Александр Харламов
Высшая мера
– Ну что, комиссар…Поговорим?– подмигнул Ковригину Матвей, подвигая мне стул поближе к лежащему навзничь лейтенанту.
– Вы за это ответите!
– Конечно ответим!– кивнул Лев Данилыч, быстро и ловко обыскивая комнату на предмет какого-нибудь дополнительного оружия.– Только сначала сдохнешь ты!
– А…и ты здесь, контра! Мало мы вас в Гражданскую постреляли!
– Рассусоливать долго некогда. Нам каждая минута на счету!– проговорил я, присаживаясь напротив Ковригина.– Выбор у тебя прямо скажем небольшой… Первый вариант, ты идешь с нами и приказываешь открыть оружейную комнату. После всего мы тебя там запираем, и ты ждешь пока не вернутся ваши в лагерь. И второй вариант, менее гуманный, мы тебя прямо тут кончаем и решаем свои вопросы сами…Как видишь выбор невелик, но и времени, чтобы его сделать у тебя очень мало.
В этот момент я искренне надеялся, что звучал максимально убедительно. Мне не раз приходилось допрашивать бандитов, но ни разу, я не добивался признания от такого же офицера, как и я.
– Оружейку вам не взять! Рядом с нами еще один лагерь, в Саранске часть НКВД…Перестреляют вас, как куропаток, вот и все…– рассмеялся мне в лицо Ковригин.
– Только ты этого, тварь, уже не увидишь!– острое лезвие ножа Моти коснулось шеи лейтенанта, кадык его нервически дернулся, инстинктивно отстраняясь. – Жить хочешь, откроешь!
– Ну!– встряхнул я его, схватив за плечи, как набивную куклу.– Говори!
– Да пошел ты!– плюнул мне в лицо он, рассмеявшись.
– Кончай его, Мотя!– кивнул я вору, вставая со стула, делая вид, что ухожу. Самое обидное, что если Ковригин не поведется даже на это, то убивать его все же действительно придется. Очень опасно было бы оставлять за спиной такого клыкастого врага.
Рука вора метнулась к шее лейтенанта, и тут он закричал.
– Постой!
Нарочно потягивая время, я обернулся, дав ему почувствовать то, на какой тонкой грани между жизнью и смертью он находится.
– Дай слово, что не убьешь меня!– обратился он ко мне.
– Отпусти его, Матвей!– приказал я.– Обещаю, я тебя не убью…
– Я прикажу открыть оружейку… – после небольшой паузы проговорил тихо Ковригин. И все…Человек сломался. Глаза потухли, будто аккумуляторы вытащили у него изнутри.
– Вот и славно!– улыбнулся Качинский, поигрывая пистолетом комиссара.– Одевайся немедленно, не надо нам смуту наводить раньше времени…Нужно, чтобы караул ничего не заподозрил!– бывший белый офицер кинул политруку его форменную гимнастерку и галифе. Тот с ленцой и медленно начал одеваться, но был тут же одернут Малиной:
– Ты тут не балуй…Шансов никаких…
Тут он был прав. Против четверых здоровых мужиков, пусть и истощенных долгим лагерным сиденьем, изнуряющей работой, скудным питанием, шансов не было никаких. И самое главное, что умный лейтенант это прекрасно понимал. Когда форма была одета. Он вопросительно покосился на кобуру, висящую на спинке стула. Только лев Данилыч понял его взгляд и насмешливо улыбнулся:
– Только если так…– пустая кобура полетела в Ковригина, которую комиссар поймал на лету.– Подчиненные и правда не поймут.
Впятером мы вышли из квартиры политрука, стараясь привлекать к нашей довольно странной процессии как можно меньше внимания. Впереди нас шагали, делая понурый вид Мотя и Малина, потом вышагивал бледный, как полотно Ковригин, а замыкали шествие я с Качинским, при чем Лев Данилыч держал свою руку с «тт» в кармане, чтобы в том случае, если лейтенанту взбредет какая-нибудь шальная мысль в голову, он бы от своей пули не ушел .
Смотря на бледное землистого цвета лицо лейтенанта, мне самому становилось не по себе. Господи. Во что мы все влезли? Почему именно на мою долю выпали все эти приключения? Почему именно меня выбрали для агентурной работы заграницей?
На мгновенье в голове мелькнула мысль о том, чтобы кинуть Головко и всю его контору. Сбежать вместе со всеми, найти Валентину и сбежать с ней хоть на край света! Но я тут же ее отверг…НКВД – серьезная организация, с ней шутки плохи, и своих обидчиков она умеет наказывать неотвратимо и болезненно, никакой край мира не спасет. Вон, Троцкий Лев Давыдыч, скрылся в Мексике и что? И там достали ледорубом по голове. Вообщем лучше не рыпаться и выполнять все. Что они советуют, а там, там возможно что-то изменится, ведь Валечка обещала ждать, просила только вернутся, и я вернусь, во чтобы то ни стало вернусь, лишь бы только увидеть блеск ее счастливых глаз и почувствовать малиновый вкус ее нежных губ.
Снег под ногами мягко скрипел. Помимо воли, видимо от волнения, которое легко читалось на каждом лице, мы шагали в унисон, чуть ли не строем. Даже воры приноровились к широкому размашистому шагу, пусть и не строевому, но четкому, как куранты на Спасской башни.
У оружейки Ковригин остановился. Да и мы неловко затоптались, не понимая, что делать дальше. Самый важный и охраняемый объект Темлага представлял собой длинный продолговатый барак, со всех сторон обшитый толстыми металлическими листами. На входе нас встретил часовой, меряющий шагами расстояние по периметру с одной лишь легкой винтовкой «Мосина». Металлическая дверь была прикрыта, лишь смотровое окошко еле заметно светилось тусклым светом лампы внутри.
– Рядовой ко мне!– приказал Ковригин, чуть помявшись. Он с удовольствием сдал мы нас всех, если бы не дуло «тт» смотревшее ему в спину из кармана телогрейки Качинского. Солдат поправил ружье и шагнул к комиссару, переводя настороженный взгляд с Моти на меня, потом на Малину и обратно. Все верно! Для него дико и неправильно, что замполит лагеря расхаживает по нему в такой странной компании. Взгляд паренька метнулся к пустой кобуре, а пальцы скользнули по ремню винтовки. Нельзя было терять ни секунды! Надежда на исконное русское авось не оправдалась. Боец что-то заподозрил. Глаза его метнулись к Ковригину…Но было уже поздно. Малина тенью скользнул в сторону, уходя с возможной линии огня. Его рука с финкой блеснула на солнце серебристой молнией, впиваясь солдатику куда-то в область шеи. Рядовой захрипел, хватаясь за прорезанное горло. Кровь фонтаном брызнула наружу, ноги подкосились, но вор не дал ему упасть. Одной рукой ловко снял с плеча винтовку, а другой аккуратно подхватил падающее тело под руку.
– Сука вы, товарищ лейтенант…– глядя в глаза Ковригину, проговорил тихо Качинский.– А сняли бы его с поста, как положено, жил бы паренек!
– Я…– тяжело и испуганно вздохнул лейтенант.
– Ты! Как будто я не знаю, что часового с поста может снять только начальник караула или лицо его замещающее. Подойдя просто так к нему, ты наделся, что он сообразит обо всем раньше и поднимет тревогу, а нет…
– Я…– попытался оправдаться Ковригин.
– Сука ты!– процедил Лев Данилыч, наблюдая за тем, как Малина с Мотей оттаскивают труп часового за оружейку, оставляя на идеально белом снегу кровавые полосы.– Еще один такой фортель, и ты труп!– он больно ткнул пистолетом в спину комиссара, подталкивая того к запертой двери.
– Шумнешь или что-то сделаешь не так, умрешь первым!– зашипел злобно бывший полковник.– И по херу, если честно, что с нами потом будет…ТЫ этого все равно не увидишь, понял?
Ковригин кивнул, косясь на оттопыренный карман телогрейки Качинского. Именно там пряталась его смерть, за грубой холщовой потертой тканью зэковской робы. И она, костлявая, впервые была настолькко близко, что обжигала своим дыханием его горящую огнем щеку.
Он шагнул к оружейки и постучал. Смотровое окошко потемнело. Кто-то рассматривал нас с той стороны.
– Товарищ комиссар? Что случилось?– голос был напряженным, но не встревоженным, как я и предполагал. Дотошный лейтенант, скорее всего, частенько приходил с различными проверками куда угодно, суя свой длинный нос в дела, которые его напрямую и не касались.
– Рейдовая проверка, старший сержант Капущенко! Открыть оружейку.
– Где часовой?
– Был снят с караула лично мною за нечищенное оружие и нарушение устава внутренней и караульной службы. Вы еще за это понесете персональную ответственность, как старший наряда. А сейчас немедленно открыть дверь!
– Товарищ лейтенант…– жалостливо промямлил по ту сторону двери вертухай.
– Исполнять!
– Есть!– глухо щелкнул замок. Металлический тяжелый затвор поехал в сторону.
– Пора!– я поймал напряженный, по-волчьи злой взгляд Качинского. Сухо ему кивнул, готовый ко всему.
Дверь поехала в сторону, и события понеслись вскачь, словно сорвавшиеся с места кони. Я только успел разглядеть, как рука Моти метнулась к Ковригину, а тот, нелепо взмахнув руками, медленно стал заваливаться назад, хватаясь за прорезанный бок, а Лев Данилыч мощным ударом ноги придал ускорение открывающейся двери оружейки. По ту стороны комнаты кто-то простонал от боли, отлетел, громко загремев перевернутыми стульями, а я рванул внутрь, внутренне матерясь на вора, который все же кончил упрямого комиссара.
Выстрел…Тело среагировало раньше, готовое к чему-то подобному. Пуля просвистела у самого виска, опалив ледяную с мороза кожу. Сука! Кто-то все же успел среагировать из солдатни и выстрелить. Гулко почти в пустом помещении ухнул выстрел «тт» Качинского, выплевывая смерть. Солдатик, отчаянно пытающийся передернуть заклинивший затвор винтовки, схватился за сердце и стал сползать по стенке на пол, удивленно рассматривая расплывающиеся багрово-красное пятно на своей гимнастерке. Позади затопотали тяжелые шаги ворвавшихся внутрь оружейки Малины и Моти. Некогда было оглядываться и смотреть куда они двигаются. Перекатом ушел с возможной линии огня и подобрал винтовку вертухая, и только сейчас смог спокойно выдохнуть, возвращаясь в прежнее состояние. Затвор в руках привычно щелкнул, дослав патрон в патронник. Видимо, от волнения паренек растерялся и не смог дрожащими руками совершить привычные манипуляции с оружием.
– Все?– напряженно осматривая длинный узкий барак, уточнил вор.
– Только двое…Начальник караула и этот…– кивнул Качинский, присаживаясь на корточки рядом с сержантом, которому досталось в первые минуты тяжелой металлической дверью по лицу. Молодой мужчина лежал без сознания. Из носа подтекала капелька крови.
– Хорошо ты его приложил, полковник,– похвалил Мотя, кивая на старшего наряда.
– Опыт,– пожал плечами Качинский, пробуя пульс у него,– ты смотри-ка, живой…
– Малин…– кивнул своему молчаливому спутнику Мотя.
Здоровяк медленно, вразвалочку шагнул к лежащему солдатику, достал шило.
– Стоять!– рявкнул я, понимая, что хотят сделать воры.
– К своим жалость проснулась?– перехватил меня Матвей, цепко ухватив за руку.
– Ковригина за что? Он же все сделал?– зло бросил я ему прямо в лицо, пытаясь освободиться от захвата.– Я ему обещал, что не убью…
– Так ты и не убивал…– тихо проговорил Мотя в ответ, уставившись тяжелым взглядом мне прямо в глаза.– Считай, сдержал слово!
– А этого? Он же не опасен теперь?
– Нельзя оставлять врага за спиной, Саш,– покачал головой Качинский,– нельзя…
Удар Малины был молниеносен и смертелен. Острое тонкое шило вошло в сердце с противным чавкающим звуком. Ноги сержанта несколько раз конвульсивно дернулись и затихли. Я обмяк, перестав сопротивляться. Вырвал руку из крепких пальцев вора и отошел в сторону. На душе было погано…А сколько еще невинных людей погибнет, чтобы я смог выбраться отсюда? Внедриться немецкий полк Бранденбург-800 и приносит пользу своему Отечеству?
Качинский, проходя мимо, ободряюще похлопал меня по плечу. Ему было легче…Это не его народ! Это не его люди…
– Да тут целая пещера Алладина!– радостно воскликнул он, вскрывая оружейные ящики один за другим. В свежей смазке стройными рядами лежали и винтовки, и новейшие образцы пистолетов-пулеметов Шпагина. И пистолеты, и даже гранаты. Добра хватило, чтобы вооружить целый батальон, а не только тридцать пять зэков.
– Да уж…Жаль Седой не видит!– покивал головой Матвей.
– Значит так…Всех сюда. Вооружить!– Качинский любовно погладил ствол автомата.– Главное подавить вышки.
– Я пойду!– почему-то мне в голову пришло то, что это был бы самый идеальный вариант. Шальная пуля и все…Никаких больше жизненных сложностей! Ни крови! Ни смертей! Ни внутренней боли!
– Саш…
– Я поведу этот отряд!– резко отрезал я, глядя в глаза Льву Данилычу. И тот что-то прочитал у меня там, понял моя внутренний излом, не стал спорить и просто кивнул.
– Тогда мы с Матвеем и Малиной займемся администрацией и радиоточкой! Тебе два десятка хватит?
– С головой,– буркнул я, доставая из ящика новенький ППШ. Присоединил диск, проверил. Еще парочку распихал по карманам. Некогда в пылу боя снаряжаться патронами. Добавил туда три осколочных гранаты и пистолет.
Как же мне хотелось, чтобы побыстрее все это закончилось! А как же мать, Валентина? Мелькнула в голове мысль. Пустое, решил я. Как мне потом им двоим смотреть в глаза? Пустое…Я твердо решил умереть!
– Тогда не будем зря терять время!– распорядился Качинский. – Моть, веди своих! Пусть снаряжаются. Первым начинает Александр, а потом мы! С Богом!
Малина молча куда-то исчез, и через пару минут узкое пространство оружейки наполнилось незнакомыми мне людьми в зэковских робах. Один за одним они забирали оружие, становясь в неровную шеренгу, озлобленно скалясь золотыми фиксами.
– Ну что, бродяги?– обратился к ним Матвей, когда шум слегка улегся и стало потише.– Фарту нам! Либо мы этих тварей, либо они нас!
– Ну что, Саша,– обратился ко мне Качинский, похлопав по плечу. Глаза его горели незнакомым мне болезненным азартом,– авось, еще свидимся…Где наша не пропадала!
Я кивнул. Говорить не хотелось. Меня тошнило от той мерзости, что я был вынужден сейчас творить. Ведь в чем виноваты эти охранники на вышках? В чем виноват другой персонал лагеря? Мне придется убивать невинных людей, и они в меня будут стрелять не потому что я такой плохой, а потому что у них есть приказ! Разделить эту радость я с Качинским не мог .
– Может и свидимся,– кивнул я, двигаясь в сторону двери. Почему то сейчас мне было противно видеть счастливые глаза своего товарища, а он как будто меня понял, промолчал, провожая меня долгим упрямым, жгущим спину взглядом.
– Мы начнем за тобой!– донеслось мне в след, напоминание Моти.
Начинайте…Это будет мой последний бой. Слава Богу, что я не увижу, чем эта история закончится. Прости меня, Валя…
Уже на пороге я оглянулся. За мной шагали двадцать счастливых зэков, которые неожиданно получили свободу, довольные, улыбчивые…Бедные…Они даже не понимают, что стали пешками в большой чужой игре, что их жизнями пожертвовали не особо задумываясь, чтобы некоего Александра Клименко внедрить в немецкий вермахт. Наивные! Многие нашу атаку не переживут, но умрут свободными, а значит счастливыми…
– Толпой не бежать, рассыпаться,– проговорил я,– использовать от огня с вышек естественные укрытия. Первый десяток открывает огонь по вышке, остальные бросают гранаты. Всем ясно?
– Не дрейфь, начальник,– блеснул золотыми фиксами тот, что стоял ближе всех ко мне,– не пальцем деланные, кое-что соображаем…
– Ну и отлично!– кивнул я, чувствуя, как страх уходит, приходит некое смирение, а на душе становится легко и спокойно. Скоро все закончится!
– В бой!
Коротко приказал я, бросаясь в приоткрытую дверь оружейки. В лицо дыхнуло морозом. Завидев меня с оружием вертухай среагировал почти мгновенно, длинная очередь вспахала под моими ногами натоптанный снег, взметая вверх фонтанчики грязи.
– Вперед!
Тело, словно стало отдельно от мозга. Знало все само и наперед. Перекат, короткая очередь, перекат. Пулеметчик палил вслепую, не давая выйти моему отряду. Ничего! Совсем скоро пареньку надо будет перезарядиться и тогда…Выстрелы смолкли. По лагерю заиграла длинная тягучая сирена тревоги. Пора! Я оттолкнулся от земли, пальнул наугад, уходя в сторону, сокращая стремительно дистанцию, потом еще раз, не давая противнику высунуться и поднять голову. Еще раз…Перекат, прыжок, выстрел…Сердце бешено ухало в груди от притока адреналина. В ушах застряла тугая вата от громких очередей. Ну же! Еще! Очередь…Я основательно приложился плечом о камень, заметенный снегом, ушел в сторону, очередь. Десять метров до вышки, дальше нельзя, чтобы не попасть под перекрестный обстрел. Позади меня сопели зэки, толпой двигающиеся вдоль стеночки. Вояки, вашу мать! Сказал же рассыпаться! Пора! Я вскочил на ноги, прицеливаясь…Сейчас очередь и метнуть гранату, и дело сделано! Еще чуть-чуть и…ППШ разочарованно щелкнул пустым казенником. Я еще раз ошеломленно попробовал выстрелить, не понимая, то диск опустел. Черт! В проеме вышки мелькнуло испуганное лицо срочника. Вот и все…Ладони вспотели, и приготовленная для броска гранат чуть не выпала в снег. Я стоял на открытой местности прямо напротив заряженного пулемета, готового прошить мою грудь насквозь. Итог…Рука метнулась сама, выбрасывая под опоры гранату с сорванной чекой. Но еще раньше оглушительно громко прогремела длинная очередь снова заработавшего пулемета. Тело мое отбросила назад острая боль, и последнее, что я услышал был оглушительный взрыв, прогремевший под вышкой. Мир померк, укрывшись черной пеленой, и я потерял сознание.
…– Где-то тут должен быть адреналин! Быстро!– голос Качинского я услышал, как сквозь тугую вату. Чьи-то быстрые шаги, скрип плохо подогнанных половиц.
– Все под замком!– да…это кажется был Матвей.
– Так сбей его к х..ям!– рявкнул Лев Данилыч.
– Перевяжите его сначала…– посоветовал рассудительный голос Седого где-то над головой.– Кровищи вон уже сколько натекло…
Хотелось пить. Во рту пересохло, а в левой груди жгло огнем. Я попытался открыть глаза, но не смог. Тело отказалось повиноваться, предпочтя провалиться в блаженное забытье.
Мне снилась Валя. Ее грустные глаза смотрели на меня, а нежная задумчивая улыбка заставила потянуться к ней, чтобы обнять.
– Валя…
– Живой еще! Где этот бля…ский адреналин? Мотя!
Усилием воли я открыл глаза. Мы находились в медпункте. Там, где первый раз увиделись с моей Валентиной в этом страшном месте. Я лежал на кушетке. Все медицинские приборы были разбиты, стол перевернут, бумаги разбросаны по полу, а среди них, бесстыдно раскинув ноги лежал мертвая Бергман. Рот приоткрыт, глаза наполнены ужасом творившегося с ней бесстыдства.
– Он очнулся, Лев!
– Сашка!– страшную картину с медсестрой закрыл собой Качинский. На щеке ссадина. Но живой и вроде бы внешне вполне себе целый. – Саша! Мы смогли! Мы победили!
Темнота снова подступила ко мне со всех сторон. Тошнота подкатила к горлу, я кашлянул и снова провалился куда-то вглубь собственных видений и снов.
На этот раз мне приснилась мама. Она тоже молчала. Лишь горестно утирала краем платка слезы. Седая, измученная…Выглядевшая намного старше своих лет.
– Живи!– неожиданно попросила она, улыбаясь.– Живи, Сашка!
– Коли!– словно разряд молнии подбросил меня на столе. Я открыл глаза, вырываясь из плена видений. Надо мной стоял Качинский с длинным стеклянным шприцом в руках.
– Теперь жить будешь! Нам это лекарство не раз на войне помогало,– товарищ отвернулся от меня, снимая резиновые перчатки. Мы теперь находились в здании администрации. Я лежал на столе в кабинета Коноваленко, а самого Андрея стянули на пол. На зеленой гимнастерки виднелись три аккуратных пулевых отверстия. Меня вырвало…Захлебываясь рвотой, я кашлял, пока желудок не перестал судорожно сжиматься, пытаясь выплеснуть наружу все свое содержимое. И смерть стольких того стоило?
– Мы уж с Седым думали, что все…Конец Чекисту пришел!– улыбнулся Лев Данилыч, поправляя висящий на плече автомат.
Мне пришлось вымученно улыбнуться. Боль в плече была терпимой. Простреленное насквозь оно ныло, но особых неудобств не доставляло.
– Что ты мне вколол?– спросил я бывшего белого офицера, когда смог сесть на столе, утирая рукавом телогрейки лицо.
– Обезболивающее. На них ты сможешь некоторое время продержаться в дороге,– пояснил Лев, устанавливая рядом со мной черный чемоданчик.
– В дороге?– не понял я. Голова еще шумела, отказываясь включать мозги на полную катушку.
– Лагерь в наших руках. Никого из администрации не осталось. Мы победили!– проговорил Седой, занявший место в уголке комнаты. Казалось, что несколько дней в ШИЗО стали для вора чуть не месяцами. Появились глубокие морщины, разрезавшие тонкое породистое лицо ему глубокими бороздами, лицо осунулось и похудело.
–Только вот Ковригин оказался прав. В Саранске находится часть НКВД, рядом соседний лагерь…Совсем скоро все очухаются и бросятся на подавление бунта. Если мы все отсюда сорвемся, то не продержимся и суток на воле,– пояснил Качинский.
– Потому Лев предложил такой план…– начал Седой.– Уйдем мы трое. Ты, я и Мотя! Сядем на машину и попробуем прорваться в город, там лесами выйдем к железке, сядем на проходящий товарняк и уйдем.
– Искать вас не будут,– хмуро продолжил Лев Данилыч,– мы продержимся сколько сможем, а потом сожжем лагерь! Я уже распорядился разнести по баракам горючее. После пожара тут будет такая мешанина из костей, что никто и не спохватится о вас.
– А ты?– схватил я его за руку.– Как же ты?
– А я останусь здесь, Саша,– грустно подтвердил мою догадку Качинский,– точнее мы с Малиной,– кивнул он в сторону молчаливо стоявшего у двери вора,– надо же кому-то командовать обороной этого всего. Сутки я вам обещать не могу, но часа четыре легко, даже с такими вояками, как зэки…
– Не сметь!– рявкнул я, забыл, что рука у меня все же ранена, и поморщился, когда острая боль от резкого движения прошила ее до самых пальцев.– Идешь с нами, или мы все остаемся здесь!
– Не дури, Саш…– грустно улыбнулся Качинский.– Кому-то придется это сделать! Почему бы не мне! Попав в лагерь, я даже мечтать не мог о такой смерти…В бою, да с большевиками! Знаешь, я ненавижу этот строй! Я ему служил, но искренне ненавидел. То, что творится в стране сейчас, эти чистки, страх, боль, беспредел, это все не по мне. Я старая гвардия, белый офицер, контра…Мне важнее другие ценности. Их в вашем государстве нет! Моя страна погибла много лет назад, я был обязан погибнуть вместе с ней. Теперь судьба мне дала еще один шанс! Видать, отец Григорий позаботился там…– он усмехнулся и крепко меня обнял.– Останься верен себе, Саш! Помни, что единственная высшая мера твоих поступков в жизни вот тут,– он грубо ткнул в мою грудь заскурузлым пальцем,– в душе! И никакой суд, никакие лагеря, никто не сможет изменить приговор, который выпишет тебе твое сердце и твоя голова. Прощай, друг!
Мы крепко обнялись. Я потом очень часто вспоминал последние слова этого замечательного человека, оставшегося верным своей присяги до конца, честного и отличного друга. И когда приходилось принимать непростые решения, перед глазами у меня вставали усталые глаза Качинского, которые словно бы повторяли:
– Высшая мера одна – твоя душа!
ГЛАВА 30 вместо эпилога
Июль 1945 года Харьков
Я шел по знакомым улицам родного Харькова, наслаждаясь теплой летней погодой и счастливыми лицами людей, спешащих мне навстречу. Фашисты город снесли почти до самого основания, почти везде, словно зияющие раны виднелись шрамы прошедшей войны: глубокие воронки, покореженные деревья, разбитые трамвайные пути, старые, еще дореволюционной постройки дома зияли глубокими оконными провалами.
Мы победили! Победили в самой ужасной и страшной войне, которую знало человечество, но только здесь, в давно уже мирном городе я ощутил, насколько высокую цену наш народ заплатил за эту победу.
Мы победили! И я смеял надеяться, что для победы сделал все, что мог. Узкий генеральский мундир с синими погонами мне шел. Медали позвякивали при ходьбе, заставляя на моложавого мужчину оборачиваться пробегающих мимо девчат.
Мы победили! А значит совсем скоро наладится мирная жизнь, снова заработают заводы, фабрики. Отстроятся заново дома и аптеки, снова на улицах будет слышится детский смех, снова заработает парк Горького, и понесут качели веселые довольные жизнью молодые парочки куда-то в синею безоблачную высь, навсегда забывшую о гуле бомбардировщиков. А пройдет пару десятков лет, и те ужасы, которое испытало наше поколения будут вспоминать, как страшный сон, затрется память о героях и человеческом подвиге в череде новых событий и испытаний, померкнет слава людей, отдавших жизнь за свое Отечество.
Что я тут делаю, спросите вы, мой уважаемый читатель? Служу…Потому как больше ни черта делать-то и не умею. После окончания войны и полной капитуляции Германии меня после небольшого отпуска по ранению направили в Харьков возглавить местное Управление наркомата внутренних дел. Надоело мне скитаться без кола и двора по заграницам, представляясь чужим именем и живя чужой жизнью, потому и сам попросил о переводе на более спокойную работу.
И сердце словно отжило…Мир снова заиграл яркими красками, стало дышаться легче. Дома всегда легче! Ноги сами свернули на липовую аллею возле дома, где когда-то я впервые поцеловал Валентину. Лип, конечно, уже не было вовсе. Войну они не пережили. Лишь корявые могучие пни говорили о том, что когда-то здесь росли деревья. Ничего, скоро здесь будет город-сад! Лучший город страны!
Зато все так же возле подъезда старики шлепали в домино. Игрались дети, слышался смех. Даже та самая лавочка, где я впервые обнял Валю каким-то чудом сохранилась.
– Товарищ генерал лейтенант, извольте к нам?– позвал меня один из доминошников в потертой гимнастерке.– Забьем партейку?
Я улыбнулся и покивал. Нет…Не могу…Сел на скамейку, нелепо улыбаясь чему-то. Может светящему солнцу, играющимся детям, а может волне теплых воспоминаний, которые нахлынули, едва я присел на прогретое дерево. Восемь лет прошло с того июня тридцать седьмого, когда я впервые встретил ее. Восемь долгих лет… Где она? Жива ли? Перед глазами мгновенно заиграли картинки восьмилетней давности, будто наяву я увидел снова наш первый поцелуй и первую встречу.
Валентина остановилась, выжидательно глядя на меня. Глаза красные заплаканные смотрели куда-то мимо.
– Добрый…Здравствуй!– нерешительно начал я, понимая, что сказать зареванной женщине, стоящей на улице одной, добрый день было бы глупо.
Валентина шагнула навстречу мне. Мимо протарахтел грузовик, азартно нам посигналивший хриплым гудком. За рулем усатый шофер приветливо махнул рукой.
– Здравствуй, Саша,– поздоровалась она, вытирая ладонью слезы, напоминающие огромные прозрачные льдинки.
– Я… Тут…– я мял в руках и без того превратившийся в веник букет ромашек, сорванных на городской клумбе.
– Это мне?– кивнула она на цветы.
– А? Да!– спохватился я, пытаясь оправить смятые лепестки. Валентина молча взяла букет. Понюхала. Они пахли свеже скошенной травой и свежестью.
– Красивые…– ей уже так много лет никто не дарил цветов. А этот мальчишка с его упрямством, наивной любовью настолько сильно всколыхнул все то, что она давно забыла, спрятала внутри себя, что сердце Валентины захлестнула нежность. Она подалась чуть вперед. И я понял,принял её это бессознательное движение, раскрыв свои объятия. Тепло ее тела согрело меня, заставило вздрогнуть, а дыхание на какое-то время и вовсе остановится, чтобы не спугнуть этот момент высшего счастья. Я зарылся лицом в ее кудрявые волосы, вдыхая аромат дурманящей свежести, чувствуя себя, будто во сне, не веря такому чудо. Валентина попробовала поднять голову, чтобы посмотреть мне в глаза, но ее лоб наткнулся на мои губы. Неловко они коснулись кожи женщины. Она слегка вздрогнула. Я чувствовал, как трепещет ее маленькое сердце, как вжимается она в мои объятия, прячась от всего на свете, и испытывая высшее счастье от того, что могу ей это дать. Я провел рукой по ее хрупким плечам, ощущая, как ладонь скользит по идеальному женскому телу. Неумело поцеловал висок, вот-вот ожидая, что она меня оттолкнет, накричит и навсегда исчезнет, как дым, но женщина стояла попрежнему в моих объятиях, чуть дрожа.
– Я…– она подняла голову, и ее губы оказались прямо напротив моих. Жадные приоткрытые, готовые к поцелую. Я не мог, не хотел останавливаться! Очень нежно коснулся их, понимая, что она отвечает на мой поцелуй своим. Это было, как полет в пустоту. Кажется, что только стоял твердо на земле обеими ногами и ощущал, что никакая сила не сможет тебя сдвинуть отсюда, и вдруг раз…И тело летит в сладкую истому, не чувствуя дна. Я не могу сказать сколько это продолжалось. Время для нас в тот момент остановило свой бег, оставив лишь нам двоим стук наших сердец, бьющихся в унисон. Именно в тот момент я понял, что никакой другой женщины мне в целом мире не надо, что сегодня я встретил ту, ради которой готов пойти на край света. Именно тогда, когда мы падали вниз, одновременно поднимаясь наверх…
Спустя некоторое время, когда дыхания стало не хватать, мы отстранились друг от друга. Валечка посмотрела на меня снизу вверх, вглядываясь в меня, словно пыталась запомнить. Потом провела ладонью по моей щеке и еле заметно улыбнулась.
– Мальчик мой…
В пору было, конечно, надуться. Ну какой я ей мальчик? Крепкий двадцатилетний мужчина, в самом рассвете сил…Но даже я, со свойственным мне упрямством, понял, что лучше промолчать сейчас. Не стоило нарушать то хрупкое, что установилось между нами эти вечером на липовой аллее в самом сердце Харькова. Мальчик? Пусть будет так…Я молча взял её за руку и повел по дороге. Из-за разницы в росте было немного неудобно, и она аккуртано высвободилась.
– Что теперь будет…– проговорила она, старательно отворачивая глаза.
– Свадьба будет!– радостно подхватил я, обгоняя её и усаживая на скамейку. Валя не сопротивлялась. Ошарашенно и счастливо смотрела мимо меня, сложив руки на коленях, как примерная ученица.
Свадьба…С трудом я освободился из плена иллюзий и воспоминаний. Стряхнул с себя оцепенение, возвращаясь в реальный мир. Сколько ужасов нам пришлось пережить за эти долгих восемь лет! Где она сейчас? Как? Что с ней? Как Глеб?
Мимо громко посигналив, промчалась ведомственная машина – трофейный опель-кадет. Остановился у первого подъезда и затих, урча мотором. Из машины выскочил молодой парень в форме НКВД, еще лейтенант, по виду только закончивший училище и прокричал:
– Мама! Мам!
Тут же на третьем этаже распахнулось окно. Из него высунулась женщина…И тут я понял что пропадаю, что такого не может быть, и давняя контузия дала о себе знать в самый неподходящий момент.
– Я там бумаги на столе забыл…– прокричал парень, но я его слышал уже как в тумане. Это была она. Моя Валентина! Она тоже заметила меня. Смотрела, не веря своим глазам, так и замерев полувысунувшись на подоконнике.
– Мама! Бумаги! – повторил лейтенант, махая ей рукой.– К нам новый начальник представляться приедет. Генерал какой-то из Москвы! Я ему отчет приготовил…Мам…
