсин, ни описать его в нескольких словах. Но они думают, что могут оценить работы настоящих художников, которым есть что сказать и которые могут это нарисовать. Но так сложилось, что зачастую именно эти высокомерные и невежественные имбецилы решают, что является искусством, а что нет.
Я написал письмо Арне Глимчеру, основателю галереи Pace (“Пейс”). Я спросил его, как перепрыгнуть через пропасть между художником "без имени" и художником с "именем". Арне честно ответил, что не знает. Я тогда спросил его, как попасть к нему в галерею, стать его художником. Он опять-таки честно ответил, что не знает. Я ему верю. Все первоклассные галереи переманивают друг у друга "художников с именем". Обычный путь художника заключается в следующем. Он бродит от одной галереи третьего сорта к другой и умоляет посмотреть на его работы. Иногда владелец решает сделать одолжение и берет его работы на какое-то время. Затем художник бродит между галереями второго сорта, канючит, старается понравиться, и повторяет схему. Теперь у него есть справка, что он прошел какие-то фильтры и его искусство где-то выставляется. Галерея второго сорта может предложить своей клиентуре из лиц, любящих и собирающих искусство, но не имеющих достаточных средств; может попытаться напечатать какой-то каталог, предлагая эти работы для каких-либо выставок. У второсортных галерей есть контакты с кураторами второго сорта, которые пытаются сделать себе имя и потому организовывающими какие-то мероприятия, чтобы занести это в своё резюме – именно так можно получить постоянную работу в каком-нибудь фонде или музее, или получить место преподавателя в университете. Сейчас ситуация такова, что если кто-то слышит имя нового художника, то этот творец находится в промежутке между "никто" и "кто-то". Галерист, куратор и художник совокупными усилиями пытаются заманить любого коллекционера в галерею, чтобы продать ему какой-нибудь арт объект. Без продаж хоть какому-то коллекционеру с именем невозможно создать некий провенанс как для произведений искусства, так и для нового художника. Сейчас его работы оцениваются специалистами, к ним прицениваются коллекционеры, работы обретают как бы объективные, рыночные цены в базах данных проданных и продающихся арт объектов. Цена в мире искусства не берётся с потолка, от вольного, она формируется именно таким образом, а потом, если художник и его галерист ведут себя разумно и правильно, начинает расти. Художник становится emerging, в русском языке точно перевода нет, это как бы и начинающий, и проявляющийся, и на которого следует обратить внимание. Независимые арт-дилеры и первоклассные галеристы рыщут во второсортных галереях и на арт-ярмарках в поисках художников с формирующимся именем. Они ищут свежее искусство, потому что им нужно подпитывать свой круг коллекционеров, кураторов и арт-критиков, чем-то их удивлять и радовать. А вот мир первоклассных галерей очень скучен, вы не найдете ничего такого, что вам действительно хотелось бы взять домой и любоваться каждый день. Дело в том, что из-за отсутствия критериев, что считать хорошим и первосортным современным искусством, а что считать первостатейной дрянью, многие галеристы и кураторы боятся потерять репутацию. Возьмут, не дай Бог, какую-нибудь мазню, думая, что это второй Сай Твомбли или Виллем Де Кунинг, третий Марк Ротко или Эллсворт Келли, а коллеги и арт-критики обсмеют, скажут, что нюх потерял, занёс говнище какое-то в галерею и втюхал хорошим людям с миллиардами на счетах. Всё тогда, можно менять профессию. Насколько я увидел, покрутившись в этом мире и понюхав воздух в галереях, всё участники этого рынка очень трусливые, опасливые, завистливые, неуверенные ни в чём, при этом комплексы и страхи они прячут за маской немыслимой спеси и снобизма. От этого страдают талантливые художники, которые никак не могут пробиться к деньгам и славе, и процветают те, которые хоть и никакие, зато придраться не к чему. Если вы побродите по сайтам лучших галерей, посмотрите списки представляемых художников и их работы, то будете немало разочарованы посредственностью и бездарностью, унылостью и убогостью работ, предлагаемых за десятки и сотни тысяч долларов.
Такие гении, как Жан-Мишель Баския, появляются раз в поколение. Действительно гениальные художники, такие как Баския, Фрэнсис Бэкон, Марк Ротко или Пикассо, появляются очень редко. Умным арт-дилерам, таким как Лео Кастелли, приходится самим сажать, удобрять и выращивать художников. В этой ситуации у людей искусства нет особого выбора, и им приходится идти в фарватере посредственностей, ибо, как мы уже заметили, совсем немногие арт-дилеры или галеристы хотят рисковать. Та же история с независимыми или институциональными кураторами. Я подозреваю, что арт-дилеры просто уже боятся брать самобытных и своеобразных художников, потому что все остальные произведения искусства в их галереях померкнут на фоне настоящего таланта. Это будет как пышногрудая длинноногая блондинка среди страшненьких сутулых дурнушек, ясное дело, кого выберут все мужчины на танцполе.
С удовольствием и интересом я наблюдал за карьерой британского художника колумбийского происхождения Оскара Мурильо. Он – звезда галереи David Zwirner, настоящего первоклассного арт-пространства. Семья Рубелл из Майами дала ему пространство и шанс. Оскар сделал головокружительную карьеру от "no name" до лучших аукционов Sotheby's и Christie's. Но это редкая история, как джекпот в лотерее. Я сам напрашивался на резидентство в Rubell Foundation, и обсуждал этот вопрос с Хуаном Роселионе-Валадесом, директором Rubell Family Collection and Art Foundation, очень приятным парнем. Он сказал, что их арт-фокус меняется из года в год. Я понял, что они пытаются прошарить и предугадать очень сложный процесс, пытаясь улавливать тенденции в мировом искусстве. Или сами пытаются определить его и направить, почему бы и нет. Особенно когда самый влиятельный куратор в мире, швейцарец Ханс Ульрих Обрист, сказал, что искусство Оскара – это размытость между искусством и жизнью. Ханс знает, что говорит, потому что он покупает и собирает все книги об искусстве; невероятные знания об искусстве выяснили кредо Ханса как профессионального куратора – "Удиви меня!". Я полностью согласен с Гансом: я сам удивлён, как огромная холстина, по которой размазана настоящая грязь и нашкрябаны каракули, и какое-нибудь написано бессмысленное слово, типа “Йога” или “Кока”, может улетать за 400 тысяч долларов.
Глава 28. Пробный камень пробуем на зуб
В старые времена, когда экономика развивалась медленно из-за отсутствия фиатных денег, а люди полагались на золотые и серебряные монеты, существовало два основных способа проверить качество монеты. Один из них заключался в том, чтобы укусить монету и посмотреть, останутся ли вмятины от зубов, если это чистое золото. Другой способ заключался в том, чтобы поцарапать край монеты о специальный камень и по оставленному монетой следу определить качество золота.
Я решил проверить, является ли мое творчество никчемным дерьмом или это нечто, заслуживающее внимания. Хотя я получил уважительный отзыв о своих картинах от директора музея Рубелла, я подозревал, что это может быть просто вежливость. Я понимаю Хуана Валадеза – множество придурков, понимающих себя художниками, лезут во все дыры без мыла в отчаянном поиске выставочных пространств, резиденций, финансирования производства работ, стипендий и общей кураторской поддержки. В Хьюстоне существует одно всемирно известное учреждение с музеем под названием Menil Collection. Наследница одной из крупнейших нефтесервисных компаний, очень интересная и образованная женщина по имени Доминик Шлюмберже, вышла замуж за французского барона Джона де Мениль. Это была очень достойная пара, которая сделала много полезных дел. Они создали самое привлекательное культурное явление в Техасе и в Хьюстоне – это собственно музей по проекту Ренцо Пьяно, и создали при нём же отдельно стоящие Музей Сая Твомбли, Музей Дэна Флавина, построили Часовню Ротко и Византийскую часовню. Они собирали первобытное искусство и покровительствовали современному искусству. Они приглашали самых выдающихся архитекторов Луиса Кана и уже упомянутого Ренцо Пьяно, чтобы и здания были произведениями искусства. Если вы спросите любого культурного человека в мире, что он знает о Хьюстоне, он ответит, что здесь есть NASA ("Хьюстон, у нас проблема!"), нефть и часовня Ротко. Капелла, она же Часовня Ротко – это творение де Менилей и Марка Ротко, специально создавшего для этой часовни огромные монохромные полотна.
Я позвонил Франсуа де Менилю, одному из наследников. Он был именитым архитектором, я же представился как исполнительный вице-президент Союза архитекторов России, что, в общем-то, было чистой правдой, ибо я пару лет подвизался в этом почтенном учреждении в статусе решальщика вопросов с органами государственной власти и даже получал жалованье, какие-то копейки, зато сидел в кабинете президента этого Союза, Андрея Владимировича Бокова, и принимал там людей. Я объяснил этому Франсуа, кто я и что мне нужно сделать выставку, инсталляцию из 200 работ в его византийской фресковой капелле. Франсуа ответил, что он не занимается выставочной политикой, и перенаправил меня к музейному куратору Тоби Кэмпсу. Поскольку к Тоби меня направил член семьи де Мениль, этот вежливо-безразличный куратор не мог бесцеремонно перенаправить меня к такой-то матери и вынужден был разговаривать. Он со сдержанной вежливостью попросил меня показать ему некоторые из моих работ. Я отправил ему несколько и понадеялся на удачу. Напрасно. Сейчас я понимаю, что хоть бы сами Баския, Дюбюффе, Базелиц или Ротко прислали ему свои работы, и, не будь они имениты и узнаваемы, все они были бы посланы на хер, потому что они чужаки, а продвигать надо своих, с которых потом можно что-то требовать взамен.
В это время, это был август 2015 года, я готовил огромную инсталляцию. Днем я продавал машины, чтобы обеспечить жизнь своей семье. По вечерам и в свободные дни я создавал арт-объекты. Инсталляция, которую я хотел выставить, называлась "Трепет и Благоговение". Она была посвящена лиминальному, пороговому состоянию человека, когда он сталкивается с неотвратимой вынужденностью умереть и вот он умирает, но ещё немножко жив.
Я старательно готовился. Я думал, что если все пойдет по плану, то я должен быть на выставке все время, работая со зрителями, объясняя, что делаю какие-то исполнительские действия внутри своей инсталляции. Для этого я пошел в школу барменов, чтобы бросить потом опостылевшую продажу Chevrolet, сжиравшую время и не дававшую денег. Чтобы проталкивать своё искусство днём, мне нужно было иметь хорошо оплачиваемую ночную работу. Лучшей была Техасская школа барменов в Хьюстоне. Мой учитель по прозвищу Скутер был самым высоким профессионалом барменского дела, которого я когда-либо встречал. Я провел в этой школе две потрясающие недели и получил массу знаний и удовольствия. Но эта линия моей жизни не получила дальнейшего развития и не дала никаких ростков. Забегая вперёд, скажу, что меня ни в бартендеры не взяли, ни искусство моё в тот раз не пошло. Единственное полезное, что я вынес – глубокое понимание крепких спиртных напитков и представление о том, что смешивать их – это тоже род искусства.
Итак, я готовил выставку. Я думал, что Тоби Кэмпс не откажет и поддержит меня. Я не понимал, почему он избегает личной встречи со мной, хотя пару раз я приходил в офис Менил и просил его выйти ко мне кабинета. Он отказывался, он был занят, он пил кофе и смотрел Инсту. А потом он мне написал, что на Византийскую капеллу есть другие планы, там планировалась еще одна серьезная выставка. Позже я пришел посмотреть на эту серьезную выставку. Из-под купола на тросиках висели зеркальца. Вся эта конструкция медленно вращалась. Какое мощное высказывание! Какая глубокая мысль! Какой удар по чувствам! Действительно серьёзное художественное заявление.
Мое художественное высказывание, ясное дело, не было таким важным и серьезным, как зеркала на ниточках. Моя установка была посвящена "Aktion T4". Это была программа принудительной эвтаназии, подписанная Адольфом Гитлером в 1940 году. С этой программы началось уничтожение больных и искалеченных детей, потом взрослых, потом геев, потом евреев. Люди, которые никогда не были в неволе и не испытали на себе принудительного лечения, не могут представить, что это такое. У меня был такой опыт, когда я был солдатом Советской армии, доблестного стройбата, и, как выразился Варлам Шаламов про свой опыт принудительного пребывания на стройках коммунизма, такой опыт человеку не нужен. Я получил те же незабываемые впечатления, что и большой художник Михаил Михайлович Шемякин в 1970-м году, от советской карательной психиатрии в виде аминазиновых инъекций. Я был субтильный, тощенький, мне было всего 18 лет, а аминазину для меня не пожалели, это был реальный болевой шок. Чтобы избежать этих процедур, я прятался в морге Подольского военного госпиталя среди мёртвых солдат и молил Бога вытащить меня. И Он вытащил. Меня выгнали из стройбата и из Советской армии за дурное поведение, бесчинства и безобразия. Это было лето 1985 года.
Как я уже упоминал, мои родители пережили Холокост во время гитлеровского вторжения в СССР в 1941-1945 годах. Мой отец с бабушкой, его матерью, почти год провели в подвале дома, в маленькой комнате без пространства, света и воздуха. Их не эвакуировали, и они вынуждены были оставаться на оккупированной территории. Солдаты СС повсюду искали евреев; если они ловили еврея, то либо убивали его сразу, либо отправляли в лагерь для уничтожения. Мой дед – отец отца – служил в армии и боролся как солдат. Он был смертельно ранен в самом страшном сражении у деревни Прохоровка 12 июля 1943 года. Но Бог Авраама, Исаака и Иакова смилостивился над ним, и он выжил с фашистской пулей в груди; там же осколком ему раздробило кости плеча, рука срослась неправильно, а осколки и кусочки костей выходили с гноем потом ещё несколько лет. Умер он только в 1985 году, когда я служил в армии. Предки с материнской стороны выступали под пулями и бомбами перед солдатами Красной армии. Другие пухли от голода в эвакуации, но делали снаряды на заводах. Война прошлась по нам как следует; изучая историю и предысторию войны, я узнал как раз о многочисленных научно обоснованных инициативах по оздоровлению немецкого населения и населения тех территорий, которые нацисты собирались занять, и, в частности, я досконально изучил Aktion T4, потому что с неё начался Холокост: не встретив сопротивления общественности при уничтожении одной социальной группы, нацисты смело взялись за уничтожение многих социальных и этнических групп.
