Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Глава 15. Колесо фортуны
–Илья, ты хоть понял, что сделал непоправимую ошибку, пригласив этого неотесанного парня на банкет? – Зоя Григорьевна устало прикрыла глаза от бьющего яркого света уличных фонарей, мелькавших мимо.
– Почему, Зоя? Они же завтра уже на свиданку собрались?
– Эх ты. На свида-а-а-анку. Это он специально так сделал, чтобы сегодня ей настроение не портить. В принципе он мне понравился… так, если… подстрогать, причесать. Но уже поздно. Он уже причесан и подстроган.
– Зоя, Жанка – не дура, и ей он точно понравился, я видел. Договорятся!
– Глупый ты глупый, хоть и красивый. Ладно, не первый он и не последний. В конце концов, можно и сынка Слепышева приголубить. Видел, с каким рвением шампанское из туфли пил?
– Да зачем мне этот…
– А речь не о тебе сейчас совсем. Ты её глаза видишь? Мне страшно. Она нас ненавидит.
– Да быльём всё поросло. Четыре года почти, как…
– Ты не просто глуп. Ты – дурак, Самгин. И я не лучше, – Зоя Григорьевна нагнулась и тронула за плечо водителя: «Миша, сейчас во двор и останови у третьего подъезда, мне надо к Полине Григорьевне зайти, она меня ждёт».
– Поздно уже, Зоенька…
– Дела не ждут, Илья. А парень хороший, правду мне про него твоя Лёлька говорила. Жаль. Миша, через два часа заедешь. Как всегда, – Зоя Григорьевна захлопнула дверь «Волги».
– Дела у неё.. б*ять накрученная! Ладно, когда-нибудь и по моей улице прогуляешься босиком, да по рытвинам. Я тебе устрою паркет, Зоенька, – перебирая всё это в уме, Самгин сгорбился и вжался в сиденье, тяжело и безрезультатно думая, уже в который раз, как нейтрализовать её гадючью привычку безнаказанно жалить вдогонку. Не ругаться же при свидетелях. Тем более, что никогда не ясно, кому и что эти свидетели доносят. И та сучка тоже туда же. Ладно, будут тебе талоны, будет тебе «Берёзка», Лёлечка! Выгоню к чертовой матери! – Самгин тяжело дышал от раздражения, но потом обмяк. – Какая разница, у неё там все подвешены на крючок. Я же тоже не пай мальчик – знаю, к какой она Полине Григорьевне пошла. Ну и х*й с ней, нашим легче. А этого сучонка я ни за что не выпущу. Раз Жанке понравился – пусть будет! Приручим дикаря. Такие диковатые – на вес золота для меня. Ишь, как одним взглядом Зоеньку-то укоротил. Хор-р-р-роший цербер может вырасти со временем. И Жанку успокоит, уж для этого у него всё в наличии есть. Зверюгой она на меня смотрит, видите ли. Дрянь неблагодарная! – Самгин развалился и приказал: « Домой, Миша!»
– Настя дома? – спросил Ларик с самого порога бабушку Марфу, которая сидела в кухне с носком и вязала, поджидая внука .
– Руки-то помой, да чай садись пить, – снимая полотенце с блюда с пирожками, ответила та.
– Ба! Я тебя про Настю спрашиваю!
– Да спит уже, поди. Недавно из бани вернулась. Ты чего такой взъерепененный? Случилось что?
– Случилось… – Ларик быстро подошел к Настиной двери и постучал костяшкой согнутого пальца, – Настя? – дверь открылась и Настя, запахнувшаяся в халатик и с чалмой из полотенца на голове, встала на пороге.
– Что тебе?
– А вы когда уехали?
– Тебя именно это интересует? Я на часы не смотрела. Ещё светло было. А что?
– Так… ты меня прости, я сорвался просто.
– Хорошо. Спокойной ночи, – дверь закрылась перед самым носом Ларика. Он вскинулся, снова хотел постучать, но передумал и так и пошел, как обруганный, в свою комнату, уныло опустив длинный, едва не прищемленный дверью, нос. Опешившая бабушка только мелко перекрестилась и убрала всё со стола в шкафчик.
Сон не шёл. Силуэты вещей в комнате, светлеющее окно, навевали такую тоску и отчаяние…
– Чёрт, и всё в одну точку съехалось! Что я не так сделал? Почему мне так х*рово-то, Господи?
– Ну, признайся себе, Илларион: повёлся ты на «Сивуча», ну, хоть немного? Повелся?
– Ну, повелся.
– И чего теперь? Жанна эта – не дура, даже умная, ты ей точно понравился. Вспомни. Как смотрела снизу вверх, беспомощно. Жалко даже её.
– Жалко?
– Немного. Себя-то больше жалко. В таких случаях нельзя жалеть женщину – это значит обманывать её. И зачем? Ей же хуже. Завтра всё выясню, сейчас нечего об этом думать. Сейчас ты подумай, что произошло на балконе? Это же главное?
– Это.
– И что это?
– Не знаю. Оно мне жить спокойно не даёт.
– Ты действительно так опекаешь её? Как сестру?
– Опекаю? Может быть и опекаю. Как сестру? Нет…
– А что ещё может быть? Может быть, это ревность?
– Ревность? Да ну… Ревность?!
– Так похоже на то. Ты же автобус мысленно подталкивал, когда ехали на тарахтелке этой?
– Подталкивал… ну да. И что?
– Да не влюблён ли ты в неё, Ларик-длинный нос? Казак недоделанный!
– Влюблён?! Да не… быть не может. Мы же, как брат с се…
– Ага. Брат. И ножки её, когда она пол мыла, ты, как брат, рассматривал?
– Не, это не то, я же тогда в ту, как её…
– Ну, вот!… Алиной ту звали. Забыл?
– Так это когда было-то? Забыл. Ну не забыл, конечно, первая была всё-таки … Но там всё было не так. Смешно всё… сразу жениться собрался, конкурсы всесоюзные, известность мировая, по миру поездить… Дурачок я был. А тут-то…
– А тут полное говно у тебя, Ларикскопытами. Она же тебя насквозь всего видит и знает о тебе всё. Леон-то против тебя белый и пушистый в её глазах. Ты слыхал, чтобы о нём слухи, ну кроме «чернобурки», ходили, как про тебя ходят? Да и при ней он с Настюхи глаз не спускал. Это же тоже все видели. И ты видел. И бабушки об этом говорили, что хороший он человек… Да, уж, хороший, со вкусными бутербродиками. А ты – круглый ты идиот, Ларикчернобуркин. А Леон… Леон с ней книжки читает. И у неё глаза светятся, когда он приходит в гости со своими подлыми тортиками. Он ими уже и бабушек купил, и Шарика бутыриками с копчёной колбасой прикормил. А ты получается – что?
– Лариквлюблённыйкретин получается. Вот что.
– Ну так…
– Не успел – значит опоздал. Жанна – не самый плохой выход для такого, как ты. Умник. Дерзай….
Окно стало совсем светлым.
– Значит уже шестой час, сейчас бабушки закопошатся, потом Настя. Нет, а чего же она тогда так смотрела, вцепившись в поручень?
– Ладно, Ларик, будь мужиком. Пусть она сама тебе всё скажет и пошлёт тебя подальше.
– А что она в жизни понимает? Ей же шестнадцать всего. Девчонка! А этот её обхаживает по всем правилам, козёл старый. Он ей в отцы годится. На двадцать с гаком старше! Нет, спокойно надо всё обсудить. Леон же говорил… ну да… говорил, что всё зависит от неё. А что в такой ситуации от неё зависит-то? Да любой опытный мужик любой девчонке голову может так закрутить, тем более такой, в таком костюме. И вообще, кто он такой, откуда он тут взялся? Он, может, вообще какой-нибудь жулик… Нет, Настюшка, не обойтись нам без разговора с тобой. Ну…. уж… если, уж, замуж за него – тогда я пас, конечно. Но я из тебя это вытяну, хватит мне голову морочить вашими прогулками-провожаньями, а то я тут, как дурак, снег на дороге чищу по полночи.
Бабушки, как сговорившись, обе сразу пошли в хлев: «Надо корову доить да в стадо выгонять, кур кормить, а эти, – промеж собой бабушки их называли «дети малые», – пусть, уж, сами едят. Оладьи на столе. Кипяток в самоваре. И дури в голове – целое лукошко», – как сердито сказала вчера вечером Пелагея, глядя на припухшие глаза Насти и взбешённого Ларика.
Ларик тщательно побрился, распарив горячей водой щетину, выросшую за ночь, даже одеколоном тройным прошелся после станочка с бритвой. Оделся, проверил карманы пиджака от нечего делать, а выйти всё не решался, ждал, когда бабушки для «разбавки обстановочки» вернутся. С ними как-то мягче всё…
Бабушки не шли.
Ходики тикали.
Нервы «ходуном ходили».
– Ладно, семи смертям не бывать… – Ларик решительно шагнул за порог кухни и… Насти не обнаружил. – Интересно, что это с ней? Пора уже вставать, на работу через час.
Он подошел к её двери и приложил ухо, там явно кто-то шевелился, скрипела дверца шкафчика, слышались шаги.
– Во, надо использовать моё преимущество внезапности, – Ларик торопливо вернулся в кухню. Поставил две тарелочки, открыл банку с вареньем, маленькую баночку с кремовыми сливками, поставил блюдца и бокалы для чая. Довольно оглядел накрытый стол, торопливо добавил чайные ложечки, Насте её любимую с витой ручкой, себе обычную. И сел.
Настя вышла, как обычно, уже одетая, со своим школьным портфелем в руках.
– Привет, – Ларик торопливо поздоровался первым.
– С добрым утром. А бабушки где? – Настя поставила портфель на стул у вешалки.
– В сарайке что-то делают. Вот…оладьи настряпали. Положить? – Настя удивленно посмотрела на него.
– И самовар вскипятили, и когда только успели? Давай я тебе налью, – неся явную чепуху, Ларик протянулся за её бокалом.
– Что это с тобой? Я и сама могу.
– Нет, нет, давай я, – он почти вырвал бокал из её руки. – Ты сиди, сиди. Ты в школу? – Ларик пока не смотрел ей в глаза, но отступать от задуманного не собирался.
– Нет. Хотя сначала – да, в школу. А что ? Почему это тебя интересует, вдруг?
– Почему «вдруг»? Вообще всегда интересует. Вот кипяток, сейчас заварки налью, тебе крепко надо?
– Как всегда, – Настя с любопытством смотрела, как бестолково сновали над столом его руки.
– Как всегда? А это как? – он впервые посмотрел на неё и наткнулся на насмешливый взгляд.
– Дай-ка я сама сделаю, а то я чаю не получу ещё полчаса, – Настя взяла у него из рук заварник. – Что-то случилось?
– Да нет, собственно. Пока ничего, – Ларик замолчал, поняв, что язык и мозг ему сегодня плохо служат.
– Пока? А что может случиться? Вроде, в Багдаде всё спокойно? Или нет? – Настя положила пару оладушек, смазала их каймаком и спросила, чтобы разбавить затянувшуюся паузу: «Лео называет такие сливки каймаком, так их оренбургские казаки называли, он где-то читал. Ты это знал?»
– Нет. Мне всё равно, как и кто эти сливки называет. Меня более важные вопросы интересуют, – он замолчал, ожидая её вопроса. – Тебе не интересно, что меня интересует?
– Не знаю даже. Но ты справишься, я думаю, с любым вопросом, – Настя аккуратно откусывала оладушку и запивала чаем. У Ларика явно вертелся вопрос на языке, но форы в разговоре она ему давать не хотела.
– Хватит, пусть сам расхлёбывает, ляпы свои, плохо, что бабушек нет. Начнет опять учить, что мне уже можно, что нельзя. Какой же он зануда, всё-таки. И чего кривлялся вчера, когда песню пел? Кураж он поймал, как Лео сказал. Кураж у него… – Настя аккуратно допила чай и встала из-за стола.
– Подожди. Настюшка, подожди. Ты сильно на меня обиделась?
– Нет.
– Разговаривать со мной не хочешь?
– Да.
– Значит сильно. Насть, я не хотел, случайно сорвался. Но ты тоже… могла бы и предупредить. А то, как обухом по голове.
– О чём я должна была тебя предупреждать?
– Насть, ну мы же не чужие люди ?
– Ты уверен?
– Насть, ты что, совсем замуж за него собралась?
– За кого?
– За Леона, за кого же ещё? За неотразимого нашего…
– Ты совсем, Ларик… с дуба рухнул? Да отпусти ты меня! Что ты руку мне держишь?! Я тебе не та девица, с которой ты вчера целый вечер в обнимашки играл! Вот иди и выясняй с ней ваши отношения, а меня оставь, пожалуйста, в покое! – Настя вырвала руку из его пальцев, подумав, что так и до синяка недалеко.
– Настя, это всё получилось совсем слу-чай-но. Понимаешь?
– Ага. Понимаю. Как с Ленкой Подкорытовой? Как с той, у которой десять поросят и магнитофон там какой-то? Случайно, по пути буквально, из деревни Хотелово, до деревни Е…. – Настя чуть не поперхнулась, эти солёные, жареные на мате, прибаутки и частушки, которые в праздники озорно горланили на всю улицу подвыпившие селяне, сами по себе запоминались наизусть.
– Мне всё это не интересно, Ларик. Ты не обязан передо мной отчитываться. И, ради Бога, оставь в покое меня со своей дурацкой опекой. Я сама разберусь, как мне жить. Договорились?
– Настя. Ты не туда… понимаешь, я – взрослый мужик. Понимаешь, ты не туда…. А ты девчонка совсем. Ты не понимаешь, о чём ты говоришь. Мужики – это такое…
– Прекрати. Я уже не ребёнок. Я работаю и почти хорошо содержу себя. Я, конечно, вам всем столько должна и так благодарна, что даже не знаю, когда я вас отблагодарю, но, пожалуйста, не надо. У тебя – своя жизнь, а у меня – своя. И хватит меня учить. Ты для меня не авторитет никакой. Точка. Мне пора, я очень опаздываю, придётся бежать теперь.
– Настя! Подожди… – но Насти уже и след простыл, калитка, громко стукнув о столб, выпустила её и звонко защёлкнулась на щеколду.
Единственное, что порадовало Ларика во всей этой истории: это, что он « с дуба-таки рухнул». Но всё остальное? Как же она его уязвила!
К слову, люди часто упрямо не хотят принимать к сведению, что каждый из нас в какой-то момент оказывается под пристальным, буквально с лупой, наблюдением. И люди совсем не дураки. И ты совсем не чемпион по маскировке на глазах у ближайших к тебе родных, друзей, соседей. Сколько угодно можно себя морально оправдывать, утешать, доказывать, но когда-то придётся отвечать по всем счетам совести. И стыдный или позорный грех свой придётся тебе нести до логического завершения: до покрытия твоего греха чьим-то великодушным прощением, до своего раскаяния перед кем-то, или до личной своей свалки, чтобы похоронить очередной грех среди прочей своей мерзости. Но он с тобой будет всегда, уроком для души или упрёком совести. Только так совершенствуемся мы.
И мир вместе с нами совершенствуется.
Или совсем не совершенствуется, а подталкивается всеми, и нами в том числе, – а может и «во-первых, именно нами» – в пропасть духовного хаоса.
– Ладно, Настюшка, ладно. Но я тоже упрямый уродился. Посмотрим ещё. Главное, что я с дуба рухнул!
Облупившаяся по углам штукатурка старой аркады на входе в парк восстанавливалась штукатурами в первозданной красоте, и реечные вращающиеся воротики в парк были уже покрашены свежей краской. Как-то архаично, но мило это всё выглядело, старая купеческая Челяба, казалось, улыбнулась со старинной наивной открытки. Колесо обозрения возвышалось по-монгольски яркой разноцветной пестротой новых подвесных люлек где-то в конце центральной аллеи. Ларик глянул на часы, несмотря на обстоятельный телефонный разговор с Витьком, он успевал даже мороженое купить, чего ещё-то делать на этой вертушке? И сколько там придётся болтаться, пока все точки над «i» поставятся?
Мороженое было самое простое, брикет пломбира с двумя вафлями, правда продавщица сказала, что они с изюмом.
– Илларион, привет. Я думала, что опоздала, – Ларик сразу её и не узнал. Жанна была в тех самых, целую зарплату Ларикова отца стоивших, простроченных тёмно-синих штанах, которые он видел когда-то на Привозе и в лёгкой розовой трикотажной кофточке. На Привозе их называли почему-то футболками, и стоили они тоже хренову тучу денег. На ногах у неё были легкие открытые с ремешками туфли, которых он и на Привозе не видел, а на голове клетчатая кепка с длинным козырьком. Ничего хипстерского в ней не было, перед ним стояла просто смелая и раскованная девчонка.
На неё оглядывались. Конечно, она резко выделялась из толпы сверстниц, одетых в основном в юбки, платья и сарафанчики, и на вкус Ларика, выглядела она гораздо лучше, чем вчера.
– Привет. На, угощайся, и пойдём, где тут билеты-то продают?
– Прямо возле колеса есть касса, вроде. Мы с девчонками там билеты покупали.
Возле кассы собралось немного народу, по мере опускания люльки, оттуда выходили уже «обозревшие» и входили в неё другие желающие, люльки двигались очень медленно, без остановки, все всё успевали. Жанна и Ларик сели напротив друг друга, «для равновесия», как сказал служитель, закрывший за ними цепочку ограждения
– Как вы доехали вчера?
– Нормально доехали. Тут ехать-то час. На нормальной машине – вообще полчаса.
– А какую машину ты считаешь нормальной?
– Нормальной? «Волга», «Москвич» и «Победа». «ЗИМ» ещё есть. Говорят, скоро начнут новую машину выпускать, «Жигули» какие-то. В Тольятти завод построили. По мне – так любая хороша, если купить можешь.
– А ты можешь? – Жанна склонила голову набок.
– Я – нет. Что ты глупые вопросы задаёшь? Отец, вроде, дождался очереди. На «Волгу» стоял. Но говорят, что их вот этими самыми «Жигулями» заменят, не хватает «Волг». Тебя это сильно интересует на самом деле?
– Я думала, что тебя это интересует?
– Нет. Поважнее дела есть, – Ларик с удовольствием слизывал мороженое, прохладно-сливочно ласкающее язык.
– Какие? – Жанна лениво разворачивала брикет.
– Ты же всё обо мне от отца знаешь. Чего повторяться?
– То есть, никаких таких особых планов у тебя нет, как я поняла?
– А что, нужны какие-то особые планы обязательно? – Ларик наблюдал, как загружались в люльки новые желающие
– Для настоящего мужчины – конечно, – Жанна, улыбнувшись, склонила голову к другому плечу.
– Ну, значит, я – не настоящий. Но я себя устраиваю так-то, в общем и целом, – колесо уже поднялось до середины окружающих площадку сосен.
– Так о чём ты собирался со мной поговорить? Отец буквально заинтригован: не руку ли и сердце ты мне сегодня собираешься предложить, то есть попросить, наоборот?
– Слушай, Жанна, давай мы эту тему развивать не будем. Мало ли чего хотят твои родители. Всё равно нам самим решать свою жизнь. Так?
– Ну не скажи. Это кому, как повезёт, – Жанна внимательно рассматривала копошившихся внизу человечков. – Вот моему отцу все кажутся вон такими муравьями, как сейчас выглядят людишки внизу. Они ему такими и вблизи кажутся.
– И тебе тоже?
– Что «тоже»?
– Тебе люди тоже такими же муравьями кажутся?
– Иногда да. Но много и нормальных есть.
– А ты своему отцу какой кажешься? Он же тебя любит. Что? Тоже муравей?
– В каком-то смысле и я. И ты. И мой брат. Он всех расставил на своём шахматном поле и собирается активно и удачно играть. Он сейчас в самой силе, как он говорит. Ставки высоки. И мы будем последними дураками и неудачниками, и даже сволочами, по его мнению, если не поможем ему в этом деле. На тебя он тоже рассчитывает.
– А мать твоя – тоже фигура на поле?
– А как же? Она – Ферзь! Ходит, как хочет.
– А он?
– А он? Почти как она, тоже, куда хочет, туда и ходит с её разрешения. Только на одну клеточку. Я же тебе уже объясняла тактику и стратегию. Если бы мать была мужиком…О-о-о, тогда бы – да! Тогда бы она нами подви-и-игала. Кстати, ты ей очень понравился. А она тебе?
– А она мне – нет.
– Почему? Ты боишься её, как будущую тёщу?
– Глупости. Причём тут тёща? Я к ней в зятья не собираюсь. Ты извини меня, конечно, Жанка, но у твоего отца этот пунктик напрасно в башке засел. Не на того он поставил.
– А ты понимаешь, что ты, хотел ты этого или не хотел, каким-то чёртом попал в орбиту его интересов, как говорят? Чем ты его так умаслил или потряс?
– Понятия не имею. Мне это не интересно. Давай, Жанна по-взрослому поговорим? Я совсем не хочу тебя обижать. Ты умная и даже остроумная девчонка, обращаешь на себя внимание. Эти пацаны, что вокруг тебя там сидели с мамашками своими, на тебя не только, как на дочку… как ты вчера сказала? Главнюка? – Ларик засмеялся, – смотрят. Они на тебя и как на девушку смотрят. Ты мне поверь. И ты – дочь своей матери. Всё у тебя будет тип-топ. И главнюк тоже будет, – Ларик усмехнулся, представив Жанну в роли её матери. Всё получалось органично.
– Ты полагаешь, что у тебя есть выбор, Илларион? Или, ты, может, думаешь, что он и у меня есть? – Жанна размахнувшись швырнула мороженое в крону пододвинувшейся к ним сосны.
– Жан, а если она на голову кому-нибудь упадёт?
– И чо?! Пойдёт и умоется. Подумаешь! Ни одной изюминки не попалось. А написано, что с изюмом. Прямо, как в жизни!
– Я не понимаю. Тебе на всё наплевать? – Ларик опять поймал в её лице ту жесткую усмешку, с которой она собиралась дрессировать тогда своих рыцарей.
– Да не разоряйся ты. Я не самая последняя сволочь. За мной уже с десяток стоит. Подумаешь, мороженое в башку прилетело… Вот когда тебя самого, как эту мороженку швырнут куда подальше – вот это будет аттракцион. Хочешь попробовать? Папаша может.
– Ты меня пугаешь или предупреждаешь? Я не из пугливых, сразу говорю.
– Почему это?
– Потому что терять нечего, наверное.
–Да я вчера ещё поняла, что ты из непуганых. И чего мне тебя пугать? Я предупреждаю. Мы с тобой уже в одной связке считай, как гантель. Мне тебя даже жалко. И ты мне нравишься. Честное слово. Я бы даже смогла тебя полюбить со временем, – Жанна вся съёжилась, засунув ладошки между колен, и не смотрела на Ларика. – Если бы он опять не устроил бы какую-нибудь гадость мне.
– Кто?
– Отец, разумеется. Кто ещё-то мне может тут гадость подстроить?
– Гадость? Тебе? Он же тебя любит, гордится тобой. Правда ты при нём играешь роль придворного шута, которому всё позволено говорить, – Ларик уже не смотрел по сторонам, он смотрел только на Жанну, с той что-то происходило.
– Ничего ты не понимаешь, Илларион. Я же пытаюсь тебе объяснить, что у моего отца один бог – власть! Понимаешь? Только – власть! А всё остальное, в том числе и я –лишь инструменты для достижения определённых ступенек. По большому счёту, и мать попалась в своё время на его удочку. Говорит, что влюблена в него была, как кошка. Её отец, дед мой, против него был. Но куда там! Если уж нам, девочкам, что-то втемяшится в голову, а при этом для тебя весь мир у твоих ног – кто удержит? – Жанна вздохнула.
– А у тебя что? Не так что ли? – Ларик усмехнулся.
– Нет. Я нарушила закон власти. Ослушалась. И для меня весь мир никогда не лежал у моих ног. По крайней мере с тех пор, как я научилась правильно понимать слова взрослых. Я однажды, когда мне было лет десять, наверное, подслушала его разговор с другом юности его, пьяный разговор, но сентиментальный и откровенный. Мой отец может быть сентиментальным, добрым и очень подкупающе откровенным. Но ты же знаешь, кому больше всего мстят? Правильно. Тем, кто больше всего слабостей твоих знает, и поэтому негатива и компромата на тебя имеет больше других. Дважды два – восемь в таких случаях.
– Он что, другу своему отомстил?
– Да, ещё как. Но дело сейчас не в его друге, а в мной подслушанном разговоре. Он меня убил. Наверное навсегда. Может, именно из-за этого я так попала.
– Ты о чём, вообще?
– Мой отец сказал тому, что иногда брезгует спать с моей матерью. Понимаешь? И что я – копия мать. И что только в младенчестве, лысые, толстые и с двумя дырками посреди лица могут считаться красавицами. Я от этого никогда не избавлюсь. Моё лицо всегда при мне, и все его видят постоянно. Понимаешь? А тогда это было просто шоком, я уже в зеркало начинала смотреть на себя к тому времени, причёски делать себе из моих жиденьких волосёнок. Теперь я в зеркало не смотрюсь. Так проще.
– Жан, ты преувеличиваешь значение внешности. Она играет роль, кто спорит? Но не имеет решающего значения. Я свою точку зрения тебе вчера ещё сказал. Повторяться не буду. Ты никакая не уродка. Ты даже оригинально выглядишь сейчас. На тебя оборачиваются, и уж точно несколько ребят пожалели, что ты сейчас не одна.
– Даже, если бы и одна была, им ничего бы не светило. Поверь. Я знаю, о чём говорю.
– Но ты же вчера говорила, что были и смелые парни, как ты их назвала, не помню, офигительные?
– Офигяшки. Были. Офигительный был один.
– Ну так вот. Был же? И ещё будет. Ты, если честно, надумала, по-моему, свою проблему.
– Надумала?! Ладно, расскажу, – Жанна совсем сжалась в плечах и опустила голову. Панорама города, заводские трубы, градирни и мартены, построенные когда-то, и особенно в предвоенные годы пятилеток, дымившие всеми своими жерлами, ни её, ни Ларика совсем не интересовала.
– Я когда поняла, что не в зеркале моё… самое значительное. До этого-то же я себя принцессой всё представляла… Самые лучшие подарки, билеты, костюмы новогодние – всё самое лучшее. Что-то щёлкнуло во мне. Я в куклы играть перестала. Совсем. Неинтересно стало как-то. От нечего делать и чтобы никому на глаза особо не попадаться, я в библиотеке, после деда оставшейся, нашла себе уголок в кресле с лампой. Милое дело! Никто не видит, а ты путешествуешь, куда хочешь. У меня память всегда отличная была, и училась хорошо, сама по себе, без репетиторов, я в мать, она – в деда. В классе ко мне относились ну… с некоторым подхалимажем. И учителя, и одноклассники. С одной стороны – это даже удобно, никто не лезет особо, а с другой – тоскливо «до немогу». Общаться нормально всё равно хочется.
Однажды классный час был с чаепитием, что-то скучно стало, учительница и спросила, кто из нас какие стихи знает? Вот тут я и дала всем жару! Целый вечер стихи читала. Лермонтова и Есенина. Первое собрание сочинений Есенина тогда вышло. Голубой такой четырёх-томный Есенин. Произвела, короче.
И ещё я в шахматы играла, сама с собой, как дед. С детства все фигуры знала, у нас такой специальный шахматный столик был и книги по шахматам. Целая полка. Вот я и начала оттуда партии учить. Я думаю, что на первый разряд я точно тянула тогда, без дураков.
А тут в школе у нас соревнования по шахматам объявили, я никуда не записывалась. Не знаю почему. Наверное, всё потому же. Но все пришли болеть за своих, и я тоже. От нашего класса один мальчик играл. Играть он не умел, фигуры переставлять умел, но, видимо, очень хотел уметь играть. Он проигрывал. А мне обидно стало за класс, да и его жалко стало, сидит, красный, как рак. А позиция – нормальная! Мат через три хода можно сделать легко и красиво, но это, конечно, не очевидно так сразу. Все болеют, переживают, дразнятся заранее, толкаются вокруг. Я ему потихоньку и стала подсказывать. За спиной его встала, наклонилась, как будто рассматриваю, и шепчу потихоньку. Никто не услышал. Всего три хода подсказала, четвёртый он и сам догадался. Выиграл. Прошел в следующий тур.
После школы он меня догнал, поблагодарил, хоть и стыдно ему было, но за класс зато не обидно же. Потом и спрашивает, в каком я кружке занимаюсь, ему тоже, мол, туда надо. Короче я его стала учить играть в шахматы, насколько сама уже могла. Тут я серьёзно начала всё изучать, смысл появился. А если ты – тренер, так уж будь любезен, как говориться. А сама играть я не лезла никуда. На соревнования меня было не вытащить ни за какие коврижки. Короче, второй тур областных соревнований он прошел, а на третьем срезался. Глупо срезался, не заметил явную подставу, говорил. Но он и тем был доволен.
Так и стали мы с ним играть в шахматы, даже после уроков оставались. Подружились. Потом гуляли в сквере около Дворца Пионеров, я стихи читала. Он мне про всякую фигню рассказывал. Я ему книги из своей библиотеки приносила почитать интересные. Он меня рисовать учил, он очень хорошо рисовал. Даже мой портрет нарисовал по памяти. Я там очень красивая получилась, рисунок я храню. Валерка, его Валерой звали, хотел в художественное училище поступать, готовился много. В Свердловск или в Пермь хотел ехать. Мечтал всё об этом. Рисовал много. Сидим в парке на скамейке, а он всё подряд рисует, я стихи читаю. Листья желтые собираю. Шахматы он так и забросил, не пошло у него это дело. Так два года и просидели рядом, прогуляли, прорисовали, пока кто-то из учителей на нас моим предкам не накапал. Нам уже семнадцать было. Но мы были совсем невинные желторотики. Дети. Но уже влюблённые друг в друга. Не знаю, насколько это было настоящим чувством, но мы скучали, когда нас родители на лето развозили в разные стороны, по вечерам, когда никто не слышит, перезванивались.
Дети. Смешные и наивные.
А потом в десятый класс пошли, ноябрь уже был. Холодно. Мы с ним иногда в какой-нибудь забегаловке сидели, пирожные ели и немного целовались. Незаметно чтобы было. Тут на нас и капнули, увидел кто-то. Отец в крик, мать не орала, но точно, что не приветствовала эту дружбу. За мной слежку установили, его сразу в другой класс, потом и в другую школу перевели.
Колесо спустилось вниз и Жанна смущенно улыбнулась: «Ну вот и всё. Приехали что ли?»
– Подожди, сиди, я ещё оплачу, покатаемся, куда спешить, – Ларик понимал, что в таком состоянии оставить её одну – это убить котёнка. Служитель понятливо кивнул, спрятав синенькую в карман, что ему – жалко? Побольше бы таких парочек.
Немного подождав, сглотнув нервный комок, Жанна снова заговорила
– Если бы они тогда ничего не делали, возможно, мы и сами по себе разошлись бы как-то. Он бы уехал учиться, я, возможно, тоже. Хотя вряд ли бы меня куда-то отпустили, да и я сама с моей закомплексованной вконец психикой вряд ли бы решилась «на люди» показаться. А Валерка был свой, привычный. Я понимаю, что для родителей это самый «опасный» возраст. Ромео, блин, с Джульеттой.
Валерка, он в чём-то был абсолютно безбашенный романтик. Другое видение мира у него было. Может быть, поэтому он и считал меня красивой? – Жанна улыбнулась смущенно. – Так и говорил, что я – очень красивый человек. И ещё взыграло наше оскорблённое чувство собственного достоинства, на котором потоптались все, кому не лень. И обстоятельно так потоптались.
Короче, в один прекрасный момент мы с ним решили бежать. На Дальний Восток, чтобы подальше ото всех точно быть. Деньги дома у нас всегда лежали в одном месте. Ещё и копилку свою, забитую красными в основном бумажками я разбила. Валера тоже деньги у родителей отполовинил. Ну, украли мы их, получается, что уж тут? Записки, дурачки написали. Но всё-таки нас не поймали сразу. Для отвода глаз мы уехали в Свердловск на автобусе сначала, а уж там сели на поезд. Следы заметали. Боня и Клайд доморощенные. Купили себе билеты в мягкий вагон, купе на двоих. Ну и всё. Я была очень счастливая, и он тоже. Мы чувствовали себя очень взрослыми и умными. Есть ходили в ресторан. Вот о чём думали? Хотя всё равно на нас эти, как их …
– …ориентировки?
– Да, ориентировки, разослали. Нас в Иркутске сняли с поезда. Допросили и на самолёте с сопровождением домой вернули. Вот и весь мой медовый месяц. Пять дней. В самолёте Валерка мне твердил, что никогда меня не оставит, и что ничего с нами сделать теперь они не могут. Мы же, как муж и жена, теперь. Смешной. Всё время за руку меня держал, чтобы я не боялась. А я и не боялась. Он же меня любил? В аэропорту нас в разные машины сразу рассадили… И больше… я его никогда не видела. Спустя два года узнала, что они уехали из Челябы. Вроде в Пермь, – Жанна замолчала разглядывая появившийся снова рядом с ними рыжий ствол сосны с обломанными сухими сучьями.
– И что дальше?
– Что? Ничего. Я через несколько недель поняла, что Валерки в городе нет, иначе бы он обязательно бы нашёл меня. Я сама ничего не смогла узнать про него. Я есть отказывалась. Уши затыкала и глаза закрывала, если отец со мной пытался говорить. Я его ненавидела. Через месяц меня начало тошнить. В больницу повезли, обследовать. Ну и обследовали – беременность и воспаление лёгких одновременно обнаружили. Я же часами после школы сидела на балконе, думала, что Валерка догадается меня там увидеть. А их уже в городе не было к тому времени.