Александр Петрович Пальчун
Перестроечная кувыркайка
Пикник
Несиделов не хуже Протогорова ночами вертелся с боку на бок. Но сколько ни крутись, исчезновение денег из кассы – его рук дело. Как воротиться к прежней добропорядочной жизни? Выхода он не видел. А как признаться Алине, что врал ей все это время? Несиделов представил сцену раскаянья, и почти наяву увидел, как радость в глазах девушки меркнет, подобно свету в кинотеатре перед началом сеанса.
От мрачных мыслей Андрея спасал только жизнерадостный Пряхин. Антон Васильевич молился на криминального Будду, почтившего его своим присутствием. В планы Пряхина входило следовать указкам Несиделова и, тем самым, достичь полного «просветления». Некоторые успехи уже были налицо. Пришло охлаждение к прежнему примитивному бизнесу – торговле фальшивыми кольцами.
Несиделов по настоянию Пряхина вынужден был изобретать для своего друга новые махинации, чертил диаграммы и схемы движения будущих финансовых потоков.
Для усиления мозговой атаки Пряхин предлагал проверенный метод, но Андрей отказывался. Стоило горлышку бутылки направиться в его сторону, Андрей вертел головой и кивал на заварник: «У меня своя система».
Митрич тоже в меру своих сил сторонился спиртного и противился намерениям Пряхина направить Несиделова в политическое русло. Но Антон Васильевич не унимался.
– Сам посуди, – говорил Пряхин, – когда на улице идет дождь, где надобно прятаться? Правильно. Под деревом, под нижними ветками. А если с неба падают деньги? Кто же в таких случаях прячется под деревом? Де еще под нижними ветками! Баксы хватают сидящие наверху. Так что, Андрюха, дуй до горы. Другого выхода у тебя нет. Или в каталажке, или в депутатской неприкосновенности.
Вскоре на правах одноклассника Несиделова к совместным застольям присоединился и лейтенант милиции Фрункис. Именно он однажды предложил организовать отдых на природе. Вся компания охотно согласились. Пикник решили устроить на берегу живописного озера в пяти километрах от Посторомкино.
И вот, милицейский УАЗик мчится сквозь зеленеющие поля. За рулем сидит Фрункис, Несиделов – справа от него, Пряхин и Митрич – сзади. Машина прыгает на ухабах, выбивая дорожную пыль резиновыми копытами. Мотор под капотом мурлычет привычную песенку: «У нас одна беда – дураки, мечтающие о хороших дорогах».
Митрич беспокойно вертится, оглядывается на багажник, где по железному полу ерзает растревоженный ящик пива. Окажись под рукой старика грабли, он бы еще разок почесал милицейскую спину.
– Не лихачь, – крикнул Митрич.
– Задница – не горшок, не разобьется, – ответил Фрункис одним из выражений, почерпнутых у Лапохвата.
– Ты за пиво думай, а не за свою задницу!
Приехали на место. Фрункис круто развернул машину. Несиделов высвободил ноги из недавно приобретенных тесных туфель, блаженно погрузил ступни в прогретый песок. Митрич подвернул брюки, забрел в воду, определяя температуру. Пряхин выгружал провиант. Лейтенант поднял глаза к небу и благоразумно решил, что освобождаться от рубахи не стоит – полуденный ультрафиолет чрезвычайно опасен для организма.
Обязанности походной скатерти взяло на себя пестрое одеяло, постеленной на песке. Через пару минут рукотворный стол своим видом затмил окрестности. Рядом с козьим сыром, твердым, хоть орехи коли, легли две палки колбасы, напоминающие толовые шашки, – вскоре им предстояло взорваться скрытой энергией внутри желудка. Две бутылки «Столичной» обещали направить силу этого взрыва в сторону головы, а дробная редиски – сопроводить это действие грохотом в ушах. Ящик пива, уберегаемый от солнца, был предусмотрительно утоплен в прибрежных водах. Головки бутылок поблескивали рядами, как шлемы ратников Черномора.
– Благодать-то какая! – сказал Пряхин. – Жаль, что гармошку не прихватил.
Митрич, загрубелой рукой огородника свернул пробку с бутылки, вопросительно посмотрел на Фрункиса. Милиционер утвердительно кивнул. По его мнению, воздержание от спиртного на лоне природы приносит психике и организму больше ущерба, чем его потребление. Помимо того, Фрункис помнил, что находится на задании. Лапохват рекомендовал ему не навлекать подозрений поступками, не свойственными правоохранителям. А то, что он был за рулем машины – не аргумент. Алкоголь, как известно, устраняет скованность и включает подсознание с его хваленой реакцией.
– За нас! – торжественно сказал Пряхин, поднимая стакан на уровень груди.
– За дружбу! – добавил Фрункис.
– Поехали! – подытожил Митрич и запрокинул голову на манер трубача.
– Словно господь бог по душе тапочками прошелся! – высказал общее мнение старик, занюхивая выпитое корочкой хлеба.
– Что внутри этой банки? – Митрич ткнул вилкой в сторону консервов.
– Написано, креветки.
Митрич отведал деликатес.
– Хм, съедобно. А вообще-то, молодежь, не люблю я всю эту морскую живность – мидий там всяких, крабов с кальмарами. В свое время, когда хаживал по морям, этого добра насмотрелся. А вот сало обожаю, яичницу люблю. Выпить люблю в хорошей компании – вот такой, как наша.
– Митрич, а чего ты не любишь? – поинтересовался Пряхин.
– Похмелья не люблю. Утром поднимаешься – на улице хорошая погода, а тебе все равно плохо! Тяжести не люблю таскать. И если бы одни тяжести!
После выпитого Митрич повеселел и охотно стал делиться своим мироощущением.
– Мы когда-то стекловату разгружали, – сказал старик, – она вроде бы и легкая, но и ее таскать не люблю. Чешешься потом, как в тифозном бараке. Люблю на солнышке погреться, на песочке полежать, на даче похозяйничать. Женщин люблю со всеми вытекающими из этого приятностями. Моя Катерина частенько говорит: «Ты уж что-нибудь одинаково делай: или люби, или не люби. А то от одного тебя воротит (от уборки в доме), а от другого не оторвешь (от даче, где ты бездельничаешь)».
Я с Катериной согласен, есть в моей природе непостоянство, – продолжил Митрич. – Другие вон, если хотят выпить, среди ночи разбуди – обязательно выпьют. А я – нет. По ночам мне нравиться спать, а днем – и глаза не сомкну. Никакой системы – то сплю, то не сплю. Жена говорит: «Прямо марионетка какая-то! И в кого ты такой пошел?» «В дедушку, – отвечаю. – Он от рождения молоденьким был, а потом взял и состарился. Это у нас, у Пантелеевых, в крови. Когда нас бьют – мы кричим, когда не бьют – мы и не думаем кричать».
И действительно, Митрич проводил время на этом свете без заранее составленного плана, непроизвольно и хаотично. Когда-то он был пионером–тимуровцем, а теперь иной раз на рынке овощами со своей дачи приторговывает. А это, как ни крути – спекуляция. Нехорошо получается – никакой идейной устойчивости. Шатанье и разброд. Вот и говори после этого: «Торжественно клянусь до последней капли крови…»
– Меня частенько Катерина выговаривает, – продолжил Митрич. – «Будет тебе за твои фокусы – то жил, то перестал жить!» Я и сам понимаю, что добром все это не кончится! Доведет меня такая раздвоенность до гробовой доски. Одна остается надежда, что и там не все одинаково: в одном месте ангелы с крылышками, в другом – публика с рожками.
– На этот счет, Митрич, можешь не беспокоиться, – заверил Пряхин, налегая на колбасу. – Во-первых, попадем мы туда нескоро. Во-вторых, на небесах для нас уготовано теплое местечко. Я наверняка знаю – лет десять вещий сон видел. Но сначала – еще по одной. За наше счастливое будущее!
– Какой сон? – спросил Фрункис после традиционного в таких случаях передергивания плечами.
– Такой, будто бы я помер после получки. Предстал, значит, на небесах перед Всевышним. Стою перед ним, как выпускник школы жизни. Шапку мну, оправдываюсь: «Извини, Господи, что в таком виде… не в полной готовности… виноват. Но и ты, дорогой, сплоховал немного – наградил меня пьяными генами. Только не думай, я не укоряю. И в мыслях такого не было. Подскажи, в какие ворота идтить – в те, на которых три буквы написано, или на которых две?
– И куда тебя боженька определил? – поинтересовался Митрич, возраст которого более других располагал к любопытству на сей счет.
– А боженька и сам в затруднении, – продолжил Пряхин. – Кривится, бороденку теребит: «Дал я, видать, Антоша, маху с твоим рожденьем. Как поступить? Если по справедливости – ты давно на земле за все свои грехи отмучался. Сейчас бы самое время тебя в рай – на заслуженный отдых. Да неинтересно тебе там покажется. Ну, сядете вы, мужики, в райских кущах в домино играть, – а выпить нечего. Все трезвые, никто не спорит. Никто друг дружку за рубаху не хватает, в глаз кулаком не метит. Скукотище! Вы привыкли, чтоб ветры истории над вами реяли, чтобы вас из стороны в сторону швыряло… А с другой стороны повторно тебя в ад отправлять?.. Вроде бы и несправедливо. Распорядись я таким образом – совсем в меня верить перестанут».
А я вижу, что Господь в затруднении, – Пряхин продолжил рассказ, – решил прийти ему на помощь: «В таком случае, Боженька, давай я назад ворочусь? Посмотри, у меня еще восемь рублей от получки осталось. Вот дома-то обрадуются, что не всю пропил!»
Снял Господь какой-то белый круг с головы, почесал затылок, вздохнул тяжело и говорит: «Ладно, Антоша, иди – поживи еще. А я за это время что-нибудь придумаю – то ли на земле порядок наведу, то ли на небесах для вас отдельный уголок оборудую».
– И что вы думаете?! – воскликнул Пряхин – Просыпаюсь – лежу на скамейке, в сквере, где с друзьями получку отмечали. Вот что значит вещий сон! Приподнимаюсь. Замечаю, что женщины меня стороной обходят – видать, лицо мое еще печать общения с господом хранило. Встал я и поплелся домой, душа безгрешная. Так что, Митрич, насчет того света можешь не беспокоиться. Там есть кому о нас позаботиться!
– Там-то оно есть, – проворчал Фрункис, – а вот на земле приходится самому о себе думать. Лекарства нынче в такой цене, что никакой зарплаты не хватит.
– Это, смотря где работать, – хвастливо заметил Пряхин.
С каждой выпитой рюмкой душа Антона Васильевича размягчалась и проникалась состраданием к болезненному милиционеру, вынужденному тянуть казенную лямку за смешные деньги.
– Если откровенно, – притворно заговорил Фрункис, – я бы давно службу оставил. Да не знаю, куда податься. Иной раз выезжаешь на вызов, а сам преступнику завидуешь. Вот посмотрите! – Фрункис достал из кармана кольцо, полученное от Лапохвата. – Как вы думаете, сколько оно стоит?
Митрич повертел кольцо в руках.
– Четыре моих пенсии, не меньше. Как-никак золотое!
– Эх, Митрич, Митрич! Тебе только в трамвае с граблями разгуливать, – засмеялся Фрункис. – Пять копеек ему цена! Под-дель-ное! А продается – как золотое! Это колечко выпало у ловкача, того самого, что керамзавод почистил. Вот бы с кем в напарниках поработать!
Несиделов закусывал с преувеличенным усердием.
– А ну-ка, дай оценю, – Пряхин протянул руку.
Через секунду поддельное кольцо согревало ладонь и душу своему создателю. Это был один из латунных шедевров Антона Васильевича – любовно выточенный и тщательно отполированный.
– И в самом деле – от настоящего не отличишь! Сразу видно, руки у мастера растут откудова надо, – Пряхин искренне восхитился своей работой.
Сняв с пальца настоящее обручальное кольцо, Антон Васильевич принялся сравнивать изделия. Отличий не находил. – Специалист, специалист, – нахваливал он «неизвестного» мастера.
– Все они специалисты, – завистливо согласился Фрункис. – Тот, что кассу почистил, небось, живет теперь в свое удовольствие – ни дежурств, ни начальства.
Пряхин возвратил кольцо лейтенанту и толкнул Несиделова в бок:
– Подсобим служивому?! Одноклассник в нищете мается, а тебе хоть бы хны!
Несиделов неопределенно пробормотал:
– Это можно… надо подумать…
Пряхин хлопнул товарища по плечу:
– Андрюха у нас голова! Он такое может придумать, что купаться в деньгах будешь!
Разговор принимал нежелательный для Несиделова оборот.
– Наливай! – предложил Андрей, в надежде сменить тему.– Выпьем за то, чтобы Фрункис дослужился до полковника.
Опрокинули еще по одной.
– Кстати, – сказал Пряхин, – у нас на керамзаводе, в цехе обжига, тоже один Полковник работал. Не из простых штучек, я вам скажу. Все на свете мог объяснить. Например, некоторые интересуются, что такое «метаморфоза»? Полковник тут же все растолкует: «Жил, к примеру, человек и жил, а потом… кувырк – перестал жить. Вот это она и есть, та самая метаморфоза».
А еще Полковник объяснил в бригаде, что означает слово «электорат». Сто лет будете голову ломать – не догадаетесь! Это мы с вами! – Антон Васильевич загоготал, как стая гусей. – Нас иногда еще этносом называют. Конечно, если человек в молодости образования не получил и грамотно мыслить не умеет, тот может вот так запросто брякнуть – «народ». Или еще что-нибудь посмешнее.
Все сразу догадались, что у Пряхина о Полковнике остались очень теплые воспоминания.
– На самом деле Полковника звали Серегой, – продолжил Пряхин. – Полковник – это у него кликуха, по-научному – псевдоним. И, надо сказать, псевдоним этот он заработал честно.
У них в бригаде был такой уговор – кто в медвытрезвитель попадет, тому присваивается как бы очередное звание. Побывал в вытрезвителе один раз – получи «младшего лейтенанта», вторично угодил – имеешь право на следующую звездочку и так далее.
Так вот, этот Полковник, по его словам, на самом деле с грамотой не очень дружил. «Я, – говорил он, – ручку в руках держу, когда заявление на работу пишу. А увольняют меня всегда без него». Но читать он любил. Читал все подряд, включая водочные этикетки. Так что по утрам здоровался вовсе не так, как обычно принято в бригаде: «Ох, и нажрался я вчера!» В отличие от остальных, он хватался за голову и сипел: «Ох, и трещит от похмельного синдрома!» Или еще круче заворачивал: «У меня утренний токсикоз от чертовых сивушных масел!»
Поди разбери, то ли жена его несвежими продуктами накормила, то ли сливочного масла объелся?!
К слову будет сказано, – весело продолжил Пряхин – страдал этот Полковник амблиопией, по-народному – косоглазием. Страдал – это, конечно, сказано образно. На самом деле от своего недостатка он никакого дискомфорта, в смысле – неудобства, не испытывал. А даже наоборот, сидя за столом, вот как мы с вами, – Пряхин обвел рукой импровизированный стол, – он заводил товарищей в визуальное заблуждение. По этому поводу в бригаде так и говорили: «Посмотрите, как Полковник насобачился! На хлеб смотрит, а сало хапает!» И всем понятно, что речь идет о косоглазии.
Полковник все норовил по-иностранному заговорить, словно русских слов не хватает. Да произнесите хоть алфавит: «Е-к-л-м-н!!!» – и сразу все понятно. По-научному это будет: эмоциональная реакция на стрессовую ситуацию.
В подпитии Пряхин не хуже Полковника поражал эрудицией.
– Но надо отдать Полковнику должное, – продолжил Пряхин, – в особо приятные минуты, в такие вот, как сейчас, он полностью переходил на русский язык и выдавал что-нибудь философское. «Хорошо – не бывает плохо!» – говорил он, ставя стакан на стол и вытираясь рукавом. Лучше не скажешь! А вырази это по-научному?! Что получится? Вы со смеху умрете! «Позитивное – не бывает негативным!» Язык не повернется такое произнести! Вообразите, если бы Маяковский свою поэму «Хорошо» назвал бы «Позитивно». Или детские стихи написал:
Кроха-сын к отцу пришел
И спросила кроха:
«Что такое позитивно,
Что такое негативно?»
Да пиши он таким образом – на двадцать лет раньше бы застрелился!
Поэтому, когда я по телевизору вижу некоторых наших депутатов, – продолжил Пряхин, – то всегда Полковника вспоминаю. Может, конечно, он теперь уже и до маршала дослужился. Но пусть наш лейтенант, – Пряхин повернулся к Фрункису и поднял стакан, – выйдет в полковники на самом деле! Выпьем за его повышение!
– Новое звание не помешает, – согласился Фрункис, – было бы здоровье.
Кутейкин и хулиганы
Сапожник и по совместительству посторомкинский графоман Степан Сидорович Кутейкин лежал, распластавшись на тротуаре. Зубами он пытался удержать собственную душу, норовившую покинуть опостылевшую плоть. Небо манило ее ангельскими голосами, но тело сопротивлялось и одержало верх над духом.
Постепенно вернулась речь. Слова Кутейкин исторгал коротко и нечленораздельно. Марку известной зубной пасты «Блендамед» он выговорил только наполовину: «Бли-и-н!»
Хулиганы к тому времени убежали, и Степан Сидорович, приподнявшись на локоть, смог безбоязненно погрозить им кулаком.
Прохожие обходили Кутейкина, словно неразорвавшуюся авиабомбу. Святые угодники, покружив в небе, получили команду «отбой» и взяли курс на аэродром базирования.
Кряхтя и охая, Степан Сидорович попытался подняться на ноги и с удивлением обнаружил в своем теле бесчисленное количество суставов. Все они норовили подвихнуться и лишить его устойчивости.
Если вы когда-нибудь видели, как хилый, бледный вьюнок из последних сил тянется к свету, цепляясь за своих крепких собратьев, то можете представить, как поднимался Кутейкин, обхватив кленовый ствол.
– И это ж надо так нализаться! – неожиданно, как конь перед травой, рядом возник лейтенант Фрункис.
По странному совпадению милиция всегда появляется через минуту после исчезновения хулиганов.
«Теперь уже мне так легко не отделаться!» – сообразил Кутейкин. На стороне милиции был уголовный кодекс и резиновая дубинка, на его же – отсутствие иллюзий и двух передних зубов.
Когда едешь в милицейском УАЗике, первое, что приходит в голову: «И зачем я сегодня утром выходил из дому?!» Второе: «И когда я теперь в этот дом ворочусь?»
Медицинская сестра, похоже, не менее лейтенанта удивилась установленному диагнозу: «Трезвый!» И не мудрено. Трезвый человек в этом заведении такая же редкость, как Майкл Джексон в Конотопе.
– Придется выпускать, – с сожалением вздохнул Фрункис. Его, видимо, не на шутку огорчило, что Степан Сидорович оказался не алкоголиком. – Можете идти домой, – сказал лейтенант, окончательно потеряв всякий интерес к задержанному.
– Но я и был у своего дома, – возмутился Кутейкин! – А вы завезли меня черт знает… привезли сюда. Теперь, будьте добры, извольте доставить обратно.
– Чиво?!
Подобной наглости, да еще от трезвого человека, в милиции не ожидали.
– Положите, где взяли! Не ваше – не трогайте! Лежит человек – пусть лежит! – не унимался Степан Сидорович, оглашая все, что в эту минуту приходило в его – теперь шишковатую – голову.
– Никодим Иванович! – лейтенант крикнул кому-то невидимому в соседней комнате. – Я оформлю товарищу хулиганство – шибко умный!
Кутейкин срочно решил поглупеть.
– С чего вы взяли? Внешность бывает обманчива… Согласен, пройдусь пешочком, погуляю по городу, подышу свежим воздухом. Тут и идти-то всего четыре километра.
Видимо, эти четыре километра совместно с дикцией Кутейкина и разжалобили милиционера.
– Ладно, так и быть, отвезу.
Всю дорогу Фрункис ворчал о нехватке бензина, а Кутейкин восседал с видом победителя.
И напрасно!
После этого случая пройдет немало лет. С Кутейкиным будет происходить всякое. Иной раз отремонтированная им обувь будет смотреться даже лучше новой. Он несколько раз напечатается в «Посторомкинском вестнике». Но все его достижения окажутся неведомы для его соседей. И если старушки у подъезда затеют разговор о Кутейкине, а кто-то из них не может сообразить, о ком идет речь, то одна из соседок для ясности обязательно добавит: «Да это тот самый, из 20-ой, которого пьяного с разбитой рожей милиция привозила!»
И тут всякая двусмысленность отпадает.
Встреча с писателем
Несомненно, в Посторомкино витал пока еще не выявленный наукой литературный вирус. Скопление пишущих людей на единицу местной газетной площади превосходило все мыслимые нормы. Вероятно, этот вирус подкосил и Несиделова.
Недавний аудитор под любым предлогом заглядывал в «Посторомкинский вестник». Алина вспыхивала от радости, но тут же брала себя в руки – она до сих пор не могла простить ему случая с Ларисой Николаевной на петагонийской границе. Но хуже всего, что Андрей слишком горячо оправдывался – одно это способно было укрепить подозрения. Так что Несиделову приходилось добиваться сердца девушки в том числе и окольным – литературным – путем.
Андрей частенько слышал о местной знаменитости – посторомкинском писателе-классике Трофиме Григорьевиче Канатове. И вот однажды, выходя из редакции, Андрей застыл на месте. Сердце его неожиданно екнуло. «А ведь это может быть он?!»
На скамье, под благостной сенью акации, отдыхал усатый старик. Его грузное тело светилось столь редким для нынешнего времени благодушием.
– Извините, – робко обратился Несиделов, – вы случайно не Трофим Григорьевич?
– Он самый, Трофим Григорьевич, – если меня в роддоме не подменили, – ответил старик.
Андрей с трудом удержался от восторга.
– Вы тот, который написал самую дорогую книгу?
– Написал, куда уж деваться. За двадцать тысяч продал.
– Рублей?!
Трофим Григорьевич укоризненно покачал головой.
– Неужели?
– Да-да! Вы, молодые, теперь их баксами называете.
– И сколько в ней страниц?
– Двести! По сто зелененьких за страницу!
Дыхание Несиделова застопорилось. Перед ним сидел человек, работы которого оценивались дороже трудов Шекспира. «А еще говорят, наши издательства бедствуют!» – мелькнула осколочная мысль.
– И о чем ваша книга?
– Знамо об чем – о человеке. Это история моей жизни.
– И долго над ней работали?
– Можно сказать сызмальства. Как появился на свет, так и начал… страница за страницей…
– Неужели с самого рождения?
– С пеленок.
– Эх, мне бы так! Но, думаю, у меня не получиться, – поспешно добавил Андрей, невольно смутившись, что выдал свои сокровенные мысли.
Посторомкинский классик окинул юношу взором с ног до головы и вздохнул:
– Молод ты еще, тебя жизнь как следует не потрепала!
Андрей не обиделся. Ничего не поделаешь, так и есть – молод. Явный недостаток не скроешь.
– А как у вас получилось? Какими языками владеете? – спросил Несиделов.
– Половина моей книги на русском, половина на латыни.
– Вы знаете латынь?
– Господь с тобой, деточка! Зачем ее знать?!
– А как же… извините, вы пишите?
– Откровенно говоря, пишут ее за меня другие люди.
– Другие?! Неужели на вас работают литературные негры?
– Не знаю – негры они или крепостные, но работают помногу. А получают копейки. Но, по правде говоря, я бы и этого им не платил! Такое нацарапают – голову сломаешь, пока разберешь! Не пишут, а шифруют. Их бы в разведку – сводки готовить! Зайдешь к нему, а он, не поднимая глаз, кивнет на стул и, знай себе, шпарит без роздыху.
– И сколько же вы им за страницу… отстегиваете?
– Говорю ж тебе, ничего, – старик хмыкнул, – не отстегиваю. Их государство содержит.
– Государство? Они за казенные деньги работают на вас? – Несиделов окончательно был сбит с толку.
– Почему только на меня? На всех, кто приходит в поликлинику.
Андрей пощупал свой лоб и огляделся по сторонам.
– Что-то я… не пойму?..
– Чего ж тут непонятного! Обратись в поликлинику – они и тебе твою книгу напишут.
– Господи! Так вы о врачах!
– О ком же еще! Какой ты непонятливый! Как только человек появится на свет, так эти белохалатники и давай строчить – коклюш, свинка, скарлатина, краснуха…
– Погодите… но кому такая книга может понадобиться?
– Обижаешь, сынок! Как это – кому? Скажем, захотел такой вот, как ты, от армии увильнуть, а здоровье не позволяет – богатырь, ни единой записи в личном деле. Перспектива самая мрачная – перловка, марш-броски и портянки! Вот и приходит ко мне этакий оглоед, шапку на пороге снимает: «Трофим Григорьевич, родимый, выручай». Достаю свою книгу с историями болезней, отгибаю скобку, вынимаю пару листов. Пожалуйста, держи хронический отит во все своей полноте – осложнения, курс лечения, прогревания, назначения, результаты рентгена… И все подлинное – с печатями, подписями! Фамилия-то больного на внутренних страницах не указывается. Клей куда хошь.
Я в детстве, надо сказать, частенько прихварывал, – продолжил старик. – Бедная мамаша – царство небесное – намучилась со мной. А я по малолетству, по недомыслию своему, обижался тогда на судьбу. Мои товарищи во дворе мяч гоняют, а я дома с компрессом лежу. А оно провидение, – Трофим Григорьевич указал пальцем куда-то вверх, – лучше нас понимает, что человеку надобно.
Андрей онемел от услышанного, но вскоре пришел в себя.
– Так вы… призывникам?
– Почему призывникам?! У меня для любого возраста материал имеется. Все обращаются. Одному инвалидную группу продлить, другому пенсию раньше сроку… Никому не отказываю. Что вам? Затемнение в легких? Пожалуйста – рентгеновские снимочки прилагаются. Кардиограмма нужна? Получи – классическая аритмия! Камни в почках? Изволь – каменная истории во всем ее развитии и, конечно, снимочки – без них никуда. А еще гастрит, цистит, сахарная болезнь…
– Что-то вы не очень похожи на больного? – усомнился Андрей.
– Это я теперь поздоровел. Все благодаря моей книге – с ее помощью дачку прикупил. В питании теперь себе не отказываю. При таком раскладе, ясное дело, здоровье пойдет на поправку.
Старик широко улыбнулся и посмотрел на часы.
– Что-то я с тобой заболтался. А у меня на одиннадцать номерок к терапевту.
– Так вы же сказали, со здоровьем наладилось?
– На здоровье грех обижаться – с ним у меня все нормально. Я к терапевту по привычке, не могу остановиться – над вторым томом работаю.
Старик поднялся, кивнул на прощанье и бодро зашагал в сторону поликлиники.
«Да-а-а! Неистощима талантами наша глубинка», – подумал Несиделов.
