Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Это было сказкой, счастливой сказкой про несчастную девочку. Насте казалось, что это сон, в котором её все любили, и она не хотела просыпаться, не хотела, чтобы исчезли эти смешные старушки-феи. Она, улыбаясь, прижалась щекой к подушке, зажмурив глаза. Но Ларик своим громким голосом мог разбудить кого угодно, и её тоже окончательно разбудил, бесцеремонно заглянув на полати, и приказал спускаться и идти умываться.
Он чувствовал себя здесь великолепно и свободно, приехал, наконец-то, к своим родненьким бабушкам. В письмах он клятвенно им обещал, что и забор поправит, и крышу починит, и вообще поживёт у них с недельку, как минимум. Он приехал вчера выполнить все свои обещания.
Усердно уничтожая оладушки с мёдом, сливками и вареньем и запивая всё это парным молоком, он весело балагурил со старушками, которые не могли оторвать от любимого внучка глаз и только подкладывали ему еду и подливали, улыбаясь, молоко, незлобиво отгоняя настырных ос.
– Ну, всё, бабули, спасибо, наелся, как никогда. Я с крыши начну. Сейчас на чердак слажу, посмотрю, где там дыры насквозь.
– Так их приметить сверху надо, Ларивоша. Давай-ка я с тобой полезу, – забеспокоилась бабушка Марфа.
– Ну, нет, только не ты, ба. Настюха, ты мне не поможешь? Это недолго, снизу мне прутиком ткнёшь в дыры, а я сверху их помечу, потом буду листы менять. Ба, это когда так побило? Градом?
– Как ты уехал, Алипушко через год прибрался, так на следующий год после него и побило. Отца-то нет, вечно на стройках своих. Носит его по белу свету, – отца и сейчас командировали в Казахстан, почти что «на целину», и мать дожидалась только Ларика из армии, чтобы уехать за мужем вслед, как всегда оставляя Ларика на старшую сестру Эльку, как панибратски называл её младший брат. Элька давно вышла замуж и сейчас воспитывала двоих пацанов и его, Ларика, заодно по привычке.
– Мы уж нанимали тут ремонтников. Ну, увидишь сам. Они там подоткнули кое-как куски, а всё одно – бежит! Видишь? – бабушка Марфа, жена деда Алипия Илларионовича, бывшего когда-то настоятелем местного храма, давно заброшенного и полуразрушенного сейчас, подняв голову к потолку, показала пальцем на белоснежный потолок с размытыми желтыми пятнами, проступающими то тут, то там.
–Не забелить уж теперь будет. Перемазывать придется, – сокрушенно вздохнула бабушка Пелагея.
– Вижу. Пошли, Настя. Поможешь, а потом – зубрить! Бабули, она тут заниматься будет, у неё экзамен через три дня, вы её не занимайте ничем. Я сделаю, если что надо. И пол я сам помою, научился палубу драить.
– Да идите, идите. Мы сейчас творожку сварим, окрошечку соберем, только постную, Ларивоша, пост, ведь, никак.
– Давайте. Постную, так постную. А творожок-то причём тогда? – он лукаво улыбнулся. – И омлетиками нас вчера потчевали?
– Так вы, ведь, пост-то не держите, греховодники, а мы уж по-другому не умеем. У нас – пост. Идите, идите. А ты Настя, можешь и в малухе, и на верандочке тут, где уж тебе лучше, там и садись учить свой экзамен.
– Давай, лезь вперёд, а то свалишься ещё ненароком, отвечай потом за тебя, – подтолкнул Ларик Настю к лестнице.
– Нет. Я за тобой, – смущенно отступила Настя назад, убирая его руку и прижимая подол платья к коленкам.
– А,… понял. Погоди, я сейчас, у тебя же нет ничего с собой, я и не подумал. Сейчас я. У меня тут где-то мои старые детские вещички есть, тебе в самую пору будут, наверное, – Ларик, оставив её в смущении перед высоченной лестницей, побежал в дом. Скоро на крыльцо вышла бабушка Марфа и махнула ей рукой: «Иди, милая, обряжу тебя на ваш манер, мы-то в длинных юбках ходили, а вы-то нынче все в штаны забрались. Ну, иди, иди…»
Когда Настя вышла на крыльцо в новом облачении, Ларик захохотал. То, что ему было давным-давно мало, ей было на «большой вырост». Тренировочные трикотажные штаны она подвернула и сверху, и снизу, чтобы можно было передвигаться нормально. Его старые кеды смотрелись на ней, как башмаки рыжего клоуна в цирке, футболка старательно прикрывала попытки Насти подогнать «формочку» под себя и доходила ей почти до колен.
– Во, теперь нормально, на человека похожа, – ухмыльнулся Ларик, – только вместо кедов давай-ка бабулины калоши надевай, а то точно сверзишься, запутавшись носами.
Калоши, торчащие на колышках плетня, были черными, горячими от солнца и удобными. Часа два Ларик лазал по шиферу, скидывая разбитые обломки вниз, обнажая пробоины. Настя длинной тонкой лозой попадала в светящиеся в темном чердаке дырки по порядку, Ларик что-то там отмечал, ругался и ворчал про себя. Наконец они закончили это тягомотное дело. Старушки позвали их пить чай с ватрушками, которые они пекли только для них.
– Ба, я пойду Степку позову, мне, ведь, шифер наверх надо тягать, вы не помощники, вы уж сварите нам чего поплотнее, он мне обещался помочь.
– Может быть, я смогу помочь? – робко предложила Настя.
– Ты занимайся. Без тебя разберемся, тут мужская работа, я с ним в прошлое воскресенье ещё договорился. Он мне много должен остался за последний сенокос. Укосились вусмерть тогда на двух-то его коров, да нашу Милку.
– А ты не считайся. Где ты ему, где он тебе. Друзья поди, – покосилась на внука Пелагея.
– Дружба дружбой, а долг платежом красен, – обстоятельно и ворчливо возразил Ларик.
До самого вечера Ларик со старинным своим деревенским приятелем, весело балагуря, перекрывали крышу. Они аккуратно снимали ломаные листы и аккуратно поднимали новые листы шифера. Где-то они экономно смещали и закрывали дыры старыми листами, где-то меняли старые листы на новые, заранее привезенные отцом Ларика ещё в «позатом» году.
За обедом Степка, когда он думал, что никто на него не смотрит, не сводил глаз с Насти. Но все всё заметили. Слишком восторженно у него рот приоткрывался при взгляде на гостью Ларика.
– Это твоя, что ли? – спросил Степка у Ларика, когда они вышли из дома с кружками горячего чаю и присели на лавочку в тени большого куста сирени.
– Да нет. Это я бабулям просто сбрехнул, что моя, – Ларик мелкими обжигающими глотками прихлёбывал чай. – А на самом деле у неё дома вечно пьяный отчим, а ей экзамен последний сдать надо. Вот я и привез, чтобы она нормально готовилась. Соседка по дому, в одной школе учились, отец её завучем в нашей школе был. Умер недавно. Хороший мужик был. Её мать другого привела. Хмырём оказался. А чо, понравилась что ли?
– Клёвая. Сразу от наших отличается.
– Чем это? – Ларик внимательно посмотрел на Настю, проворно помогающую бабулям убирать со стола посуду.
– Да всем. Сорт другой. Есть ранетка, а есть яблоко. Есть сыроежка, а есть подосиновик, оба – грибы, а сорт – другой.
– Да? – Ларик вновь оценивающе посмотрел на Настю. – А я ничего такого не вижу. Зелёная ещё. Ей только вот шестнадцать исполнилось, или нет ещё даже. Всегда после школы у неё день рождения, помнится, отмечали. Весь двор на рисовые котлеты с киселём приглашала.
– Ничо ты не понимаешь, – Степка хмыкнул, – самое то, что надо. Год присматриваешься, год охмуряешь, а там и взамуж пожалте. Самый сок.
– Да ладно! Губу свою закатай. Ходишь с Нюськой – и ходи. А эту не трогай, она на моей территории, значит под моей защитой. Усёк?
– Усёк. Собака ты на сене, я тебе скажу. И сам – не ам, и другому не дам, – осклабился беззлобно Степка на приятеля.
– Да. Я такой. Пошли, хватит тут чаи распивать, – Ларик, залезши на крышу, ещё раз посмотрел вниз на Настю, которая пристроилась в тенечке на той же лавочке под сиренью: «Ничего особенного. Ну, симпатичная. Ну, коса. Грудь – так себе. Рост? Говорить не о чем. Пигалица смешная. Ей до моей, – как до Луны. Скорей бы уж Алька приехала».
Крышу закончили в сумерках. Напрасно Степка ждал, когда Настя выйдет к ужину. Он, всё-таки, втайне хотел бы обратить на себя внимание стройной городской девчонки с городскими привычками, городским разговором и утонченностью. Степку Колотовкина всегда неумолимо тянуло на утонченных городских девчонок, такой вот прибамбас у него был: « А Нюська? Ну, а чо? Потанцевать-то можно, танцы – это ни о чём, жениться же не обещал?» – совесть у Степки была абсолютно спокойна.
Настя от ужина заранее отказалась, только квасу ледяного выпила и ушла в малуху, где под низким потолком висела экономная лампочка ватт на сорок. Настя свернула из тетрадного листа «кулёчек» и прикрепила его верёвочкой над лампой, как маленький абажур. На пятнышке стола, где были разложены тетради и учебник, стало значительно светлее.
– Настюха, а ты чего есть отказалась? – спросил Ларик, зайдя в малуху, нарядный и причесанный, перед тем, как пойти в клуб, куда его потащил Степка вечером.
– Спасибо. Я не хочу. Жарко. Ларик, ты вот возьми, передай бабушке деньги за еду. Я потом тебе остальное отдам, – Настя протянула ему два рубля.
– Насть, ты чо? Просто ты моя гостья, не принято с гостей деньги брать за угощенье.
– Да нет, Ларик. Гостья – это когда тебя приглашают заранее. А я сама… навязалась. Мне неудобно.
– Ладно, тогда с другого бока зайдём. Ты мне сегодня помогала? Помогала, – ответил он за неё, – завтра ещё поможешь. Мне там слеги поддержать надо будет, когда забор поправлять буду. Но это недолго. Часик, от силы – полтора.
– Да хоть три, Ларик. Я тебе так благодарна, я сегодня больше половины прошла, но тут воздух такой, что даже голова заболела. Это, говорят, кислородное отравление такое бывает с непривычки.
– Сильно болит?
– Ну, да. Сильно. Даже подташнивает.
– Поэтому и ужинать не пришла?
– Мм. Да я и не хочу есть совсем.
– Ну, Настюха, и смешная же ты, как неродная. Так ты бабушкам-то скажи, они тебя быстро вылечат от головы твоей. Ну, я пошел тогда, раз договорились.
– А Степа тоже завтра будет с тобой?
– А что такое? Он тебе понравился, что-ли? – Ларик, остановившись на пороге, внимательно посмотрел на Настю, и подумал про себя: «Вот все они такие. Чуть только глаза на них поднимаешь, начинают воображать, фиг знает что. Потом страдать ещё начинают. Хоть не смотри».
– Нет. Совсем не понравился, глаза такие… упрется и смотрит, неприятный он какой-то.
– Да, нет. Зря ты это про него так. Он нормальный, и даже очень симпатичный парень. Просто молодой и сильно неженатый после армии. Тоже в институт собрался поступать. Но он больше и не придёт. Помог уже. Ну, ладно, лечи иди голову да занимайся, пошел я, – Ларик вышел из малухи и, широко шагая, направился к мосту через Колгу, заранее предвкушая радость от встречи со старыми приятелями его детства.
Стало совсем темно, Настя закрыла учебник и, потянувшись, поднялась со стула. Пора и на полати, пока у бабушек горит свет, и они не легли, читая свои молитвы, как и вчера.
– Это мы с Палашей повечерие читали, – объяснила ей вчера бабушка Марфа.
Сели втроём «вечерять», как тут говорили про вечерний чай с оладушками и ватрушками для Насти и Ларика. Ларика за столом не было, он, прибежав с вечеринки в клубе, по-быстрому заглотил на ходу несколько ватрушек и смылся от женщин, пока бабушки в хлеву возились с коровой и не припрягли его опять к чему-нибудь. Настя так и не разобралась, кто тут кому кем приходится. Решила спросить об этом завтра за завтраком. И ещё она решила, что завтра вымоет, как следует, пол во всём доме: и в сенях, и на веранде. Дом давно уже не мыли целиком, и это чувствовалось.
– И почему это помещение «сени» называется? С сеном что-то связано, что ли? – было последней её сознательной мыслью. Чай из травы, которым её «от головы» напоили старушки, подействовал на неё усыпляюще и очень быстро снял боль. Ей снилось, что она сидит на самом коньке бабушкиного дома и видит всё на несколько десятков километров, как с воздушного шара. А Ларик помахал ей снизу рукой и ушел прочь от дома, не оглядываясь. Ей стало грустно во сне.
Утро на следующий день занялось знойное. Куры, изнемогая от жары, с самой рани забились под крыльцо и, вырыв там себе ямки в пыльной земле, ложились, распустив веером перья, чтобы немного охладиться. Завтрак прошел быстро и молчаливо. Ларик как-то виновато отводил от бабуль глаза. Неизвестно, о чём они там в малухе говорили, но чувствовал он себя не в своей тарелке с того самого момента, как бабушка Марфа каким-то особенным тоном позвала его: «А ну-ка, пойдём, Финист- ясный сокол, поговорим-ка с тобой!» – для Ларика это всегда означало головомойку. О чём она с «Финистом» говорила, никто не спрашивал. Да и зачем?
Лаги на столбики для нового забора, поднявшись пораньше, пока не припекло до одури, Ларик вдвоём с Настей наколотил за полтора часа. Закончив работу и обливаясь потом, оба спрятались в тени на веранде, Ларик опорожнил целый кувшин с квасом, ядреным, бодрящим и щиплющим за язык, настоянным с хреном.
Позанимавшись зубрёжкой до полудня, Настя «засучила рукава» и, как вчера и решила, взялась за тряпку, и часа три, не разгибаясь, наводила порядок в доме старушек, залезая туда, куда они уже не могли дотянуться. Быстро обмела чистым веником высокие углы от тенет, перетрясла всё с полатей, собрала самотканые дорожки и, вытряхнув, вывесила их проветриваться на плетень, отделяющий дворик от огорода и сада со старыми яблонями, усыпанными маленькими красновато-зелеными завязями яблок. Бабушки, ободренные такой помощью, пошли наводить порядок в хлеву и в сарае. Дело у всех спорилось. Ларику пришлось ещё и навоз вывезти, и сложить его в кучу на задах огорода. Чего за кампанию не сделаешь? И его одолевали странные мысли: «Вот интересный факт: русские, живущие в очень холодной стране мира в самую жару под сорок, пашут на огородах, «как не в себя», когда привычные к солнцу южане устраивают себе сиесты. А в мороз под сорок, русские лижут на улицах мороженое, когда те же южане почти умирают от холода, надевая две шапки на голову. Мороженого бы сейчас. Да где взять его в этой глуши? Редко привозят, холодильников, видать не хватает. Квасу разве пойти выпить?»
Он снова зашел в дом выпить квасу и чуть не столкнулся с Настей. Она, мурлыкая себе что-то под нос, пятилась на него спиной и размашисто развозила мокрой тряпкой воду по полу. Его огромные штаны, которые ей и ходить-то мешали, а что уж о мытье пола говорить, она скинула. Футболку, широкую и длинную она подоткнула краем под резинку трусиков и в таком виде и хозяйничала. Ларик застыл, увидев вдруг перед собой не просто соседку Настюшку, а умелую молодую женщину сноровисто, как это умеют только женщины, моющую пол, и быстро переступающую босыми, почти прямыми, ногами по мокрым доскам назад. И ноги эти были стройными и сильными.
– Черт, а она взрослая почти, и нифига не ребенок, – и чего бабуля на него накинулась за неуважение к его гостье? И никакая она ему не гостья, а просто так… Но ноги у неё стройные, и Степка это вчера сразу разглядел, –а он, Ларик, только сейчас. – И что? Сидеть с ней теперь, что-ли? И бёдра у неё женские. Узенькие стройные, но точно женские. Красивые. Господи, когда же Алька приедет, наконец?! – у Ларика всё тело сжало в пружину при воспоминании об Альке, об её закинутой назад голове, с песчинками в волосах. В такие минуты, там на берегу, он чувствовал себя властелином вселенной, а не только любимой им юной женщины.
Так Ларик и не попил квасу, с позором изгнанный из сеней своими собственными греховными мыслями и стройными ногами и бедрами ничего не заметившей Настюши.
– А вы бы на речку-то сходили, охолонулись в воде, жарко ведь? – обмахиваясь платком посоветовала бабушка Пелагея.
– Да нет, я не пойду, – сразу отказалась Настя, – я купальник не взяла. Если можно, я в бане просто окачусь водой.
Бабули Марфа и Пелагея, дед Алипий и Ларик
– Можно, конечно, только баню надо затоплять, да помыться как след, сразу прохладней станет, кожа-то чистая лучше дышит. Давай, Ларивоша, затопляй, суббота сёдня в аккурат, – утвердительно попросила бабушка Пелагея.
Деловой деспотизм бабуль Ларик переносил стойко, только дурачился за их спинами, поджимая саркастически, и упрямо по-старушечьи, уголок губ, когда бабули не видели Это было смешно, и он нарочно смешил этим Настю, когда видел, что она весело наблюдает за ними за всеми.
Печь топилась до самого вечера, нагоняя сумасшедший жар в бане. Часов в семь, после работы, перед чаем и «Вечерней», как объяснили бабушки, все с превеликим блаженством помылись в горячей бане, смывая пот и соль, выступившую от работы и изнуряющего жара. Но после бани, выплавляющей из распаренной кожи текущие по телу струйки пота, тридцатиградусная жара в тени и вправду показалась Насте прохладой. Настюша мылась последней, бабушка Марфа научила её, как плескать воду на каменку и не ошпариться выбивающейся струёй пара. Потом Настя развесила свое постиранное бельишко в листве сирени за малухой на просушку.
Этим вечером Ларик в клуб не пошел. Старушки каждый вечер, по неизвестно когда заведенному порядку, вставали на молитву два раза. На «Вечернюю» и на «Повечерие». Настя уже поняла, «когда», и совсем не понимала, что и зачем. Видимо заметив в её глазах недоумение, бабушка Пелагея мягко и терпеливо объяснила ей, что с тех пор, как закрылся храм их, они взяли на себя труд творить молитву, как раньше в храме бывало. Настя не запомнила ни одного святого из тех, что ей не торопясь называла старушка, осеняя себя крестом при упоминании некоторых. Знакомыми кое-как были только два имени: Иисус и Богородица .
– Раньше-то батюшка наш Алипий, родной брат мой, службу в храме служил. Под защитой мы жили. А вот уж сколь лет, как сИроты живём. Только Алипий его восстановил после войны, – и опять отобрали. Из-за этого он так мало и пожил, не перенёс второго раза. Только и жил, что надеждой на Ларика нашего.
– А я-то причём? – видно было, что не в первый раз затевается этот разговор и что он был Ларику крайне неприятен.
– Ладно, спать давайте ложиться, – не собираясь пререкаться с внуком, миролюбиво сказала Пелагея. – Ларик, ты там веник из полыни-то повесь в малухе, да лавровый лист по углам кинь, всё комары не так будут зудеть. Дома-то мы давно уж повесили, и запах хороший, и комар не летит. А сегодня у нас и вовсе праздник Настя устроила, свежими досками-то как приятно пахнет. И так прохладно от свежей воды стало.
– Руки, небось, ободрала голиком? – участливо спросила бабушка Марфа, подливая ей чай.
– Да нет. Не ободрала. Да и пол у вас чистый, не «заношенный». Так, немного пошоркала. Моя бабушка, когда-то так же мыла. Я у неё один раз маленькой была в гостях на каникулах. А потом она умерла, и тот дом кто-то из её близких родственников, наверное, забрал себе. Помню, что пол был желтым тогда после мытья. И у вас он сначала тоже желтым был, теперь вот белый. Высох.
– Спасибо, Настенька. Храни тебя Господь.
Предпоследнюю ночь Настя «растягивала», как только могла, утомленная работой, баней и занятиями английским языком она задремала, вдыхая запах воздуха и чистого пола, лёжа на этих чудесных полатях, вспоминая своё сегодняшнее знакомство с чудесным душистым домом, которое ей устроила бабушка Марфа.
В доме было пять комнат, кроме кухни. В одной спали бабушки. Там всё было идеально чисто и «кИпенно белО», как сказала бабушка Пелагея: «Это уж мы сами себе праздник делаем. Взглянешь – и душа поёт».
У них даже в коровнике на окошке висели беленькие в цветочек ситцевые занавесочки.
Во второй довольно большой комнате, напротив кухни и комнаты бабушек никто не жил. Там стоял огромный обеденный стол посередине. Вокруг него десятка полтора старых стульев с высокими спинками и с шишечками по углам спинок. В проёмах между окон стояли высокие узенькие старинные тумбочки-треножки с цветами в горшках, стоявших на накрахмаленных салфетках с пышными волнистыми краями. В углу занимал всё место огромный старый фикус с большими лаковыми листьями, прочно устроившийся в большой деревянной кадушке на большом старом табурете. В простенках висели старинные фотографии в старых тёмных широких и простых рамках. У холодной стены дома стоял огромный буфет, тоже тёмный и старый, но крепкий и тяжелый с многочисленными дверцами, стеклянными и деревянными. И всё в нём блестело, как будто бы всё вчера перемыли. В простенке напротив двери стояло огромное, тусклое от времени зеркало. Вдоль остальных стен стояли высокие узкие жесткие диванчики. Всё здесь было прочно и капитально сработано, служило сто лет, и ещё было готово служить столько же
– Тут человек по двадцать сиживало когда-то. Разъехались все. Слава Богу, живы все, работают, детей уж вырастили. Ларивоша у нас последненький. Вся наша надёжа на него. Как уж Бог даст,– бабушка Марфа перекрестилась на висящий в красном углу комнаты образок.
– А в чём надежда-то? – Настюша, поставив на пол ведро, полное свежей холодной воды, оглядывалась и искренне не понимала, о какой надежде на Ларика говорят бабули.
– Как в чём, девонька?! А храм-от наш? Только ему это будет поднять. Так мой Алипий Илларионыч сказал. А это уж непременно так будет. Что уж он сказал, то непременно и происходит. Всегда так было. И это будет. Когда вот только? Молодой он, Ларивоша наш, глупенький ещё. Не внемлет пока. Ну, ничего. Призовёт в храм и его Господь, как и всех призывает, кому положено. Всех. Рано или поздно, а в храм призовёт. Женится, наверное, так и призовёт сразу. Это со всеми в роду нашем так было.
В третьей небольшой комнате пахло чем-то очень знакомым, душистым.
– Это чем так приятно пахнет? – спросила Настя.
– Это-то? – Марфа округло обвела рукой около головы, – это воском пахнет и ладаном. Здесь мой Алипий Илларионович занимался, людей принимал, когда надо было. Видишь – вход-от отдельный из прихожей сразу, чтобы посторонние в дом не входили. Там-то ещё две комнаты, – старушка махнула рукой вдоль коридора, – закрыты сейчас, раньше мы и там жили, когда Коля и Тимоша с нами-то были. На дрова много денег уходит. И там чисто, пыль только смахнуть, почти не бываем, да масла в лампадку подлить, – бабушка показала на лампадку, горевшую крошечным, почти не видимым днём огоньком. – А как же? Пост нынче идёт. Алипий-то он с нами. Иной раз бывает, что и шаги его слышу. Ждёт он Ларивошу. Ждёт. Дождется и тогда, уж, совсем уйдёт. Он и умер-то, когда Ларивоша в армию ушел. Тосковал сильно. Мог бы и жить ещё, ему всего восемьдесят пять было. Отец его до девяноста семи дожил, так в алтаре и помер, когда второй-от раз начали церкви рушить. Прости их, Господи, не ведают, что творят, – старушка, мелко крестясь, пошла из комнаты. – Ты тут сильно-то не натруждайся. Смахнешь пыль и ладно. Сойдёт,… уж и не знаем, как тебя благодарить.
Настя сочувственно посмотрела вслед старушке. Тут так пахло патриархальной стариной из всех углов. И разговоры тихие, и запахи незнакомые, будоражащие, и шепот старушек, стоящих на полу на коленях перед образами в своей, «кипенно белой» комнатке; ватрушки, парное молоко и тонкий запах мёда, оплывшего от жары в вазочке; кринка с молоком с запотевающими боками, когда её доставали из глубокого погреба в темных сенях, – Насте казалось, что всё это она когда-то уже видела, знает, любит, слышала. И сейчас с ней происходила наяву такая счастливая детская сказка.
Тело, расправившееся на прохладных толстых простынях, млело от берёзовой воды в бане. Запах веника, запаренного в воде для ополаскивания волос, носился легким ароматом вокруг головы. Настя блаженно потянулась и согнулась калачиком, сон закрывал веки. Старушки, готовясь ко сну, уже закрылись. В сенях тихо скрипнула дверь, Настя услышала шаги босых ног по полу и приподняла голову. Ларик, стараясь не шуметь в сенях, открыл дверь и зашел в дедову комнату. Из-под двери пробилась полоска света.
– Лампу настольную зажег, – поняла Настя.
Сон у неё прошел от невольно нахлынувших детских воспоминаний. Каким же заводилой был Ларик на всех школьных концертах вместе со своей сестрой Элькой, пока не поступил в музыкальное училище.
И Ларик, и Элька легко и сразу подбирали на слух мелодию любой песни. А частенько во время репетиций школьных концертов устраивали настоящее попурри, сменяя один другого за пианино на сцене школьного актового зала. Настя всегда восхищалась ими, наблюдая из-за кулис за шумными, веселыми выходками брата и сестры
Они были своего рода тогдашним брэндом школы. На всех смотрах художественной самодеятельности они и пели, и играли, и всегда брали призовые места. И Элька, и Ларик учились в музыкальной школе. И, конечно, никто не удивился, когда после восьмого класса Ларик пошел в музыкальное училище. В школе тогда сразу образовалось пустое, никем незаполнимое место. А Элька ушла за два года до этого, она была старше, и после школы тоже училась в музыкальном училище.
Утром за завтраком Настя узнала, что деда Ларика, священника Алипия, как и прадеда Ларика, священника Иллариона, два раза осуждали за «религиозную пропаганду». Узнала, что они сидели в лагерях, и что отца Ларика, Николая, дедова сестра Пелагея Илларионовна успела увезти на время в гости на Украину подальше от знакомых. В доме остался «для пригляда» троюродный брат Алипия с семьёй. А когда началась война, Пелагея с Колей одними из первых попали под бомбежку, потеряли документы, и потом бабушка Пелагея записала Николая своим сыном на свою фамилию Удаловых, пока родители мальчика сидели в лагере. Кое-как, с пометкой: «Проживала на оккупированной территории», Пелагея сумела попасть с Колей «в ссылку» в забытые Богом Берлуши. Сюда же вернулся с фронта, муж Пелагеи, Тимофей Удалов, весь израненный. Своих детей они так и не завели, и жили всегда рядом с Коленькой. Поэтому вместо фамилии Арсеничев и отчества Алипиевич, мальчик Коля получил фамилию Удалов и отчество Тимофеевич. Для Удаловых Коленька и его дети были самыми, что ни на есть, «родненькими». И Алипий, и отец его Илларион к концу войны вернулись из лагерей, им разрешили церковь восстановить. Троюродный брат, от верующих родственников, как от греха, подальше уехал, завербовавшись, как знатный плотник по призыву, восстанавливать Сталинград. Там и остался. Героем труда стал. Потом и Марфа приехала домой. В Берлуши. Только детей Алипий уже не мог иметь, из-за побоев стал инвалидом. И нога, сломанная ему «вертухаями», всю жизнь у него так и болела. Менять из осторожности ничего не стали и после пятьдесят третьего года, когда вроде «разобрались» со священством, вернули им некоторые свободы и права. И не напрасно не поменяли. Вскоре началась новая, хрущевская уже «атака» на церковь. Поэтому никакой разницы между бабушками Ларик и не делал. Одна родила его отца, а другая сохранила его живым и вырастила, пока первая бабушка лес валила на лесозаготовках в Сибири.
– И вот на этого балагура и весельчака, Ларика, бабули возлагают надежды, как на будущего священника?! – Настя невесело усмехнулась своим мыслям. – Нет. Это, конечно, бред. Ну, какой из Ларика священник?
Настя, никогда раньше и не слышала о том, что дед у него – священник. Отец – строитель, обычный инженер. Мать – учитель музыки, концертмейстером ещё подрабатывала, когда не уезжала за мужем в очередную строительную командировку, оставляя ребят на бабушек, то на одну, то на другую, но Настюша их не помнила, как и они её.
Девчонки и в школе за Лариком хороводом ходили, а в музыкальном училище каждый парень всегда на вес золота был. Избалован был Ларик девчачьим вниманием.
Но Настюшка об этом никогда не думала, изредка встречаясь во дворе с повзрослевшим Лариком, очень вытянувшимся, ставшим серьёзным и вечно куда-то спешащим, и уж, конечно, не оборачивающимся на неё мелкую, когда она, обернувшись, долго провожала его восхищёнными глазами.
Никто его сердца так и не завоевал до армии. Он был свободен, как альбатрос над морем, пока не встретил там, в Керчи, Альку. Вот она ему за всех безнадежно влюблённых в него девчонок и отомстила. Он не мог дождаться очередной увольнительной, которые им иногда после походов давали. Все его мысли были заняты только ей. Парни завидовали ему, что такую красивую девчонку отхватил.
В день увольнительной он появлялся у неё с самого утра, и потом они уединялись где-нибудь на укромном берегу в какой-нибудь бухточке. Он забывал с ней и про обед, и про ужин не вспомнил бы, если бы она не приносила с собой в пакетике помидоры, вареные яйца и пару горбулок. Ему казалось, что он сыт морским воздухом, запахом её мокрых волос и кожи, золотившейся загаром под горячим солнцем юга. В холодное время они бродили по окрестностям, по дальним окраинам города и говорили, говорили, говорили… О чём говорить, ему было практически всё равно, лишь бы её голос слышать и глаза видеть. Иногда они пели, и он хохотал, восторженно ужасаясь, как можно так безбожно перевирать мелодию?! А она спокойно и кошмарно её перевирала, нисколько не смущаясь и не комплексуя, наоборот, смеша его до колик в животе. Время от времени она куда-то исчезала без предупреждения. Потом появлялась, не объясняя, куда и зачем уезжала, мучила его своей независимостью и решительной самостоятельностью. Ларик противился, требовал объяснений, прощал, вырывал у неё слова признания в любви и верности. Она раскаивалась, обещала и потом была по- особенному нежной и мягкой под его руками. Так продолжалось три года до его отъезда. На вокзале Алька плакала, прощаясь и одновременно улыбалась сквозь слёзы. Её мать тоже стояла рядом, утирала слёзы, провожая будущего зятя.
Теперь Ларик нетерпеливо ждал, когда его оформят руководителем хорового коллектива и дирижером струнно-инструментального оркестра по совместительству на работу во дворец машиностроителей. Договоренность на этот счёт у матери с директором дворца, где иногда его мать вела кружок фортепиано и детский музыкальный коллектив, когда отец приезжал сюда из своих командировок, была железная. Но для работы во дворце этого «обычного» завода в городе Че нужен был «допуск», чтобы иметь возможность проходить на заводскую территорию, а это, разумеется, было нужно.
Ларик даже заранее набросал эскиз, какие подставки для хора надо будет сразу же заказать и сделать, чтобы смотрелось всё солидно и красиво. Он и над репертуаром ночами голову ломал и почти уже составил, но разрешение на допуск всё не приходило.
Документы его уже полмесяца проверялись в каких-то инстанциях.
А они сразу договорились, что как только он оформится на работу, Алька тут же приедет и тоже устроится куда-нибудь на работу, туда, конечно, где не требуется музыкальный слух. Здесь город большой, не то что там. Там городок, можно сказать, с богатой историей, конечно, но городок. А тут-то – один из крупнейших городов- миллионников. И начнется у них настоящая жизнь, и они уже будут вместе навсегда, и днём, и ночью. А в Керч они будут ездить в отпуск каждый год.