Александр Харламов
Высшая мера
– А сколько…
– Неделю, максимум полторы и будете ходить. Хотя в вашем случае я бы не торопился.
– Я не о том…Сколько я провалялся в этом лазарете без сознания,– улыбнулся я,– ничего не помню…
– Не мудрено! Такие ранения…Товарищ следователь вообще давал лишь десять процентов на то, что вы очнетесь!– улыбнулся доктор. Его халат распахнулся, и я с удивлением заметил под ним черную арестантскую робу.
– Следователь? Я вообще где нахожусь?!– воскликнул я, чувствуя, что случилось что-то нехорошее, пока я был без сознания. От переизбытка чувств я попытался сесть в постели, но боль заставила меня рухнуть обратно. В глазах потемнело и заплясали озорные разноцветные огоньки.
– Как? Вы ничего не помните?– удивился доктор.– вы находитесь в следственном изоляторе холодногорской тюрьмы, а именно в ее лазарете для особо опасных преступников. А следователь…Следователь товарищ Волков, он видеть ваше дело…Кстати, а вот и он…
Дверь моей палаты распахнулась и на пороге показался крупный мужчина с волчьим внимательным взглядом, бывающим только лишь у гэбистов, зачесанным набок прилизанным чубом и идеально ровным пробором. Он был высок этот капитан, хорошо сложен и, наверное, очень часто нравился женщинам.
– А мне доложили, что наш больной очнулся…– с улыбкой, от которой по моей спине побежали сотни ледяных мурашек, проговорил капитан.– Иду мимо, дай думаю, загляну, проведаю, как там наш летчик-налетчик поживает…
– Что за бред вы несете, товарищ капитан?– нахмурился я.– Какой-такой налетчик?
– Я тебе не товарищ, тварь продажная…– зло процедил Волков, нахмурившись.
– Разрешите идти, гражданин начальник?– заторопился прочь врач, поправляя распахнутый халат.– У меня еще три камеры больных обойти надо!
– Идите, доктор,– небрежно кивнул следак, присаживаясь рядом со мной на краешек кровати. Панцирная сетка жалобно всхлипнула под немалым весом такого бугая,– мы немного поболтаем с подследственным…
– Только прошу вас недолго! Пациент все еще слаб и ему требуется отдых,– пряча глаза и стараясь не смотреть в мою сторону, пробормотал на бегу врач.
– На Колыме отдохнет, сука! Если повезет конечно…– бросил в след доктору Волков, поворачиваясь ко мне. – Хочешь, чтобы повезло?– теперь он обращался ко мне. Злой, внимательный....Таких я навидался много за время работы в органах. Карьерист. Готовый сломать любую жизнь, ради пусть и незначительного, но поощрения.
– Послушай, капитан…– слова давались с трудом. От волнения все плыло перед глазами, но я должен был закончить, до конца разобраться во всем. Иначе, так в следующий раз проснешься, а ты уже лес валишь в одном из ГУЛАГов.– Это какая-то ошибка…Я лейтенант госбезопасности. Такой же, как и ты, из системы.
– Был…– после небольшой паузы проговорил Волков, счастливо скалясь. Мне до жути захотелось съездить кулаком по этой смазливой довольной физиономии, но я понял, что этим все только осложню. – Пока не продался ворью за долю от наворованных барышей!
– Что за бред?!
– Тебе знаком некто Кол -авторитетный ворюга Харькова?
– Знаком, мы его разрабатывали по делу о нападении на инкассаторов,– кивнул я.
– Разрабатывали?!– совсем уж искренне рассмеялся Волков.– Ваньку вы валяли, а не разрабатывали. Хотели с Колом куш побольше срубить? Весь золотой запас республики разом? Да хренушки вам!– он скрутил рабоче-крестьянскую фигу прямо перед моим носом. Я вообще перестал что-либо понимать. Как так получилось, что из главных героев всей этой истории, я стал ее главным виновником? Может я что-то пропустил. Пока находился без сознания? Может они все думают, что я был в сговоре не только с Колом, но и с Конопатовым?
– Товарищ капитан…
– Я тебе…– нахмурился Волков.
– Хорошо…Гражданин начальник…Это не я, это Конопатов был в сговоре с Колом! Они планировали украсть госрезерв республики…Понимаете! Васька наш…– слова давались с трудом, я чувствовал, что теряю сознание, но просто был обязан доказать, объяснить, доложить! – Они вдвоем спланировали всю операцию…Мы…я…
– Складно брешешь!– похвалил капитан.– Только такому поганцу, как ты, порочащему звание офицера НКВД не поверит никто! Никто слышишь! Расклад такой…– вздохнул следователь, доставая из своей коричневой коленкоровой папочки какую-то бумагу.– Вот твое признание, как ты, сучонок, хотел золото хапнуть и за бугор свалить вместе со своим подельничком Колом, подпишешь – десятку строгача влепим и на свободу с чистой совестью. Нет…Расстрел.
– Я не виноват!– угрюмо буркнул я.– Вызовите сюда моего начальника – старшего майора госбезопасности Коноваленко. Он должен поверить! Он в курсе.
– Коноваленко?– удивился Волков. И его удивление было настолько искренне, что я сам испугался, как бы пока я не валялся тут в отключке, не произошло еще что-то более серьезного. В голове мелькнуло…Валечка…
– Что с ним?
– Тебе знать это не положено!– отрезал капитан.– Подпишешь признание?
Я помотал головой, слишком пораженный происходящем, чтобы что-то произносить. Да и силы мои иссякли, будучи небеспредельными. Валя…Что с ней? Что с майором? Откуда весь этот бред взялся? Может я еще сплю? В коме какой-то? Что матери сказали? Она не перенесет…
– А вот так?– с легкой улыбкой уточнил следак, нажимая мне прямо на забинтованную грудь. Мир взорвался ярким огнем, мгновенно застлав глаза мне жуткой болью. Я взвыл, до боли кусая нижнюю губу, попытался столкнуть тяжелую лапу следователя, но не смог.
– Подпишешь?– его голос пробивался ко мне уже сквозь болезненный туман забытья. Комната прояснилась, а потом поплыла по кругу. Я ощутил, как теряю сознание. На мое счастье то же самое понял и Волков.
– Ничего, я попозже зайду!– пообещал он, вставая с кровати. Последнее, что я услышал в этот день был мерзкий скрип сетки и стук входной двери, а потом мир снова погрузился в спасительную тьму, где уже не было ничего, только пустота…
ГЛАВА 19
Коноваленко беспробудно пил уже три недели подряд. Ночевать домой не шел. Не хотел видеть Валентину, заливая боль водкой. Ночевал тут же в кабинете на старом продавленном диване, помнившим многих его предшественников. Секретарь все это время держался с ним подчеркнуто вежливо, ни разу не напомнил об общей с ним тайне, но в душе Андрея было гадко, будто по уши в дерьме вывалился, отдав приказ об аресте Клименко.
Иногда, в алкогольном угаре, он порывался броситься в тюрьму, чтобы отменить свой несправедливое распоряжение, рожденное ревностью, но в этот момент, словно колокольный набат в его ушах звучали слова Власенко об измене Валентины.
– А ваша-то жена вам изменяет!– эти слова поднимали в его душе новую волну ярости, заставляя забыть о походе в СИЗО, где в тюремной больничке валялся лейтенант, посягнувший на честь его семьи. Он снова пил, потом спал, совсем перестал есть. Работа его волновала все меньше и меньше…Он забросил дела, отдав их на откуп Секретарю. И тот замечательно со всем навалившимся справлялся, лишь однажды побеспокоив недели полторы назад своего непосредственного начальника.
– Разрешите?– его физиономию в очках видеть сил не было. Она почему-то ассоциировалась у него с предательством, но Андрей, как раз наливавший себе в стакан, немного алкоголя, ради опохмелки, все же кивнул.
– Понимаю ваше состояние, товарищ майор,– начал Власенко, скептически оглядев бардак, который царил в рабочем кабинете начальника НКВД,– но мне очень нужно, чтобы вы подписали кое-какой приказ.
Нестор Петрович крутился возле порога, теребя в ладонях белый лист бумаги.
– Какой приказ?– Коноваленко опрокинул водку в себя, даже не почувствовав горечи. Вытер губы рукавом несвежей гимнастерки и закурил.
– Тут бумага одна…Она касается Клименко…
– Сука…– стукнул кулаком по столу Андрей Викторович, чувствуя, что хмелеет.
– Понимаю, как вам больно слышать, но необходимо все же назначить следователя на данное дело…– замялся Секретарь.– У меня уже есть подходящая кандидатура! Капитан Волков! Блестящие характеристики, прекрасные показатели, раскрываемость стопроцентная! Ни один еще не ушел от него без чистосердечного признания…А учитывая наши…особые…обстоятельства, нам именно это и нужно.
– Давай…– небрежным жестом Коноваленко вырвал из рук Власенко бумагу. Закурил, пыхтя папиросой. От едкого дыма табака у Нестора Петровича заслезились глаза. Но он терпел, зная, что за терпение ему воздастья. Всего лишь шаг оставался до заветной мечты, всего лишь, маленький шажок…
– А может ну его, а?– как у всех пьющих людей у Коноваленко быстро сменилось настроение. Он сморкнулся прямо на пол и отбросил постановление в сторону.– Хрен с ней с Валькой-то! Пусть живет с этим щенком! Пройдет год, два, три, бросит он ее…Бросит, как пить дать! Кому она уже старая нужна будет? Жизнь сама ее накажет, как думаешь, Петрович?– майор набулькал себе еще стакан, прглотив его, как воду.– Ведь, как в Библии говорится? Не суди, да не судим будешь!
Офицер истерически рассмеялся, вытирая выступившие от спиртного на глазах слезы.
– А вот хер им! Пусть сидит!– он засуетился, ища на столе ручку.– пусть сидит и помнит, сука, на чей каравай свой роток раззинул!– пьяный начальник управления НКВД погрозил невидимому Клименко кулаком. – А эта тварь…пусть мучается…Живет мучается, что жизнь пацану молодому сломала! Вертихвостка! А я ей буду напоминать, каждый день…Слышишь, Петрович? Каждый день будет напоминать об этом!– в поисках ручки и в своих пространственных рассуждениях Коноваленко добрался до Власенко, дыхнул ему в лицо перегаром, заставляя поморщиться.– Чего морщишься? Не нравится…И мне не нравится…
Он подписал постановление, назначив капитана Волкова следователем по делу лейтенанта Клименко. Подписал и отрезал себе путь назад, туда, где можно было все еще наладить и исправить.
Только понял он это, Андрей, слишком поздно, от того и пил, глуша боль, от того и домой не шел, боясь взглянуть жене в глаза, признаться в своей слабости. Стыдно…
Вспоминая этот момент, Коноваленко поморщился. Хватит пить, решил он. Хватит. Рука скользнула по щеке, нащупывая густую окладистую бороду, отрощенную за три недели беспробудного пьянства. Хватит! Надо учиться жить по-новому, по-другому…Заваленный стол пустыми бутылками был противен. От скуренных папирос было мерзко и сухо во рту. Майор сделал глоток прямо из кувшина давешней воды и чуть не вырвал.
Боль от измены со временем не стала меньше. Притупилась…Стала другой. Обида прочно засела в сердце, как заноза. Ему неожиданно захотелось увидеть Валентину. Как она там без него? Почти месяц…Ему докладывали, что жена несколько раз приходила сюда, но приказ не пускать ее блюли крепко. Что теперь с ней? Может уехала к матери с Глебом? Или нет? Куда она без денег? Ждет его дома?
Дверь в его кабинет распахнулась, и сначала Андрей Викторович подумал, что допился окончательно, и его посетили галлюцинации. Внутрь вошел сам нарком внутренних дел, небольшого роста, худощавый, с внимательным цепким взглядом. Позади него толпились двое охранников, чуть поодаль от них довольный Власенко.
– Что тут у нас?– проговорил Ежов, шагнув к Коноваленко, заросшему, грязному, до кончиков волос пропахшему спиртным.– Как вы и говорили, товарищ Власенко, полная и окончательная деградация,– констатировал нарком, повертев крепкими пальцами подбородок Андрея.
– Товарищ нарком…– выдавил из себя майор. В груди екнуло. Теперь точно конец!
– Узнал, сукин сын!– улыбнулся жестко Ежов.– Ты что же творишь, майор, а? Тебя на хрена на такую должность поставили? Безопасностью республики руководить понимаешь, а ты?
– Виноват, товарищ нарком!– Андрей Викторович попытался стать в стойку «смирно», но закружилась голова. Он пошатнулся, и чтобы не упасть схватился за плечо Ежова. Мгновенно среагировали охранники, щелкнули затворы автоматов, направленных ему в грудь. В голове мелькнула мысль, что может так оно и лучше? Броситься на них, сделать вид, что нападаю, а потом забытье…И нет Валиной измены, нет этого проклятого города, нет ничего…Пустота…
Коноваленко отбросил эту мысль сразу, выровнявшись. А как же Глеб? Какого ему будет жить с клеймом врага народа. Ведь кто-то обязательно пожелает на этом заработать свою очередную звездочку. Раздуют дело до покушения, а там…О том, что там, думать не хотелось.
– Исправлюсь, товарищ нарком!
– Поздно!– отмахнулся Ежов от дышащего на него перегаром майора.– Поздно, Андрюша…Думал я, что в тебе верного человека нашел, на республику поставил, а ты…
– Что я?– хмуро уточнил Коноваленко.
– А ты вон, какое непотребство творишь! Невинного человека из ревности под статью подводишь! Ну, трахнул он твою бабу, и что с того? От нее убудет что ли? Наваляй обоим, а его куда-нибудь на Колыму моржей гонять. А ты, нет…Решил мстить! Не зря, товарищ Власенко нам неоднократно сигнализировал о тебе…Не зря…– покачал головой Ежов.
– Я…– Андрей бросил мстительный взгляд на Секретаря, притаившегося за спинами охранников наркома, но так ничего и не придумал, что сказать в свое оправдание. От мерзкой и довольной улыбки Нестора Петровича все перевернулось внутри.
– Это ж он, сука, предложил!– взорвался Коноваленко и ринулся вперед, особо не соображая, что творит. Сильный удар прикладом в лицо откинул в сторону его буйную голову, принеся мгновенное спасительное забытье. Крепко сложенный майор рухнул без сознания на пол своего кабинета от ловкого удара наркомовских охранников.
– Видите, товарищ Ежов!– видя, что опасность миновала, Секретарь выступил вперед, брезгливо переступив бездыханное тело майора.– Я же говорил…Он абсолютно стал неадекватен. Посадил этого Клименко за то, что пару раз тот сходил на свиданье с его супругой. Да, они там даже не целовались! Прикрыл предателя в наших рядах! Конопатова наградили, а именно он был информатором банды-налетчиков. А жену? Жену свою запереть в лечебницу? Разве так можно? Кричит арестовать немедленно! Что мне оставалось делать? – Власенко пожал плечами, виновато опустив голову. Это был его звездный час, тот момент, к которому он готовился всю свою жизнь и сыграть его надо было блестяще.
Ежов кивнул, соглашаясь с Секретарем.
– Пить надо уметь!– важно произнес он, тыкая оглушенного Коноваленко носком до блеска начищенного сапога.– Вы уж, Нестор Петрович, примите на себя обязанности майора. Уверен, вы справитесь!
– Слушаюсь, товарищ нарком!– расцвел Секретарь.– А его как?– он кивнул на Коноваленко.– Арестовать?
– Нет…Ему работу я найду! – улыбнулся хищной улыбкой Ежов.– Бабу его отпустить домой. Негоже здоровой женщине по психушкам шляться. А Казанову этого, лейтенанта молодого, в лагеря, пусть узнает каково это чужих баб по углам тискать…
Ежов брезгливо сморщился и быстрым шагом вышел из кабинета начальника управления. И никто уже не видел, как лицо Нестора Петровича озарила победная и счастливая улыбка.
ЧАСТЬ 2
ГЛАВА 1
Замок глухо щёлкнул где-то далеко, на пределе слышимости сознания. Я лишь глубже втянул колени к животу, закрыл голову руками, ожидая очередных побоев. Над головой прошелестели чьи-то легкие шаги.
– Что же ты, Сашка, наделал-то?– раздался надо мной знакомый до боли голос матери.– Что же ты натворил? Неужели, мы тебя с отцом этому учили?
В голосе матери было столько укоризны, столько боли, что я невольно поднял спрятанное в ладонях лицо. Она стояла рядом, высохшая, бледная, совсем не такая, какой я запомнил я её. Старое, вытертое, много раз заштопанное, но опрятное платье было надето на ней совсем не по погоде. Она же замерзнет здесь, в этой сырой камере…Мелькнула в голове глупая мысль. Из-под зеленого платочка, повязанного по-старушечьи узлом под подбородком, выглядывала седая прядка тонких волос. Мне так захотелось обнять мать, прижать к себе, закричать, что я не виноват, что это все Васька Конопатов, наябедничать, как в детстве, что дух захватило.
– Мамка…– слезы навернулись на глаза. Сбитыми до кровями пальцами я потянулся к ней, чтобы хотя бы прикоснуться к родному человечку, но рука вдруг ухнула в пустоту. На месте матери стоял уже старший майор Коноваленко, гневно хмурясь, своими круглыми рыбьими глазами.
– Сука ты, лейтенант Клименко! Сука! – строго говорил он.– Жену мою трахнул! Карьеру мне испортил! Сука одним словом…
– Я…
– Ты, Клименко!– согласился майор.
– Я люблю Валентину…– спохватился я.– Мы любим друг друга!
– Ха-ха-ха!– искренне рассмеялся Коноваленко.– И чего вы добились своею любовью? Ты здесь, она там…А я несчастлив! Никто не счастлив!
– Врешь!– гнев медленно закипал во мне. Я сжал кулаки, собирая в комок последние остатки сил.– Врешь, гад!
– Сам ты гад, Клименко! Гад и враг трудового народа! Таких расстрелять мало!
– Ааа…– я бросился вперед молотя воздух руками, но не устоял на ногах и рухнул на мокрый каменный пол. Сознание помутилось. Я сильно ударился головой. Камера поплыла в сером тумане. Грязный пол, потолок, стены…я не понимал чему из окружающей действительности можно верить, а что всего лишь плод моего воспаленного мозга и горячки, наступившей после постоянных побоев. – Нее-ет!
Чтобы не видеть ничего вокруг, опостылевшей камеры, серых невзрачных стен, не думать, я закрыл глаза, зажмурился, что было сил и закричал, кричал, колотя бетонный пол своей тюрьмы руками до ноющей боли, которая слегка меня отрезвила. Я, шатаясь встал, медленно направился к нарам с наброшенной на них соломой.
– Заключенный Клименко, встать лицом к стене, руки за спину!– заорали в приоткрывшуюся в двери узкую форточку, прозванную кормушкой. Виделось ли это мне? Или это было реальностью? Может я заболел? И все, что творилось со мной эти последние несколько месяцев всего лишь бред воспаленного воображения? Сон?
– Лицом к стене, сказано!
Я медленно шагнул к узкой полоске кирпичной кладки между навесным рукомойником и нарами, оперся ладонями о стену, чувствуя, как покрытый инеем бетон неприятно холодит кожу.
– Не слышу…– раздался вальяжный голос из-за двери надзирателя.
– Заключенный Клименко, статья 58 часть Б!
– Верно, животное! Верно мыслить стал…– послышался издевательский смешок вертухая.– Того глядишь, к концу срока и исправишься. Станешь, так сказать образцовым гражданином, примером для общества…
За почти три месяца в СИЗО я уже неумолимо стал привыкать к подобным подколам и издевательской процедуре, сопровождающей каждый мой вывод из камеры на допрос. Поначалу гневно реагировал на каждое ехидное замечание конвоира, нервничал, пытался что-то ему доказать, объяснить, а потом наступило отупение от постоянных побоев, отвартительных условий, сосущего чувства голода и нытья в поврежденных мышцах. Я не мог и не хотел более кому-то что-то объяснять, кому-то что-то доказывать…Единственным моим желанием на тот момент было искреннее желание умереть, чтобы одним мгновением прекратить нескончаемую череду однообразных, как под копирку сложенных дней, которые я отмечал на стене в самом нижнем углу камеры, чтобы не видно было от входной двери, кусочком почти стертого кирпича.
– Стоять! Не оборачиваться!– тычок в поясницу прикладом ружья стал почти неощутим, да и ударил конвойный скорее для острастки, чем, действительно, причинить настоящую боль.– Что тут у нас…
Тяжелые шаги раздались совсем близко, обошли меня полукругом. Направляясь к нарам. Надзиратель лениво поворошшил ногой солому, заглянул под грубо сбитые доски.
– Запрещенных предметов нет, Клименко…– сделал вывод охранник с явным сожалением. Да и откуда бы им было здесь появиться. Посетителей ко мне не пускали, передач не передавали, а в узком пенале-одиночке, где из мебели лишь нары и рукомойник, да ведро в глу для справления нужды, затруднительно было бы что-то спрятать, однако, конвоир с упрямым упорством, доходящим до идиотского буквоедства выполнял инструкцию и каждое утро осматривал мою одиночку.
– Вот, что вы за люди, политические…Нет в вас зэковской романтики! Вот, где можно разгуляться. Бывает заходишь в камеру, а там и бритвы, и заточки из ложек, и карты…А тут…
– Виноват, гражданин начальник! Исправлюсь!– удар по почкам оглушил так, что в ушах зазвенело. Спину скрючило от боли, и я, как подкошенный, рухнул на колени, скрипнув зубами.
– Конечно исправишься!– радостно захихикал конвоир.– У нас не такие исправлялись…
В глазах потемнело. Я с трудом пытался восстановить сбитое дыхание и встать, но сил уже не было. Только боль…Боль, ставшая для меня уже привычной, словно неотделимой от меня частью.
– Ладно…– вздохнул надзиратель, поправляя сползшую с плеча винтовку.– Повеселилилсь, голубь мой, и будя…Товарищ следователь тебя ждет! Бумажки какие-то перед подписать. Сказал привести немедля…
Ах, ты сволочь…Подумал я. Измываешься ты надо мной от души, но только не по приказу высшего руководства, а от собственного садисткого начала. Нравится тебя людей ломать, словно сухую тростинку в пальцах, вот и ходишь сюда, как на работу каждое утро, да тычешь мне в спину своим прикладом, а где-то внутри у тебя все переворачивается от счастья, испытывая мелкий и почти незаметный никому вокруг оргазм от осознания, что вот ты какой начальник, вот какой сильный… Сука!
Я сплюнул вязкую слюну на пол, утерев хлюпающий от хронического насморка нос рукавом затертого грязного и вонючего пиджака. Протянул смиренно руки назад, ожидая пока на запястьях не щелкнет холодная сталь наручников. Отпускать без них по коридору меня побаивались, хотя я и сам был неуверен, что в своем нынешнем состоянии буду способен совершить нечто геройское.
Немного повозившись у меня за спиной, конвоир справился с оковами и слегка подтолкнул меня к двери камеры. Каждый раз такой своеобразный «выход в свет» приносил мне массу приятных эмоций. Я мог видеть нечто другое кроме опостылевших, изученных до последнего пятнышка четырех стен, в которые меня замуровали совершенно по-идиотски. От нахлынувших воспоминаний меня перекосило. А сколько было мечтаний, сколько несбывшихся надежд? Где сейчас Валя? Где мать? Что с ней? Какой я к черту враг народа? Расхититель социалистической собственности? Где доказательства? Все эти вопросы я пытался задавать капитану Волкову – следователю по-моему делу в первый месяц нескончаемых допросов, на которых меня пытались ломать, уговаривать, жалеть, а потом снова ломать. Больше я их уже не задавал…Оставался лишь один, вполне справедливый, но никому не нужный вопрос «зачем»? На него, пожалуй, даже сам капитан, ставший за эти несколько месяцев майором, не мог ответить…Приказано и все тут!
Я оглянулся. Конвоир Степан важно шествовал позади, держа на всякий случай оружие наготове. Уже прознавший, на что я способен.
Тогда мы тоже шли так же, кажется, даже на этом самом повороте перед лестницей…Я сумел сбиться с шага, сократив резко дистанцию между мной и зазевавшимся надзирателем. Степан подался вперед, и ствол ружья скользнул по моей пояснице, давая мне возможности уйти с линии огня и от души вмазать надзирателю садисту по его мужским атрибутам. Тот взвыл, выронил оружие, но со связанными руками, из охраняемой тюрьмы не сбежишь, а потому я терпеливо стал ждать, когда среагирует дежурная смена, в душе радуясь, что все же сумел отомстить гаду, пусть и мелко…Меня избили так, что я не мог встать с нар, временно отменили допросы, надеясь, что я все же сыграю в ящик, избавив всех от множества лишних хлопот, но я выжил, упрямо, назло, а Степан с тех пор всегда был бдителен и не давал мне возможности сделать бросок.
– Что, тварь, боишься?– зло прошипел он мне над ухом, дыша куда-то в спину.– А вдруг я тебя расстреливать веду?
Если быть честным, то в душе что-то дрогнуло. Где-то на подсознании вспомнилась мать, Валечка…Но боль от постоянных побоев, сносимых мной за время заключения, некое оттупление от всего происходящего вокруг были настолько сильными, что слова конвоира я воспринял не то чтобы равнодушно, но с некоторым облегчением. Наконец-то…Я так устал, что каждой клеточкой своего измученного организма жаждал этого, а идущему позади меня Степану было невдомек, что бывают такие ситуации, когда страх перед смертью, намного ниже, чем само по себе желание жить. Ему этого было не объяснить, не понять…Только сосущая пустота внутри, будто вынули все нутро, оставив лишь только глухую боль.
– Стреляй!– кивнул я, не оборачиваясь, двигаясь по знакомому, выученному до кадой трещинке в стене коридору.– Стреляй!
– Иди уже,– недовольно буркнул тот, подталкивая меня к полуоткрытой двери.
У самого порога Степан меня обогнал. Первым вошел в кабинет, докладывая преувеличенно бодрым голосом.
– Товарищ майор, задержанный Клименко по вашему приказанию прибыл!
Из-за тонкой перегородки послышался знакомый до боли голос Волкова. Выбитые зубы заныли, будто предчувствуя, что это не конец мучений, а только их начало. Передо мной предстал все тот же кабинет, больше напоминающий своим аскетизмом монашескую келью. Узкий пенал с решетками на маленьком окне, построенном почти под самым потолком, сквозь которое еле-еле пробивался солнечный свет, длинный стол, заботливо застеленный зеленой скатертью, гнусная лампа дневного света под зеленым абажуром, а возле нее человек с кипой бумаг на столе, нетерпеливо постукивающий карандашом по дубовой столешнице. Табурет, прикрученный к полу, вмонтированный в него намертво, располагался напротив, чуть поодаль от следователя, именно на него меня усадил Степан, мгновенно сипарившийся за дверью.
– Ну что, Клименко,– внимательно всмотрелся в мои глаза этот меланхоличный тип с одинаковой спокойной, почти умиротворенной улыбочкой поощряющий своих помощников и подписывавший приговоры на расстрел,– не надумал сознаться?
– Товарищ…
– Какой я тебе товарищ, сука!– вкрадчиво уточнил Волков. Его верхние пуговицы на гимнастерке были расстегнуты, из-под воротника виднелось несвежее белье и волосатая грудь. Рукава закатаны по локоть, обнажая крепкие рабоче-крестьянские запястья. Бить будет…Решил я, опуская глаза в пол.
– Гражданин майор, вы прекрасно знаете, что мне не в чем сознаваться. Нападение предотвратил я, никакого отношения к Колу и его банде я не имею, а золотой запаса республики планировал украсть Василь Конопатов,– в который раз повторил я одно и тоже, готовый к тому, что как это было раньше, меня начнет мордовать этот громила-следователь. Но удара не последовало, Волков лишь тяжело вздохнул, словно исполнял неприятное, но уже такое привычное поручение.
– Ну, да и ладно, Клименко!– майор открыл мое личное дело, обнаруженное тут же, под кипой бумаг, полистал его, ища что-то.– Не захотел по-хорошему, будь по-твоему…Хотя чисто сердченое признание несомненно облегчило бы твою участь…
Мое сердце испуганно рухнуло в пятки. В голове взволнованными чайками заметались панически настроенные мысли. А что значит могло бы облегчить? И откуда такое наплевательское отношение к арестанту? Ведь все прошлые разы Волков не приминал воспользоваться случаем и набить мне морду так, что потом несколько дней я не мог встать с нар, чтобы опорожниться.
– Чего смотришь?– вскинул он а меня свои хмурые глаза, даже слегка грустные.– Тройка вынесла тебе ожидаемый приговор. Чего тянуть-то? Ведь вину свою ты все равно не признаешь, а таких как ты у судей по всему союзу знаешь сколько?
– Приговор…– выдохнул я, чувствуя, как темнеет в глазах. Это до той поры, пока тебе не скажут в лицо, что тебе суждено умереть, смерть кажется неким эфимерным, секундным облегчением, а вот. Когда это все реально, близко, когда ты осознаешь с ужасом, что ничего уже потом не изменить, что не будет никакого потом, вот тогда становится по-настоящему жутковато.
– Все враги нашего государства должны быть обязательно наказаны, Клименко, наказаны по всей возможной строгости закона. Ты не исключение,– кивнул головой Волков, закрывая мое личное дело с таким удовольствием, словно вбивал лично в крышку моего гроба последний гвоздь,– сегодня мы с тобой попрощаемся, авось, больше не увидимся…– майор даже мне улыбнулся, правда, в его улыбке отчетливо скользило нечто насмешливое. Это существо, безусловно, наслаждалось моими страданиями. Никакого прощания со мной он устраивает не хотел! Ему этого было не надо! Ему, с садистким наслаждением, всего лишь хотелось посмотреть на мою реакцию. Реакцию на приговор, обжалованию не подлежащий…
– Степан!– позвал он стоящего за дверью конвоира.
– Слушаю, товарищ майор!– браво гарнкул исполнительный надзиратель, заглянув в кабинет.
– Ты знаешь, что делать…– кивнул Волков на меня, указывая рукой на дверь.
Солдат кивнул, направляясь ко мне. Я попытался встать навстречу, но ноги подкосились. Пришлось рухнуть обратно, загремев костями.
–Ну-ну…Ты брось это!– укоризненно улыбнулся Степан.– Многие, чтобы облегчить свою участь, то на конвоира бросаются, чтобы при попытке к бегству, кто на следователя. Глупости это все…Бздишь ты, страшно, но надо понять, что дорога у нас у всех одна, просто кому-то раньше, кому-то позже,– он аккуратно подхватил меня под локоть, ставя на ноги.
Господи…Расстрел…Вот и все…Двадцать лет…Мамочки, как страшно! Интересно это больно?
Я готов был разрыдаться, забыть о гордости, броситься на коленях к майору, вымаливать прощения, был готов, если бы был уверен, что это поможет. Меня повесят? Или все же, как других? В пору работы в органах я слышал рассказы про то, как приговоренных вели по коридору, самому отдаленному и темному холодногорской тюрьмы, а потом бах и в пулю в затылок. Осужденный и понять-то ничего толком не успевал, ни то, чтобы почувстовать. Пуля…
– Степан, проводите гражданина Клименко,– слова Волкова громом прозвучали для меня среди ясного неба. Набравшись сил, смелости, густо замешанных на страхе и молодом максимализме, я сделал шаг в коридор. Мать жалко…Как одна теперь одна-то…
– Шагай налево!– Степан подтолкнул меня в спину, направляя совсем не в тот коридор, где находилась моя камера.
– Молись, парень, если в Бога веруешь!– предложил конвоир,заупская меня в темный коридор, тускло освещенный лишь одной лампочкой в самом конце.
Крещенным я был, но, как и все коммунисты к религии относился с известной долей скептицизма. Неловко перекрестился, как никогда чувствуя дыхание смерти за своей спиной.
– Стоять!
– Сейчас…– прошептал я, чтобы услышать свой собственный голос, надеясь, что он мне придаст хоть немного мужества встретить смерть достойно.
Глухо щелкнул затвор винтовки, оглушительно, будто бы совсем над ухом.
– Стой смирно, Клименко!– в голосе Степана послышались впервые за несколько месяцев человеческие интонации, без лишней издевки.
– Господи, помоги!– я зажмурился, ожидая в любой момент выстрела в спину. Не будет больно…Только в первый момент может быть…Уговаривал я сам себя. Меня трясло. Я до боли сжал кулаки, надеясь не заорать от страха.
