Август Котляр
Опаньки! Нецензурный роман. Часть первая
Предисловие
Любезный мой читатель!
Этот роман я задумал ещё в студенческие годы, в середине 1980-х; замысел у меня родился в одном полуразрушенном особняке в Лопухинском переулке, между Пречистенкой и Остоженкой. Это жилой особняк выселили в преддверии капремонта. Я в него заходил много раз. Курил там и пил водку. Размышлял о том и о сём. Поскольку я изучал первобытное искусство, семантику и семиотику первобытной культуры, ритуалы перехода, а также много читал всяких книг – я больше двенадцати лет провёл фактически безвылазно в библиотеках МГУ, в Историчке и в Ленинке, – то в голове моей рождались свои и роились чужие мысли, подвергаясь перекрёстному опылению. Тогда мне всё было интересно – и физический вакуум, и космогония, и трансперсональная психология, и теория искусства, и производство карандашей, и стеклование ядерных отходов, и вирусология, и нейрохирургия, и инсектология, и этология, и древнекитайская философия, и японская поэзия, в общем, мне тогда было интересно познавать мир. Чего я читал мало, так это художественной литературы. Если б меня попросили называть людей, чьи художественные сочинения не счёл бы напрасной тратой времени, я бы назвал всего несколько имён: это Ги де Мопассан, это Бальзак, это Жорис-Карл Гюисманс и Томас Харрис. У этих писателей можно научиться жизни.
За двадцать пять лет, с 1998 года, я написал что-то около двух десятков книг, но художественная – это первая. Да, писал всякую мутоту про государственное строительство, федеративные устройство, межбюджетные отношения, государственный долг и государственных финансовый контроль, про вопросы недро- и землепользования, потом писал публицистику, и, с 2007 года, я правил чужие и писал свои сценарии, но даже не знаю, зачем. Их критиковали, не покупали, я учился писать ещё лучше, хотя признавали безусловный талант. Но я хотел создавать новое кино, которого ещё не было, оно не вписывалось ни в рамки авторского, ни в рамки коммерческого. Возможно, я выбирал сценарную форму, потому что она не требовала художественных красивостей и описаний внутренних переживаний героев, ибо они должны были показываться через действие и игру актёров.
Я стремился к предельной лаконичности. К таким дзеновским высказываниям, приводящим к озарениям. Поэтому я занялся живописью – изображением сцен, которые бы рассказывали историю. С минимумом деталей. Остальное досоздаст воображение зрителя, если он, конечно, имеет некое соображение и образование. Это улучшало качество моего письма, позволяло формулировать мысли афористично, парадоксально, ёмко, коннотированно и предельно точно. При этом я умел ткать из таких мыслей контекст, в котором ключевая мысль обретала несколько пластов смыслов, и каждый мог найти там что-то своё: кто проницательное суждение, кто изощрённое стебательство, а кто и вообще ничего. Если эти не имели аппарата для понимания, оно им было и не надо. Это как надеть хорошо сшитый костюм – лох не заметит, а намётанный глаз оценит и посадку, и ткань, и костяные пуговицы, и вручную обмётанные петли, и идеальную длину рукавов как для правой руки, так и для левой.
Почему я написал это произведение с обильным использованием ненормативной лексики? Во-первых, я не считаю эту лексику ненормативной. Просто для одних случаев и обстоятельств есть одни нормы, когда мы говорим на одном языке, а в других – на более ёмком, сочном, выразительном, мясистом и перчёном. То, что мы называем русским матом – исключительное явление, это шедевры нашего мощного, глубокого, сильного языка, в других такого нет. В принципе, только этими несколькими обсценными корнями можно на Руси разговаривать со всеми людьми и быть понятым, можно выразить любую мысль, глубокую, содержательную, и с нюансами. Русский мат – это лингвистический шедевр, это драгоценный камень в короне русской словесности, он передаёт тончайшие оттенки чувств, он проникает в самую суть обсуждаемого вопроса, будь то вопросы любви, политики, строительства, спорта или рыбалки. Этот роман поэтому исключительно для носителей русского языка, для влюблённых в русский язык, и, полагаю, его невозможно перевести на другие языки, не утратив самый цимес.
О чём этот роман? Обо всём. Он о главном – об энтелехии, о витальности, о той незримой силе, которая даёт нам жизнь, заставляет продолжать жизнь во что бы то ни стало, и держит до поры в нас эту жизнь, покуда она не улетучится туда, откуда пришла.
Что за название – “Опаньки”? Не позволено мне было планировавшееся название – “Йибанько” – вынести на обложку. Долгие годы я хотел назвать роман “Профессор Ий, пришелец”. Потом – “Ебанько”. Последнее название очень точно и ёмко отражает суть романа, но заезжено как вульгарное обзывательство. Совместил. Сократил до полного лаконичности и ёмкости. Получилось и созвучно, и точно по смыслу, и по обоим моим капризам – изначальному и последующему. Но такое название было отклонено издательством, как и слово “культовый”. Оставим на его совести, ибо оно потребовало для такого случая подтверждения от критиков, но кто будет меня критиковать? Я сам литературный и кинотеатральный критик. Не стал я спорить, убрал из названия.
Напоследок замечу, что я руководствовался теми же императивами, что и скульптор Чарльз Сайкс, создавая статуэтку “Дух экстаза” для “Роллс-Ройса” – как воплощение разумной скорости, грации и красоты, дух, в котором нет ни капли вульгарности, фривольности и ража. И я обошелся без пошлости, трюизмов, хамства, разнузданности, гадостности, стремясь вскрыть проявленность и проявления силы жизни и силы духа, их соразмерность, сочетанность и противоречия, когда сила сопротивляется духу, и дух сопротивляется силе. В этом противоречии и сокрыт “движок” романа, побудительная сила, толкающая развитие бессюжетности в отсутствие действия. Это пояснение для тех, кто не знаком ни с законами драматургии, ни с вещами, упоминаемыми в романе, но различат лишь одну сплошную случку и матерщину. А на самом деле, это один из лучших романов, созданных человечеством. С лучшими образцами я все-таки заставил себя познакомиться, чтобы трезво и объективно понять своё место в русской и мировой литературе и занять его, пусть даже и для очень узкого круга имеющих вкус и толк читателей.
Здесь публикую первую часть. Хотелось бы знать, стоит ли публиковать последующие.
Буду рад отзывам rawgazebooks @ gmail.com
Не трудитесь писать гадости, их хватает на моём Дзен-канале, не тратьте своё время, не переводите моё. Меня они не задевают, я настолько привык, что не реагирую, не обижаюсь, не стыжусь ни за себя, ни за пишущих. Мне эти мнения безразличны, как и люди, которые их пишут. А вот конструктивным вопросам буду благодарен – что волнует моих читателей, на какие вопросы они ищут ответы и не могут найти. Поищем тогда вместе.
Москва, февраль 2024 года
Часть 1. Опыт литературного палимпсеста
Было это вчера или двадцать лет тому, не так уж важно. Было то ли морозное свежее утро, то ли весеннее и не менее свежее, либо было утро второй свежести. А может, выражаясь графомански, стоял осенний период времени. Но дождя, льющегося, как из ведра, там точно не было. Чего не было, того, возможно, и в самом деле не было. А вот что было, точно неизвестно. Но факт остаётся фактом, не до конца установленным, но всё же фактом – там был человек, которого, похоже, не было.
Звали человека Савва Маренов. Или Моренов. Может, и не Савва он вовсе. И не Маренов. Не жидовские ли это штучки? Не еврей ли он? Вообще-то да, хотя немножко нет. Папа немец, некое фольксдойче, мама, по собственному польскому выражению, прехорошенькая жидовочка. Себя же Савва с детства считал москвичом. Так и говорил: папа немец, мама евреец, а я москвич.
Редко случается: на грязном замызганном шнурке этот дядечка носил платиновую менору с семью жёлтыми бриллиантами; они тускло зыркали из зарослей седеющих волос меж некогда маскулинными сиськами. На слегка покалеченном неумелым обрезанием – в условиях жёсткого пролетарского жидоедства – пенисе, на нижней части, примыкающей к мошонке, была выжжена лазером буквица "шин". Она пряталась, но не стыдливо. Стыдиться первой букве Священного присутствия Всевышнего, повелевшего тюнинговать резаком мужской уд как символ вечного завета твари с Творцом, было нечего. Твари как творения, в еврейском смысле, разумеется. Рассмотреть и подивиться на необычайное украшательство могли лишь профессиональные минетчицы, потому что член уже не указывал в минуты счастья на без трёх минут полдень, в лучшем случае, он поднимался до без четверти шесть, и под него приходилось заглядывать. Без четверти шесть вечера, не утра. Утреннего солнцестояния уже давно не было.
Что имел в виду Савва, выпиливая лазерным лобзиком местечко для присутствия самого святого – шхины – он не рассказывал. Может, ему лично Господь Бог открыл, зачем сделал мужской половой член символом вековечного завета между Собой и евреями? Не ухо, не глаз, не фалангу мизинца, а именно мальчиковую пипиську. Но явно Савва размышлял об этом, хотя и не делился ни с кем ценными мыслями. Может, потому, что на Средиземноморье у мужчин наблюдался массовый фимоз, или, говоря простым русским языком, незалупа, когда у дядечек не открывается головка, крайняя плоть прирастает так жёстко к головке, что не даёт возможности как посношаться по-людски, помыть пипирку до чиста. В таком разе застарелая смегма гниёт, писька воспаляется, гноится, заражает и женщину, приводя к бесплодию, и к гангрене самого члена. Возможно, у Божественного повеления, вокруг которого выстроены и иудаизм, и его отростки, ставшие самостоятельными деревьями, лежит простая гигиена и необходимость трахать баб полноценно, оставляя за собой потомство. А это, между прочим, и есть первая заповедь, данная человеку – плодитесь и размножайтесь. А для этого надо сношаться, желать сношений и получать от них удовольствие. Праотец Авраам не мог целых сто лет обрюхатить свою любимую Сарру. Но после обрезания дело пошло на лад, и столетняя старушка-первородка родила ему сына Исаака. А Исаак, которого собственный отец был готов зарезать и сжечь, уже родил жуликоватого проныру Иакова, которого, после мордобоя, который он устроил самому Богу в лице Божьего посланника, дали имя Израиль, что значит “Богоборец”. Так была заложена еврейская идентичность, которую нёс в себе Савва.
Неустановленный, однако вполне достоверный факт таков: Савва пришвартовал свой чёрный Гелендваген АМГ 63 к стене боливийского посольства, что в Лопухинском переулке, соединяющем Пречистенку с Остоженкой. Нет, это был не Гелик, это был Лэнд Крузер 200 или даже Рендж Ровер Аутобиографи. Точно нет, это был чёрный Роллс-Ройс Куллинан Блэк Бэдж. Да, теперь этот факт будем считать установленным. Это был Роллс. Паркуясь, Савва сбил слегонца мента, стерегущего наловленных в джунглях Амазонки дипработников. Полицай вылез из своей будки, чтоб размяться, покурить дешёвое говнецо и сообщить "стоянка запрещена" с целью получить на чай.
"Аккуратнее, братан, блядь, тут три тонны весу", – дружелюбно поприветствовал Савва мента, потиравшего ушибленные бампером коленки. "Слышь, командир, только давай без эксцессов, без хуйни, на-ка на лечение, – Савва достал купюру в двести евро и сунул купюру менту в мундир, – Я быстренько. Корыто моё постереги, ещё денежек дам". И, развернувшись жопой к изумлённому нахрапистой наглостью мусору, Савва пошёл по переулку вниз, к Остоженке. Возможно, было прохладно, потому что Савва кутался в норковое пальто с соболиным воротником. Очевидно, это всё таки была зима, судя по пальто, да и происходило сравнительно недавно, потому что БМВ стало делать внедорожники из Роллс-Ройсов на излёте второго десятилетия двадцать первого века. Пользуясь случаем, пеняем семье Квандт за падение качества БМВ, но речь сейчас не о них. Даже не выразим к случаю сожаление о такой классной тачке как М5.
Савва посмотрел на часы. Это был бриллиантовый Графф с изумрудами. Бриллианты так заискрились под ясным зимним солнышком, что Савва забыл, зачем смотрел на часы, настолько ему эстетически захорошело от лучистой спектральной россыпи. Прекрасное дало ему по шарам, как будто взял триста текилы на грудь, и не чего-нибудь, а пойла, где на дне лежит червячок-гусано. Или на руке у Саввы была усыпанная бриллиантами “Астрономия” от Яши Арабова? Или Антуан Прецьюзо с тремя турбийонами, выточенный из метеорита, которому и бриллианты ни к чему? Но точно, это были изумительные по красоте, изяществу, усложнениям и космической цене часы.
"Ёб твой мать, – восторгнулся Савва, – ахуеть! Какая, блядь, красота! Как же это Господь Бог додумался соединить семь ярких цветов один прозрачный?" С некоторых пор, устав от алкоголя, кокаина и избытка умственности, Савва начал вести диалоги вслух с самим собой, потому что больше говорить было не с кем. И не о чем. Проблемы, которые волновали Савву, были не общего порядка. Его волновали бозоны Хиггса, душу бередило золотое сечение и число Фибоначчи, занимал до чрезвычайности опыт внетелесных переживаний, много он размышлял о деривативах и одиннадцатилетних циклах солнечной активности. Отдельным потоком шли мысли о поэзии и высоком художественном слове. И ещё одним раздвоенным потоком шли мысли об учебнике цинизма, который сочинял Савва, и о Красной Шапочке, о которой Савва сочинял похабные истории – чисто для души. Это была Саввина отдушина – сочинение похабных сказок для детей старшего предпенсионного возраста. Сам он работал проституткой – только интеллектуальной – и находил своё ремесло настолько полезным и интересным, что возвёл его в ранг высокого искусства. Одинаково ярко и аргументировано он доказывал диаметрально противоположные утверждения. На любой вопрос имел несколько точек зрения – всё зависело от того, с кем он разговаривал или для кого писал. В физике это естественное поведение частиц, лежащих в основе материи, называют “эффектом наблюдателя”. При этом Савва никогда не кривил душой, ибо собственных убеждений у него никогда не было.
В мозгах, регулярно питаемых алкоголическими электролитами и усиленным деликатесным питанием, по аксонам и дендритам неслись и падали стремительным домкратом слабые электромагнитные импульсы, порою завиваясь в лженаучные торсионные вихри, а где-то и образовывали тихие заводи с омутами, в которых водились воображаемые, но от этого не менее реальные и пугающие черти.
"Кто я такой и что я тут делаю? – Савва остановился и осмотрелся. Сзади чернелся его Роллс-Ройс, впереди серелся переулок, перкатывающийся через Остоженку как Днепр через пороги. – За каким хером меня сюда принесло? Освежиться, что ли?". Савва полез за пазуху, достал плоскую фляжку и хлебнул коньячку. Это был Курвуазье вээска немноголетней выдержки, потому что с утра Савва любил что помягче. Ему захотелось шампанского. И ноги сами понесли назад, по переулку, мимо Роллс-Ройса, свернули налево, на Пречистенку, и понесли в ближайшую "Азбуку вкуса Дэйли", что в Чистом переулке у резиденции Святейшего. Там он достал из холодильника бутылку брюта, сброженного традиционным способом. Какая-то испанская кава, вполне себе кислющая дрянь, но ни Вдовы Клико, ни Мумма, ни Крюга в холодильнике не завалялось. Тут же, прямо у магазина, Савва хлопнул пробкой в Небеса, распугав ангелов-хранителей, и стал глохтать прямо из горла. Неприятностей он не боялся, он сам был неприятностью. В носоглотку ударили дробненькие и колюченькие пузырьки. Лао-цзы, невесть откуда взявшийся в саввиной голове, громко отрыгнул саввиным ртом: "Ой, бля, понеслось!" Савва почувствовал спазм, сблеванул, утёрся меховых рукавом и сказал Лао-цзы: "Отпустило. Отъебись." Но Лао-цзы не ушёл. Не по-даосски он поступил – вошёл в лимб, коварно передёргивая даосский же принцип "чтобы отпустить, надо сначала прихватить". И точно, Савву прихватило – у него скрутило живот, дико захотелось какать и свовокупляться одновременно. Член в штанах с некоторым энтузиазмом привстал:– "Только тебя, сука, не хватало!"
