Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Больше Ларик не оборачивался.
– Лео, а где тут дамская комната? – Настя увидела, как Ларик смотрел на неё с Леоном. Она пылала вся – щёки, лоб, грудь…
– Дамская? Так вон, внизу, за ширмой такой из кованой решетки. Дамская справа. Проводить? Ты себя хорошо чувствуешь, Настенька?
– Нет, что Вы, я же не маленькая, я поняла. Справа. Нормально я себя чувствую. Я сейчас вернусь, – стройные Настины ножки, слегка дрожа, несли, её к спасительному одиночеству: «Только бы не разреветься сейчас, только бы не разреветься. Я умная,… я не разревусь… какая красивая решетка…» – закрывшись в кабинке, Настя разрыдалась.
– Слушай, Леон, куда ты лезешь без защитных средств? Там же напряжение в тысячу вольт! Искрит на расстоянии.
– Никуда я не лезу. Ты лучше скажи мне – может такое в природе быть? Или я совсем с ума сошел?
– Не может. Но… есть. Удивительное сходство. Я бы сказал … поразительное.
– Вот то-то и оно. Я уже немного привык, а первое время меня просто шарахало, боялся в обморок упасть. Помню, увидел первый раз её силуэт в проёме входной двери клуба, аж к стене прислонился, думал – глюк начался. А потом и голос услышал. Ну, всё, думаю, Стаська, наконец-то, наяву за мной пришла. Я вообще-то ждал чего-нибудь такого после её письма.
– Какого письма?
– Она мне,… короче я письмо её накануне вскрыл…
– Не понял? В том году письмо пришло?!
– Ну да. Только не пришло… а ждало меня. Это не первое уже… – Леон весь сморщился, вспоминая тот момент. – Я после похорон на девятый день сон увидел, Стаси меня просила ящик у её стола починить, давно уже просила. Но нас же раз сто надо просить, чтобы… Короче. Проснулся, открыл дверцу, а там ящик уже совсем скособочился, вытащил его… – Леон сглотнул, чтобы восстановить дыхание, – а там несколько пачек писем. По годам разложены, пронумерованы и с датами, когда письмо положено вскрыть. И на каждом, приписка… ну в общем,… личная об одном договоре давнишнем. Я, когда уезжал в командировки, с ней договорился смотреть на Орион в одно и то же время.
Потом рассказывали друг другу, о чём мысли в голову приходили. Игра такая была у нас, только странные вещи часто происходили. Я знал, кто к нам приходил в гости. Она знала, когда со мной что-то не так Угадывали что ли? Только слишком часто угадывали. Она знала, когда я забывал посмотреть на наш Орион, даты записывала. Ей в такие дни хуже становилось. Потом я уж не пропускал, тут во что хочешь поверишь. Наверное, это интуиция была так обострена. Не знаю. Факт остаётся фактом, – Леон замолчал, чертя пальцем треугольник по скатерти.
– Ну и?
– Стаси предсказала мне в письмах появление Насти, месяца за два. А за год до этого сказала (Леон не заметил даже, как слово «написала» он заменил на «сказала», зато профессиональное ухо Глеба это сразу уловило) чтобы я сюда, в Берлуши приехал. «Чтобы ты успел привыкнуть к людям», – вот так вот. Её письма эти годы меня и держали, как плот, на котором меня хоть и захлёстывало волной иногда, но держало.
– Так ты поэтому…
– И поэтому тоже. Но не только. Не валяй дурака, ты же всё помнишь и понимаешь?
– Помню, но не все же так реагируют, как ты? Все ошибаются.
– Я нормально среагировал, как положено. Не можешь – не берись. Иди в отставку. За ошибкой могла стоять жизнь чья-то.
– Да всё ты мог, Леон. Мог. Сознайся, что просто причину нашел, чтобы слинять?
– Только отчасти, Глеб. Отчасти. И хватит об этом, я же тебе сказал, и Гречу сказал. Дайте вы мне время.
– Ты не поверишь, Леон, как сейчас горячо. Греч меня из-за тебя каждый день за грудки трясёт, я только погоны обеими руками прижимаю.
– Дайте мне время.
– Сколько ещё?
– Год с маленьким хвостиком.
– Почему именно так? С хвостиком?
– Ничего я тебе сейчас не скажу.
– Как я понял, это в очередном Стасином письме содержится, да?
– Пока я не знаю, что там содержится, но что-то содержится точно. Пустых писем ещё ни разу не было. Я не знаю, откуда она всё это знала. Она никогда не была сумасшедшей мистификаторшей. Не мне доказывать тебе это.
И смерть бабушки её она мне предсказала, за месяц. И тёщи моей – тоже.И обострение у отца. Вообще же ничего не предвещало? Он почти бегал, спортом, можно сказать, начал заниматься, настроился на жизнь, а не на существование. И с матерью у них всё наладилось прекрасно. Всё нормально было. Я не поверил, но отпуск взял, и мы с ним и Силычами на байдарках по Аю сплавились в то лето. Кампания подобралась отличная. Такие счастливые дни у нас были. Шашлыки делали, грибы жарили. Читали. Он любил, когда я вслух что-нибудь читал по вечерам. Он меня с детства всегда просил почитать что-нибудь, особенно, когда мы в доме одни поселились. По ночам ходили в сад, смотрели на небо. Он хорошо астрономию знал, теперь и я знаю,… вот так вот.
– Но он же оклемался?
– Оклемался, слава Богу, мама дома осталась в тот день по моей просьбе. Быстро сумели помощь оказать. Теперь уже долго ходит каждый день. Читает. Практически здоров.
– Ну вот. А ты не едешь к нему…
– Сейчас я ему не нужен такой. И я приезжаю, навещаю. Мне тоже надо оклематься, Глеб. И тут – видишь что.
– Вижу. Что отцу передать?
– Ничего не передавай. Нечего зря его тормошить. Пусть, наконец, свою библиотеку в порядок приведёт. Он давно мечтал. Помнишь, как он нам рассказывал про любую книжку тогда?
–Я помню, Леон. И библиотеку вашу помню и глобус тот, огромный. Жив?
– Да куда ему деваться? Только вот рассматривать его некому. Я часами вокруг него валялся. До сих пор все столицы и страны помню.
– Ну и?
– Ну и всё. Странно жить, когда ты почти точно уверен в том, что с тобой завтра случится. Как полёт над жизнью получается. Живу, как бы мимо себя. Не понимаешь?
– Не очень.
– И я пока – не очень. Ну вот. Потом Настя появилась. В сентябре я её увидел, когда после выздоровления отца жить сюда приехал. Жду теперь следующего письма. Аж, в руках горит. Когда беру. Скоро открою. Хотя ты материалист прожженный…
– Всё равно интересно. Кто там говорил: «Я знаю, что я них*я не знаю»?
– Не помню. Сократ, или Демосфен,… или Диоген? Какая разница?
– И что потом, когда Настя появилась? Стаси писала?
Содержание писем его ужасало, поражало и тащило вперёд, в жизнь, всё далее и далее из облака смерти.
– Написала, что я буду очень счастливый рядом с этой девочкой. Рядом. Только рядом. И что девочка тоже будет очень счастлива рядом со мной. Рядом. Но не вместе, – Леон долго молчал, уткнувшись взглядом в стол. – Знаешь, недавно, с месяц примерно, ко мне сны вернулись. До этого пепел один снился, просто вокруг лежит везде пепел. Серый, а под ногами, когда на него наступаешь, он становится чёрным. Точно так же, как тогда в военном городке было. До мельчайших подробностей всё похоже. Страшно. Глеб, это же я во всём виноват.
– А ты-то причём? Авария просто была. Греч тебе сто раз обо этом говорил.
– А Греч ничего не говорил о моём решении не выезжать в пятницу? Сразу после курсов? Если бы я не дал себя уговорить и приехал, как и планировал двадцать седьмого утром – и не было бы ничего, никого бы она не пошла подменять. И были бы мы сейчас вместе, и было бы у нас пять детей. Может быть.
Обожаю сейчас засыпать. Засну, а Стаська уже ждёт. Гуляем, целуемся. Хохочем. К Насте не ревнует совсем. «Это, говорит, та моя часть души, которая как-то прошла мимо тебя. Случайно прошла, ты меня совсем маленькой видишь. Так бывает иногда. И ты должен меня охранять. Я тебе доверяю». – вот так. Не больше и не меньше. И что я могу после этого?
– Леон, тебе не кажется, что ты себе внушил чёрт знает что? С психиатром советовался? Налицо раздвоение личности и шизофрения. И что ты мне прикажешь Гречу сказать? Что Стаси тебе с того света регулярно пишет, а ты тут приставлен, чтобы её частичку охранять и делать её счастливой?
– Да иди ты сам к чёрту! С психиатром… и говори, что хочешь. только тебя в «дурку закроют тогда. Мать говорила, что там хреново. А она знает, что говорит. Ты в курсе, что всё вообще относительно, кто тут нормальный, а кто нет? Я даю себе отчёт во всём, даже допускаю… некоторые отклонения на почве стресса. Впечатлительный я слишком, как оказалось. И опять это только допущение, один из вариантов нормальности. Давай, проверь меня. На каком будешь? Английском, немецком, китайском?
– А что мне тут проверять? И так всё знаю. А анализ когда сдавал?
– О! Я вас недооценил, б*ять! И зачем он-то тебе?
– Ой, только не надо наивного лица! Мне он не нужен, у меня задание, как ты понял. Просто думаю, раз так карта выпала и снова «джокер», почему бы и нет? Ты же ещё молодой? Почему не вместе-то? Выглядишь на тридцать пять… Вполне себе пара из вас, ничего себе…
– Ты не понял разве, Глеб? Независимо от анализа, а он всё тот же, кстати, ты же сам говоришь – тысяча вольт! Да, я её люблю, чего уж тут. Обожаю даже. Идеализирую, что хочешь приплети – сгодится. А она…. Кстати? Где она?! Не проходила же… – Леон вскочил, метнулся вниз по лестнице к кованной решетке, торопливо поговорил там с какой-то дамой и встал, как вкопанный, ожидая.
Глеб налили себе ещё рюмку водки и выпил. Сегодня он всей кожей с мурашками на ней ощутил, как до сих пор болит рана у Леона. Если и затянулась, то только тоненькой кожицей. Чуть тронь – и брызнет живая кровь.
И это тот Леон, который, не задумываясь, так рискованно, точно и жестко проводил все операции, что даже сам Ткаченко когда-то только «ухал» и матерился? А Греч тот вообще Леона ястребком называл.
Сейчас Леон был трепетным мальчишкой, не хватало только разводов от химического карандаша на губах и щеке. А когда он действительно был мальчишкой – он совсем не был трепетным по отношению к женщинам. Самое малое, что он чувствовал и демонстрировал тогда по отношению к ним – презрение, резкость, граничащую с хамством, и беспредельный цинизм. «Отравился матерью», – как сказал когда-то Греч.
– Эх, Стаси! Что ж ты так с ума-то его сводишь? Чудо с ним сотворила своё и, похоже, и сейчас его творишь. И ничерта мы в этой жизни толком не понимаем, только воображаем себя царями природы, – Глеб обернулся на голос Леона.
Леон вел Настю под руку и что-то ей говорил, а она вытирала большим носовым платком Леона распухший нос и красные глаза и улыбалась сквозь недавние слёзы. Заиграла музыка, и они там, у пустого столика, и остались танцевать, не хотели расстраивать Глеба в его выдуманный ради Насти день рождения.
Жена с ребятишками уже доехала до моря, а ему ещё целую неделю тут кантоваться. Но, глядя на Леона, Глеб уже мысленно писал рапорт о невозможности выполнения поставленной задачи. Дело, конечно, обстояло гораздо лучше, чем раньше, но в таких обстоятельствах увезти его отсюда было нереально. И отпуск может благополучно накрыться медным тазом. А, может эта девочка и вправду снова сотворит чудо, как Стаси? То, что сны появились – уже подвижка. Когда-то психотерапевт об этом только мечтала.
Глеб вздохнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало, подошедшим оживлённым и смеющимся своим приятелям.
– Слышь, Леон, а можно я у тебя сегодня заночую? Неохота одному в квартире из угла в угол мотаться, они же и кота забрали, к матери увезли заранее.
– Да, какой разговор? Само собой, только рад буду. Жаль не зима, не услышишь, как ветер в трубе воет. Страшно, аж жуть!
– Ничо, перебьюсь без такого экстрима, – друзья рассмеялись, Настя тоже. И это было главным для Леона сейчас.
Иногда Ларику казалось, что от затылка его пахнет паленым волосом. Но он понимал, что никто на него не смотрит, и что это полная чушь и истрепанные нервы. Он плохо различал голоса, боялся трогать приборы и рюмки, чтобы снова ещё чего-нибудь не разбить, не разлить, не уронить. Ему вдруг так захотелось остаться одному где-нибудь, где нет этих глаз испытующих, как у Зои Григорьевны, гневных, как у «Сивуча», настороженных, как у Жанны и насмешливых, как у Ольги Павловны.
– Да к чёрту их всех! – подали первое горячее, что-то мясное, с грибами, какие-то дурацкие малюсенькие пирожки. В рот ничего не лезло. – Скорее бы уж отработать гонорар. И продешевил я, пролетел, как фанера над Парижем, в этот раз! Такое позорище дороже стоит.
Ущемлённое самолюбие, испытанное на глазах у всех, горело жгучим раствором кислоты в желудке, началась изжога. Ларик встал из-за стола, пока все были увлечены поглощением ароматного мяса, и пошел в туалет, по дороге попросил у официанта ложку соды. Изжога утихла, но самолюбие в тишине пустого сейчас туалета – отнюдь! Не успокоилось.
– Специально так сделала. Могли бы и в другой ресторанчик… Хотя, в ресторанчик просто так не попадешь, даже если и места есть. Не попадёшь, блин. Всё у них вечно забронировано. Значит, заранее бронировали. Совпало. Дура ты маленькая, Настюха. А этот хлыщ улыбается. Любит он её! Как же. Позорит он её на глазах у всех «казачков», разговоров теперь не оберёшься. Придётся ему рожу начистить. Не отстанет он от неё со своей ангельской любовью, слишком х*р у ангела чешется, похоже. Господи! За что мне такое? Сестрёнка, млять! – и тут Ларик впервые четко осознал, что за сестрёнку он бы так не переживал. Может и гордился бы, что такой «зубр» на неё запал, что такая у неё будет каменная стена за спиной. – Никакая она мне не сестрёнка… А кто тогда?
Так и не решив вопроса, вернулся Ларик в зал, где только что опять объявили «Белый танец».
– Идём? – Жанна, похоже, ждала его и перехватила раньше Ольги Павловны, которая тут же пригласила одинокого Сергея Степановича, мужа какой-то «несчастной Людмилы Васильевны с патлами-хвостиками», получившего, наконец, в управление отдел по хозяйственной работе в Обкоме. При помощи таких вот неформальных контактов крупная рыба ловится гораздо успешнее, уж кому, как не Ольге Павловне , состарившейся на организационной работе, было это знать.
–Ты чего такой? – Жанна насмешливо махнула рукой, закидывая ему назад прядь длинных волос.
–Какой?
–Взъерошенный. Встретил тут кого-то?
– Встретил.
– Убрать?
– Кого убрать?
– Ну, тех, кто тебя разозлил.
– С ума сошла?
– Почему с ума сошла? Что хочу, то и делаю, как самая последняя сволочь. Я давно заметила, что если человек чувствует себя безнаказанным, он легко превращается во что угодно. Ты хочешь тоже почувствовать себя безнаказанным? И во что-нибудь превратиться? В сволочь всемогущую, например?
– Не мели ерунды.
– Однако, ты ко мне никакого пиетета не испытываешь, я смотрю. Я тут для тебя старалась, размазывала всех по паркету, а ты?
– Я не просил этого делать.
– Я знаю. Просто доказывала тебе свою теорию дрессировки. Ну и как, всё-таки?
– Никак. ППП.
–Что за «ппп» такое?
– Пыльно-пошлый поступок. Или первобытное поведение папуасов. Как хочешь, расшифровывай.
– Ну и ладно. Ты бы пить не стал?
– Не стал бы.
– Вот и хорошо. А это кто там на балконе?
– Я же сказал…
– Я про девушку. Очень красивая. У тебя приступ жажды красоты начался вдруг?
– Нет. Это другое. И никакая она не красивая, просто… – Ларик взглянул вверх. Настя танцевала с Леоном, и он её снова нежно обнимал, говоря что-то на ухо, она улыбалась. Как же Ларику захотелось… Настя вдруг приподнялась на цыпочки и поцеловала Леона в щёку.
«Расцеловалась там. Дура! Ну погоди. Вернемся домой»… – подумал он и проскрипел зубами, аж уши заложило, руки крепко сжали талию Жанны…
– Так, на чём мы остановились? – Ларик смотрел на Жанну и не очень понимал, зачем здесь эта девица сейчас.
– А на чём надо? – ответила она вопросом на вопрос.
– Ну, вообще. Какие планы?
– Давай завтра на колесе обозрения покатаемся. Новое же? Большое. Говорят весь город видно.
– А тебя отпустят?
– Меня? Мне вообще-то двадцать. Могу даже замуж без спроса выйти, если что.
– Тогда – давай.
– Замуж ? – белобрысые брови Жанны взметнулись вверх.
– Ты себя хорошо чувствуешь? Какой замуж?! На колесе давай прокатимся?
– Я-то да, хорошо себя чувствую. А вот ты, похоже, не совсем. Завтра в двенадцать в парке. Запомнил?
– Запомнил. В двенадцать, в парке. А где в парке?
– Около колеса, разумеется. Надеюсь, ты один придёшь?
– Да, не заблужусь. Всё, нам пора петь. Ты сама дойдёшь до стула? Мне тут с музыкантами поговорить надо, изменить кое-что.
– Ну, хорошо. Дойду, конечно, только больше меня не приглашай, понял? – Жанна вскипела раздражением.
– Конечно, понял, – Ларик уже направился к музыкантам. А Зоя Григорьевна, болезненно, едва заметно сморщившись, смотрела, как дочь, смеясь, останавливаясь около некоторых гостей, беззаботно хохочет, в одиночестве возвращаясь на своё место.
– Ну, погоди, бревно неотесанное, – мысленно швырнула она ему. – Петух жареный тебя ещё не клевал? Клюнет!
Мужики запели щемящую и весёлую песню казаков: «Когда мы были на войне…»
В Ларике что-то надломилось, появилось ухарство, овладевающее всеми в хоре, когда чувствовалось, что всё получается, и все точно и правильно вступают, и не они тянут песню, а она их тащит своей безоглядной удалью. И нет ни одного человека в зале, кто не подтягивает им, увлеченный этой стремниной казачьей песни, втягивающей всех в свой водоворот пойманного куража. И невозможно не устремиться туда со всеми в радостном заединщицком азарте и восторге.
Зал начал подпевать при повторе куплета. Второй этаж высыпал к перилам балкона, и тоже подпевал. И только Настя стояла бледная, не улыбалась и не пела, а сзади неё мрачной тучей громоздились Леон с Глебом.
«Как ты когда-то мне лгала, как ты когда-то мне лгала,
что сердце девичье своё давно другому отдала,
что сердце девичье своё давно другому отдала»
Ларик куражливо вычеканивал каждое слово, каждый слог, и смотрел, встряхивая яростно своими длинными волосами, на страдальчески сморщившуюся Настю. И не факт, что в этот момент поле боя осталось за Леоном. И победный вскрик радости и жизни заставил всех в зале засвистеть и заулюлюкать на последней фразе…
«И снова конь мой вороной меня выносит из огня!
И снова конь мой вороной меня выносит из огня!»
Из огня конь вороной, пожалуй, и вынес Ларика, но мимо Зои Григорьевны не пронес. Похоже, что перед этой женщиной и вороные спотыкались. Споткнулся, было, вороной и под Лариком.
Он сидел возбужденный и всё ещё «видел» Настю, судорожно сжавшую поручень балкона. Ему поаплодировали уже тут, за столом, соседи и сидящие напротив. Все, кроме Жанны и её матери. Наконец, Зоя Григорьевна нашла, что спросить:
– Илларион, а что же вы молчите? Как вам вечер? Сейчас пельмени с медвежатиной принесут.
– Нормальный вечер. Только мне медведя жалко. Раньше, мужики наши говорили, что лапчатых, кроме зайцев, на Руси не ели. Только копытных. Так что не уверен я в таком деликатесе. И как его вообще добыли? На охоте? В зоопарке прикончили? В цирке?
– Какая разница? Просто редкое мясо. Почему не попробовать?
– Ну да. Можно и так вопрос поставить, если очень хочется. И мишка всё равно прикончен. Говорят, на дельфинов охоту запрещают. И у них тоже очень вкусное мясо, на японский вкус. И объём мозга больше нашего. Они ни разу в истории не напали на человека, не убили. Такие дела, – Ларик спокойно посмотрел Зое Григорьевне прямо в глаза.
Вороной закусил удила.
– Глаза «считающего арифмометра», – пронеслась у него в голове встреченная где-то фраза.
Принесли пельмени. Ларик, накрученный мыслями и эмоциями, к ним даже не притронулся, равнодушно посматривал на часы, не поднимался, чтобы не нарушить обстановки за столом. Ещё кто-то где-то с кем-то танцевал, сидящие за столом поднимали вперемежку фужеры, рюмки, стопки, к концу чинность слетела со всех. Ждали «его высочество торт».
Сладкая газировка жажды не утоляла, просить боржоми – не хотелось внимание на себя обращать, вообще Ларик не хотел ни с кем говорить, даже с официантами. Хотелось одного: выпить воды и свалить. Если бы не надо было получить расчёт для парней – так бы и сделал. Паутина, гипнотизирующая и опутывающая, протянувшаяся к нему от «Сивуча», уже не работала, он был свободен. Он и сам не понял, когда он освободился от всего, от ярости на Леона, от злости на Настю, или от глаз Зои Григорьевны и Жанны?
Песня, что ли, его освободила и дала чувство уверенности и покоя, как броня?
Принесли огромный торт, поставили прямо в центре п-образного стола, позади Ларика. Жанна весело выскочила и быстро задула все двадцать свечей. Официанты начали разносить куски торта и стаканы в подстаканниках с чаем, «всё, как в лучших домах «лондОна», шутил иногда отец Ларика, когда его Лирочка выдумывала что-нибудь этакое, навроде колокольчика к обеду. В трёхкомнатной квартирке на четвертом этаже.
На Самгина Ларик не оглядывался, ничего хорошего он там увидеть в принципе не мог.
Слышь, парень, – Самгин с улыбкой окликнул Ларика. – Ты чего приуныл, молчишь? Не нравится, что ли, тут?
– А я знаю, чего он молчит, – Жанна холодно смотрела на него, откинувшись в кресле.
– И чего он молчит? – Самгин с улыбкой повернулся к ней.
– А потому что говорить бессмысленно.
– Это как, то есть, бессмысленно?
– А так. Когда и так всё понятно, х*ли говорить? И, если всё равно ничерта не понятно, тоже х*ли говорить? Так ведь, Илларион? Или я ошиблась?
– Ошиблась.
– А что же тогда?
– Завтра с тобой об этом поговорим. Илья Сидорович, вы там команду дайте, пусть нас рассчитают, устали парни. Мы всё спели, как и договаривались.
– Ты не останешься на приватную часть?
– Да нет, спасибо. Завтра день тяжелый, дел много. Поедем. Пора.
– Ну, как знаешь. А завтра что?
– Завтра мы с Жанной встречаемся, если вы не против, конечно, – Ларик спокойно смотрел в глаза Самгину.
– Ну, … дело молодое. Так, ведь, мать?
– Ну-ну. Поговорите, – Зоя Григорьевна, чуть задержавшись взглядом на Ларике, перевела взгляд куда-то, давая понять, что аудиенция окончена. Самгин смущенно кашлянул, Жанна растерянно и обиженно смотрела на чересчур учтивого и такого безэмоционального Ларика. Прицепиться было не к чему. Но отказываться от разговора с ним она не собиралась. Мать всегда говорила, что тот, кто сомневается – уже проиграл.
Ольга Павловна задумчиво смотрела на Ларика, удалявшегося с банкета вместе со своими «казачками». Судя по выражению лица «самого», разговор с ним у неё обязательно будет. Надо было просчитать все варианты. То, что Жанна Ларику совсем не понравилась, было ясно, как день. А вот та… с Леоном?… Самое время пришло использовать убийственный запасной шанс, которым умная женщина, давно научившаяся прогибать жизнь под себя, всегда заранее обзаводится.