Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Ларик уткнулся в тарелку, выковыривая креветок и мысленно матерясь на себя самого: «Вот х*ли ты сюда за*бался? Теперь плати, уё*ок!»
Приглашать Жанну-Жанночку-Жаннету ему совсем не хотелось. Выглядела она высокомерной барышней в дурацких длинных бабских белых бусах завязанных на груди узлом и в чёрном бархатном платье.
– Какая она, нафиг, хиппи? Запаковалась в черное. Думает это её стройнее сделает? Ага, сейчас. Все складки наружу. Элька недаром говорила, что светлое любой недостаток скроет. Вон Настюха, какой королевой была на выпускном. А казалась тощей козявочкой сначала.
Но решение надо было принимать и соответствовать правилам игры. Или свои тут установить, если сможешь. Назвался груздем – не топись в луже…
С первыми аккордами оркестра Ларик, вытерев салфеткой рот, решительно поднялся и направился в обход стола к имениннице. Гости ещё только «вилки разминали» и танцевать выходили немногие. Он точно будет у всех на виду. Взглядом окинул осклабившихся «казаков» и незаметно показал им кулак, отчего они, фыркая и смеясь, сразу уткнулись в тарелки за своим столиком, сервированном отдельно, ближе к оркестру.
Ларик крыл себя трёхэтажным, чувствовал, что даже походка у него нервная стала, дерганая, но разобраться раз и навсегда с этим вопросом было необходимо.
– Хоть бы отказалась танцевать, что-ли? – тоскливо, как перед казнью, подумалось ему. А язык уже сам выговорил: «Разрешите Вас пригласить?»
Жанна оглянулась и вдруг улыбнулась: «Пойдём. Я тут у тебя спросить хотела… – последние слова дочери «Сивуч» не услышал. Но её улыбка говорила ему: «Не даром папка для дочки старался. Недаром!» – Самгин, не дожидаясь встрепенувшегося официанта, налил себе сам и залпом выпил стопку конька и не стал закусывать: «Может, пойдёт дело? Обмою-ка я его по-хорошему».
–Ты что хотела спросить? – Ларик решил сходу перейти на «ты».
– У меня два вопроса, – Жанна улыбнулась. – Можно?
– Валяй.
– Слушай, ты где купил такой букет? Вон на столике сзади меня стоит. Твой же?
– Мой. А я не покупал, я его в огороде нарвал, – Ларик и сам видел, что его незамысловатый букет разительно отличается от остальных, пышных, подобранных по цвету и сортам, по высоте и ширине, помпезным и точно дорогим. – А что? Не нравится? Но я от души, сам и рвал.
– Да наоборот! Нравится! Он настоящий. А у тебя что, и огород есть?
– А что тут такого? И огород, и двор, и коровник, и куры – всё есть. Мы же из деревни. Мне нравится. Яички свежие, творожок, курочка опять же свежеощипанная.
– А кто её колет и ощипывает?
– Кто? У кого время есть. Тот и ощипывает. А колю я.
– Ножом?
– Почему ножом-то? Топориком. Бац – и всё! А тебе что, не нравится такое живодерство? – Ларик провоцировал, но не очень удачно. Этого его: «топориком» – только разожгло к нему интерес.
– Почему живодерство? Необходимость. Нам домой таких же привозят. Из деревни, свеженьких, опаленных, и яйца, и творог. Вот цветов не привозили пока таких, – Жанна обернулась на букет, потом посмотрела на Ларика и весело захохотала. – Непременно теперь заказывать буду.
– Зачем?
– Ну… понравился мне очень твой букет. Я его домой возьму.
– А остальные?
– Остальные? А я их здесь оставлю, обслуге. Пусть, что хотят, то и делают с ними. Вообще я сорванных цветов не люблю.
– Почему?
– Не люблю смотреть, как они увядают медленно и неотвратимо, и уже ничего сделать для них нельзя, – Ларик почти вздрогнул: «Это же почти слова Леона. Как подслушала, или с языка сняла».
– Ну, а второй твой вопрос? – Ларик смотрел на эту пампушку, которая, впрочем, легко и послушно шла за ним в этом импровизированном и неловко-смешном «танго с перетаптыванием» на глазах у всех гостей. Танцевать Ларик по большому счёту не умел совсем. Чьи-то глаза просто прожигали Ларику затылок. Он был чувствителен к таким вещам, «как индус», говорил об этом феномене Леон. Почему индус, Ларик так и не успел у того выяснить. Он предполагал, что это сверлит его взглядом Ольга Павловна. Про себя он упорно продолжал называть её по имени-отчеству
– Второй? А почему ты музыкой именно стал заниматься?
– А тебе не понравилось, как мои «казачки» поют?
– Понравилось, конечно. Хорошо поют.
– Так в чём дело, что за вопрос?
– И что? Это предел твоих желаний?
–У-у-у! – подумал уныло Ларик, – дочь своего отца, яблоко от яблони… а вслух сказал: «А мне нравится. Когда получается нужный звук, кожа мурашками покрывается. У тебя не покрывается?» – Жанна неопределённо пожала плечами.
– Даже не знаю. А! Вот, когда Гимн пели в детстве, тоже покрывалась. Когда про маленькую ёлочку пели, которой холодно зимой. Помнишь? – Жанна снизу вверх с неуверенной детской наивной улыбкой смотрела на него
– Да, конечно. У меня мама учительницей музыки была, мы с сестрой много пели и слушали всякого. И мурашки по мне бегали часто, – Ларик засмеялся такому милому воспоминанию. – Мне мать всегда говорила, что музыкант – это врач души. Понимаешь? – Ларика понесло, он это понял. но останавливаться не хотел, лучше уж о музыке говорить. – Музыка – это универсальный язык между людьми. Всем всё понятно, когда слушают музыку. С самой увертюры всё понятно в основном. И потом, даже если слова не понимают, и то, более-менее, понятно. Слова только мешают иногда. В балете же нет слов? И всё понятно. С самой увертюры всё понятно тому, кто чувствует музыку, – повторил Ларик. – И вообще музыка конкурент массажу лечебному, – такой же эффект. Мурашки! Удовольствие! Чистое эпикурейство!
– Увертюры? Что это?
– Ну, это как бы пролог музыкальный, предисловие музыкальное. Понимаешь?
– Понимаю, – Жанна как-то съёжилась и тоскливо спросила: «Ты не находишь, что детство – это лучшее время в жизни человека? Увертюра, как бы?»
– Лучшее? Может, самое беззаботное? В каждом возрасте есть своё хорошее…
Танец, между тем, кончился. Увлеченные разговором, Ларик и девушка не сразу остановились. Это не ускользнуло от внимания некоторых. Наученный Ольгой, Ларик чопорно довел партнершу до её места и вернулся к своей тарелке. Он так и не успел поесть, как следует. Да и в этот раз тоже не успел, ведущий сразу объявил их выступление.
Репертуар Ларик специально подобрал из шуточных и просто красивых песен. Ни к чему нагружать нарядных празднично одетых гостей песнями, заставляющими плакать или тяжело вздыхать от невыразимого сочувствия тем, кто сложил когда-то эти песни душой, изрезанной в кровавые лохмотья.
Жанна сидела, не поднимая глаз от стола, задумчиво постукивая вилкой по краю тарелки, только бусы с её шеи куда-то исчезли. Её песни не смешили и, казалось, она вообще не слушает «казачков» с Лариком во главе.
– Нервная вся какая-то, – подумал Ларик и тут же забыл о ней, оглянувшись на обжигающий его затылок взгляд. Но Ольга Павловна сидела к нему спиной, увлеченная беседой с соседом по столу.
–Черт! И я тоже уже нервный. Вот нафига я сюда приехать согласился? Ясно же, что она мне не пара, от слова «совсем». Скучная, и вообще… вся в мать.
Между тем, за столом возникал и становился всё оживлённее «сытый» шум, завязывались разговоры между соседями, ведущий что-то пытался рассказывать и смешить, получалось это всё у него замученно и не смешно, пока Самгин не махнул тому рукой, «уймись», мол.
Ларик ел, переглядываясь со своими, и видел поднятые кверху большие пальцы, жратва ребятам явно нравилась. Отворачиваясь от них с улыбкой, он опять встретил взгляд Жанны, упертый прямо в него.
Он вздернул головой слегка: «Чего?» – мол. Но она отвернулась и сделала вид, что увлечена разговором соседей. Он вытер салфеткой рот и стал слушать, о чём это тут говорят солидные люди, стараясь не встречаться взглядом с Сивучем. Не собирался Ларик играть под его дудку. Мало ли, что тому в голову взбредёт?
– Нет, вот вы подумайте! – уверенно воскликнул толстенький подвижный мужичок, захватывая внимание сидящих с ним рядом. – Вот Бог мог сразу сделать мужика просто счастливым. Дать ему… футбол, ружьё пятизарядное, автомобиль, водочку, табачок-с хороший… Так нет! Дал он ему бабу. И вот зачем он её дал ему? Вот вопрос? А? Нет, первые года два – это ещё ничего. Пойдёт. Ну, а потом? Всё! Вместо животика – брюхо… – мужичок явно не в меру распалился, выговаривал накипевшее, даром что в коньяке его никто не ограничивал,–… вместо прически – патлы-хвостики, вместо прогулок под луной – пелёнки, кашки, потом ещё горшки-какашки. И только у тебя настроение возникнет – так у неё сразу, прям, голова болеть начинает? Вот и начинаешь маяться между «хочу жить по-человечески» и партбюро.
– Жены рядом у мужика точно нет, не развязывался бы так язык, – подумал Ларик, разжевывая очередную мидию, что-то в этих мидиях, всё-таки, было.
– А вы никогда не задумывались, что то, как выглядит Ваша жена, как она ведёт себя в постели, – это полное отражение Вашего личного стиля и возможностей? Вы уверены, что с другим у неё так же бы голова болела? – все замерли, это говорила громко и настойчиво Жанна. Ларик её не узнал: щёки разгорелись румянцем, глаза пылали негодованием, она подалась вперёд, – и не похоже было, что она собирается отступать перед этим недоделком, похожим на мужчину.
– Жанночка, да Сергей Степаныч пошутил. Что ты такая сердитая? – её мать поглаживала дочь по плечу, успокаивая такую внезапную вспышку.
– Я не сердитая, я не могу улыбаться всякой пошлости, не считаю это возможным. И ваша Людмила Васильевна однажды… А, кстати, Вы знаете вьетнамскую провинцию Кху Ям, не бывали там?
– Нет, не имел удовольствия там бывать, – Сергей Степаныч был явно ущемлён и испуган.
– Ну, вот и побываете. Однажды Ваша Людмила Васильевна от всего сердца пошлёт Вас туда, Кху Ям!!! – все замерли, а потом вслед за Самгиным разразились громовым хохотом. Жанна даже не улыбнулась. Ларик понял, что представление сегодня только начинается.
– А я помогу, – сквозь хохот простонал Самгин. – Но ты тоже, понимаешь, распосылалась…
– А разве это – неправильно?
– Да правильно, правильно, мужчины не ценят… – послышался примирительный женский гомон со всех сторон.
– Да, дерзости тебе не занимать, была бы ты мужиком – цены бы тебе не было, дочурка, – Самгин утирался салфеткой.
– А я и так бесценная для кого-то. И не дерзкая, а в обиду себя не даю, и слов одалживать не собираюсь. «Всегда готова», как пионеры говорят, – Жанна спокойно откинулась на спинку стула, прищурив недобро глаза.
– И чего это с ней? Как с цепи сорвалась? – Ларик, пользуясь паузой, насыщался всякими вкусняшками.
Снова заиграла музыка. Чтобы прервать неудобный инцидент, все пошли танцевать, а толстенький Сергей Степаныч затерялся где-то в толпе, подальше от внезапно разъярившейся дочери Первого зама, от греха подальше, как говорится.
– Илларион, пойдём танцевать, – махнула Ларику Жанна, весело улыбаясь.
– Ага, я сейчас, – Ларик на ходу допил стакан газировки.
Всё становилось простым, обычным, как везде, если не считать осетра, огромного, на огромном подносе, торжественно вносимом в этот момент к столу. Все почтительно расступились перед осетром, даже запечённый он был великолепен на своей собственной тризне.
– Слушай, это, прям, торжественные похороны осетра. И сейчас его сожрут. А вот встретились бы с ним в воде – точно бы в плавки наложили! – Жанна чему-то язвительно улыбнулась.
– Ты чего такая злая? – Ларик попытался пошутить.
– Я не злая. Просто это мне очень напоминает, как хоронят какую-нибудь «шишку». Столько помпы! А потом все косточки обсосут, обгложут и выбросят. Да и есть за что.
– Не, ты определённо не в духе. У тебя же юбилей? Радуйся!
– Чему, интересно?
– Как, чему? Всему. Погода хорошая, гостей куча, подарки, наверное, клёвые, музыка.
– И ты считаешь, что этого для счастья достаточно?
– Само собой. Папаша же у тебя тут за главного…
– А я сама?
– А что – ты? Всё у тебя нормально. Вон кавалеры в ряд сидят, и сразу с родителями, для благословения под венец, – Ларик ухмыльнулся.
–А они мне нужны?
– Ну, знаешь… у кого-то и сотой доли нет того, что есть у тебя.
– Ты завидуешь, что ли? С таким… восхищением… всю эту чушь перебираешь?
– Я?! И не думал даже… но…
– Так. Остановись. Ты знаешь, для чего мой отец тебя сюда затащил?
– Конечно. Он от нашего хора тащится. Жаль, ты не слышала его в полном составе…
– Да не дури ты. Очень ему ваш хор нужен. Там на заимке своей, в пьяной компании – может быть. А тут нафига он ему? И у тебя глаза бегают, как я погляжу. Он тебе посодействовать хотел, как я думаю. Он может. Хочешь содействия?
– Не думал. Обхожусь своими силами спокойно.
– А-а. Не согласен, значит, жениться на мне? – Ларик растерялся от такой прямой атаки. – А что? Я девушка образованная, даже слишком. Представляешь, у меня природная грамотность. Пишу вообще без ошибок. Училась всегда хорошо.
О биографии… если кратко: всё было, всё видела. Удивить трудно. Характер? Хороший у меня характер. Абсолютно сложившийся. Цинизм, по мнению некоторых, зашкаливает. А по моему мнению – это высокая потребность называть вещи своими именами, для краткости. Матершинность повышенная. Выбираю принципиально, чтобы невозможно было извратить смысл сказанного мной. Когда другие говорят: «всё, что ни делается – к лучшему», я говорю просто: «Полный пи*дец, надо всё начинать сначала». Уверена, что я при этом – точнее. Кажусь весёлой и простой, но при ближайшем контакте могу укусить сильно больно. Соображаю хорошо, особенно в экономике, в моей специальности, так сказать. Я же от нечего делать институт экстерном окончила. С красненьким дипломчиком. И это – не папочкина заслуга. Это – мой первый рекорд. Вынужденный. Чтобы стать быстрее независимой. Предрекаю глобальную экономическую катастрофу, и вслед за ней политическую, вплоть до разрушения всех политконстант, если и дальше так руководить нами будут недоумки, старперы свихнувшиеся.
– Что-что? Каких политконстант ещё?
– Простых. До разрушения политического строя и развала страны. Понятно теперь?
– Жанна, ты что?! – Ларик постарался вывести её за круг танцующих. Ему, честно говоря, было не по себе слышать эту крамолу.
– Да не бойся. Меня тут за психопатку считают. Я в психушке полгода лежала. Так что спишут, если что. Ну, продолжим знакомство с экспонатом? – Жанна насмешливо взглянула на него и весело продолжила: «Ну так вот. Знаю два языка. Нет, четыре! Четыре же! Вот балда! Русский, английский, как водится в лучших домах, немецкий –это для работы надо, и матерный. Сварлива. Люблю пожрать. Поэтому такая толстая, но мне плевать, мою красоту уже невозможно испортить. Но… тут я ни при чём. Претензии к производителям. Что-то не так произошло при осеменении породистой девчонки.
– Жан…
– Да не перебивай ты меня. Не видишь? Я в азарт вошла… так вот. Приручать меня – не советую. Прилипчива и влюбчива. Видимо на почве неискоренимых комплексов. Зависимости? До фига всяких. Борюсь. Курить почти бросила, врут всё. Ничерта не худеется. Выпить иногда могу до потери ориентиров, но всё помню, при этом всем леплю всё в глаза. Говно называю говном, а офигительного мужика сразу стараюсь прибрать к рукам, и говорю ему, что он – офигительный. В основном пугаются. Хотя были и смелые офигяшки. Были. Ты смелый?
– Понятия не имею.
– Но ты не говно. Ты жук лапчатый. Стараешься проплыть между Сциллой и Харибдой и при этом целеньким остаться? Не получится, сразу предупреждаю.
– Не придумывай. Я не жук. И я всё сразу твоему отцу сказал… про себя.
– Что? Очень я некрасивая?
– Да перестань…
– Нет, ты же – не говно? Вот и скажи мне правду в глаза.
– Да, ты не красавица, но вполне допустимый вариант наружности. Бывают гораздо хуже…
– Вот! Спасибо тебе. Теперь верю, – она иронично скривилась, Ларик смутился от неловкой оговорки
– Жанна, ты пойми, дело же не в форме глаз, кстати, у тебя они очень умные и проницательные, и не в форме…. – она не дала ему закончить и почти воскликнула: «носа, Илларион, носа и ног ещё. Абсолютные сардельки с толстыми лодыжками. Видишь? – Жанна приподняла край своего черного платья из тяжелого бархата. – И жопа ещё! Всем жопам жопа. Как у маменьки, куда деваться?»
– Кстати, а чего это ты в черный бархат залезла? Он же старит? – Ларик попытался стащить её с опасной темы.
– Это не я залезла. Это меня портниха мамочкина в него засунула, чтоб худило, значит.
– А ты смени портниху, тебе же всё по карману.
– Это да, по папиному карману мне всё доступно. А зачем? Кому я понравлюсь, как человек – это же главное – тот и такую меня полюбит. Разве нет?
– Согласен. И вообще любят не за красоту?
– А за что же мужчины молодые любят?
– Красоту не любят, её жаждут, красота завораживает, парализует. А любят? – Ларик замолчал, раздумывая, как бы правильнее высказать свои мысли. – Любят завитушки на шее, поворот головы, смех, характер тела, как человек двигается и как говорит. Ты очень умная и смелая, Жанка, таких мужики любят. Женщины с чувством юмора – наперечёт, вообще. Это глубже красоты, сильнее.
– То есть, ты меня смог бы полюбить?
– Я?! – Ларик растерялся перед такой прямотой вопроса. Когда-то Николай учил его, что умный настоящий мужик самое неприятное всегда облекает и переводит в милую форму дружелюбия и симпатии и добивается того, чтобы, «если что», дама от него сама отказалась, чтобы «победа» была за ней, даже «репарацию» некоторую можно выплатить.
– Ну, не я же. Ну-ну? Я жду.
– Кстати, зря ты себя так не любишь, ты же этим настораживаешь собеседников. На самом деле у тебя отличное чувство юмора и четкие мозги. Они – вообще на вес золота.
– Ну, так поэтому ты мне и ответь: смог бы, или не смог бы?
– На свете нет ничего невозможного. У тебя отец – красавец. Мать – ну, не красавица. Но он её любит. И тебя кто-нибудь….
– Да-а-а! Умеешь ты горькую правду приятными словами излагать. Но… всё-то ты путаешь, Илларион. Он её не любит. Он без неё жить не может, потому что без неё он не смог бы править. Мать у меня умная. А в свете того, что отец убеждён, что тут главный он, она ещё и мудрая. И, кстати, живёт она счастливо, сама по себе. Не удивлюсь, если у неё где-нибудь бойфренд молодой и брутальный есть. Видел там тёлок в баньке?
– Жанна?
– Видел, значит. Так вот, ей это всё по барабану. Захотела бы она – там институт благородных юношей в бане мылся бы прохладной водой во главе с папашей. Ей нравится быть дрессировщицей всяких козлов, и папочки в первую очередь. А телки ей обо всём докладывают, сама слышала. Ну, подслушала однажды, короче. Он ей дома тапочки в зубах приносит. Это тут… развалился… Мне, кстати, тоже нравится дрессировать некоторых. Хочешь, покажу?
– Не… мне это не интересно. И я – не дрессируюсь. Тебе со мной скучно будет.
– А это мы ещё посмотрим. Может и понравится? – Жанна многозначительно скривила в жесткой гримаске лицо.
Музыка закончилась, танцевавшие пары расходились по своим местам. Снова начали произносить тосты, теперь всё больше за родителей.
Ларик с любопытством, незаметно для окружающих, стал рассматривать родителей Жанны. Интересное мнение у неё было о своих родителях. Но самым интересным было то, как у него изменился вдруг взгляд на всё происходящее. Он стал замечать, как сказав что-нибудь, «Сивуч» тот час же оглядывается на жену, ловя выражение её лица, и как она иногда одобрительно хмыкает, даже не оборачиваясь на него, и он расцветает, или она едва заметно сводит брови, и он виновато покашливая, смолкает, исчезая на некоторое время с авансцены. Только сейчас Ларик заметил, как ей целуют ручку те, кто там, в бассейне, корчили из себя запанибрата с «Сивучем», как к ней подходят иногда дамы, прижимаясь к щечке, что-то шепчут на ухо, как королеве, которой непременно нужно доложиться о чём-то. И она их снисходительно выслушивает, иногда морщится брезгливо, иногда нехотя бросает что-то в ответ.
–Да, не просто тут у них, того и гляди, что укусят или стеганут чем. Положение, видно, повязывает всех в один веник, – Ларик отвернулся.
«Казачки» снова отработали два номера, кто-то из гостей даже начал в хоровод становиться, взмахивать руками, ухать и вилять задницами. Тот русский дух, пронизывающий юную графиню Ростову, о котором так поэтично написал Толстой, и тут тоже всех пронзил, только не так эстетично. Ларик уже невольно замечал, что по повелению одного пальчика Зои Григорьевны тотчас наполнялись фужеры и рюмки, и «Сивуч» тут же непременно заставлял кого-нибудь произносить тост, все чокались, выпивали дружно и всё более хмелели, тоже дружно. Это, в общем, было похоже на чистой воды спаивание гостей всех мастей. При этом дирижерша лишь пригубливала свой фужер, внимательно оглядывая поле боя с бутылками. Ларику не наливали только потому, что «Сивуч» сразу предупредил официантов об особом госте за столом. Ларик уже не раз ловил на себе внимательно-ироничный взгляд Зои Григорьевны и любопытные взгляды гостей.
– Смотрит, как рентгеном своим просвечивает. Не ужмёшься. Ну и фиг с ней, пусть смотрит, мне с ней не детей крестить, – беззаботно подумал Ларик и чуть не поперхнулся. – Черт, да меня же именно за этим и позвали сюда. И уж эта-то дама точно знает, почему это я тут их осетра ем. Нет, надо эту канитель как-то кончать. Леон прав: «Подальше, подальше, целее будешь».
Снова заиграла танцевальная музыка, на этот раз Жанна вдруг весело стала поднимать молодых людей, приглашенных видимо её мамашей, в качестве почетного показательного эскорта дочери, и вытаскивать их на середину.
Вытащили и поставили несколько стульев, затеяли какую-то игру, Жанна была арбитром и каждый проигравший приносил ей в зубах цветок из стоявших повсюду ваз с цветами и, встав на колено, вручал ей его… наконец, остался победитель, и он явно ждал особой награды от царицы бала. Она приказала составить четыре стула, на них взгромоздили пятый. И все парни подняли её на руки и усадили на импровизированный трон.
– Теперь, внимание. Вы же рыцари прекрасной дамы, – воскликнул вытащенный откуда-то ведущий, – произведём обряд посвящения в рыцари. Вашу ножку, прелестная? – Жанна подняла ногу, и ведущий снял с её ноги туфлю, изящную черную туфлю на гвоздике. – Шампанское сюда! – тут же появилась бутылка шампанского, которую с шумом открыли. В туфлю потекло пенящееся шампанское. Жанна взяла импровизированный «бокал» и поманила пальчиком победителя. Он подошел, принял из её рук туфлю и выпил, поцеловав край её платья. Всё то же самое проделали остальные. Гости хлопали, смеялись, мамаши смотрели, чьего сына она выделит чем-то, замечая мельчайшие нюансы.
Ларик смотрел на всё это с нескрываемым сарказмом: « И что бы я сделал в такой ситуации? Тоже бы выпил?» – ответа от себя он не дождался, зато поймал внимательный и серьёзный, на этот раз, взгляд матери виновницы торжества, и на этот раз он глаза не отвел, выдержав дуэль.
Гости посмеялись, поаплодировали Жанночке, которая с вызывающим видом села на своё место.
– Прелестно, прелестно. Есть ещё гусары в наших рядах. Ура! – возопил восторженно сосед слева от Ларика. – За прекрасных дам, господа!
– Какие господа? Тут все товарищи, – послышалось с разных сторон.
– Так я же номинально! Они же госпожи наших душ и тел, и Жанночка это продемонстрировала блестяще. Мы никогда не можем устоять против чар таких очаровательных дам! За дам, господа! И пьём по-гусарски, с локтя! – сосед, он был толстым и высоким дядькой, поставил рюмку на локоть поднятой руки и потянулся к ней губами, но не рассчитал и чуть не опрокинул её на Ларика, но вовремя схватил рюмку за ножку. Все захохотали.
– Волшебницы Вы наши! – продолжал витийствовать сосед.
– Ага… Из мухи слона легко можем сделать, из-за какой-нибудь…какашки скандал на всю Европу, а из полного говнюка – любимого главнюка! Волшебницы мы, мля! – Жанна с ухмылкой обвела притихший стол. – Разве нет? Дамы?
Кто-то заржал, но захлебнулся своим смехом, кто-то неуверенно захихикал.
– Что-то у тебя сегодня настрой не тот, детка, ты иногда трудно переносима. К чему такие крайности? – Зоя Григорьевна с укоризной смотрела на дочь
– Настрой у меня самый тот. И я легко переносима, просто у вас терпения на меня не хватает, – Жанна обвела взглядом стол, но гости все ели, или делали вид, что заняты своими тарелками. Только Ларик, весело прищурившись, смотрел на неё.
– Молодой человек, Илларион кажется? А Вы почему не поздравляете именинницу? – Зоя Григорьевна выжидательно смотрела на него.
– Он меня уже поздравил. Ни к чему повторяться. И вообще, когда у нас перекур? – Жанна нервно дернула плечом.
По жесту Зои Григорьевны ведущий тотчас объявил перерыв ко всеобщему облегчению. Жанна куда-то исчезла, за ней пошла и мать. Самгин поднялся, и вокруг него моментально образовался кружок, к которому на подносах тотчас принесли рюмки с коньяком. Всё-таки, коньяк тут был любимым напитком.
Ларик тоже обрадовался перерыву и хотя бы краткой свободе, он впервые был в этом заведении, тут всё было стильно нарочито-народно и круто, панели обитые деревом, нижние красные скатерти, как нижние юбки выглядывали из-под белых, над головами шумел второй открытый этаж. Там тоже были столики с посетителями. Музыканты тихо играли блюз.
Всё бы ничего, но как выбраться из этого душного месива живым и невредимым Ларик себе пока не представлял. Отошел к своим мужичкам, которые курили в сторонке, с ними было как-то спокойней.
– Живут же люди. И хавчик ничего себе. Сколько это всё стоит? А, Ларик?
– Понятия не имею. Наше дело отработать и до дома добраться сегодня без дураков.
– Так ты тут, вроде как, в почёте? С собой нагрузят, или как?
– Да не знаю я. Ешьте, кто мешает? Не просить же?
– А чего ты такой, как простуженный? Именинница эта только тебя и приглашала. Все оглядывались, когда вы танцевали, того и гляди, что в затылок пулю получишь, – мужики рассмеялись. – Одна надежда на Настю, оживит тебя своими ресницами-опахалами. Вишь, какая принцесса! – Тимоха кивнул головой на второй этаж.
Ларик обомлел. Там, в белом выпускном своём платьице, опершись спиной о поручень стояла девушка очень похожая на Настю, он её издали мельком видел и подумал ещё: «Какая! Ишь ты! Настька на неё чем-то похожа». Это и была она – Настя. К ней подошел из глубины верхней галереи Леон, улыбающийся, в шикарном светло сером костюме. Когда автобус готовился к отъезду, «Волга» Леона проехала мимо. Ларик и внимания на неё не обратил. Мало ли куда тот поехал? И Настю в машине не разглядел, она оставалась дома с бабулями. Только галстук ему завязала, когда он её попросил, и газету дала, чтобы букет обернуть.
– Когда же они успели? Черт! То-то она глаза от меня прятала. Тихушница. И этот! Козёл старый! – мысли молниеносно пронеслись и дали ему хорошего пендаля. – Ну ладно… – выбежав из зала, Ларик рванул наверх по широкой лестнице, перескакивая через несколько ступенек.
– Ты что здесь делаешь? – заранее отведя руку в сторону Леона, как бы отстраняя того, спросил Ларик, приблизившись к Насте почти вплотную.
– Ужинаю. Мы празднуем день рождения Глеба, друга Леона. Можешь познакомиться, – Глеб радушно сунул ему свою руку, Ларику пришлось в ответ кивнуть и торопливо пожать руку. – А что?
– Что?! А это что? – Ларик взял из рук Насти высокий фужер с пузырьками на стенках.
– Отдай. Это газировка. Что тебе тут надо? Иди, веселись…
– А ты меня не гони… Ворот, ты себе отчет даёшь, сколько ей лет? Как её сюда пустили вообще?
– Да успокойся ты, Ларик. Отчёт буду вечером бабушкам давать. Они её отпустили со мной. А сюда в сопровождении взрослых детей с шестнадцати лет пускают, вообще говоря. Мы с паспортом.
– Ты ей никто. Понял?
– Понял. Ты тоже. Вот и всё. Разошлись. Не смеши людей. Там все гости, похоже, в этом…. В ауте, короче. Можем тебя потом до дома подбросить.
– Да пошел ты! А ты… – Ларик повернулся к Насте, – дома поговорим!
– Поговорите, поговорите. Иди, Ларион, празднуй, – в глазах Леона бегали черти весёлые. – «Я ещё отомщу тебе за её красные глазенки, засранец!» – весело клокотал внутренний голос в груди Леона, оставшегося пока победителем.
– Ну что, Настюшка, будешь с нами на брудершафт пить? Или уже не хочется? – обратился Леон к девушке.
– Буду, обязательно буду! – Настя пылала от возмущения: «Сам танцует там со всякими, а мне поужинать, видите ли, нельзя!» – Я ещё ни разу «Набрудершафта» не пробовала. Это что такое? Это коньяк?
– О! Да ты, я смотрю, рассвирипела, даже коньяк согласна пить, – Леон и Глеб расхохотались и довольно громко, все, наблюдавшие за этой сценой снизу, их хохот тоже услышали. – Ну, коньяк мы отставим годика на три-четыре-пять. А брудершафт – это братание. Люди чего-нибудь наливают, обычно вино, но и газировка сойдёт, рукой обнимают руку братающегося, вот так, – Леон скрестил руку с Настиной рукой, – теперь берём в эти руки газировку, выпиваем её, целуем друг друга в щёчку, и с этого момента говорим друг другу только «ты». Если ошибёшься, штраф будешь платить.
– Какой штраф?
– Ну, какой? Снова на брудершафт пить. Целоваться, – Леон весело рассмеялся. – Что, боишься на газировке разориться? Можно чаем заменить, без разницы.
Настя чувствовала, что это некоторый подвох со стороны Леона, но насолить Ларику так, чтобы он там внизу совсем взбесился, очень хотелось. Она интуитивно, как и все настоящие женщины, тоже уже умела из сквознячка бурю устраивать.
У женщин хорошего происхождения, и правильно воспитанных, это умение присутствует в характере с детства.
Только она отчёта себе не отдавала, что всё это на её лбу сейчас написано. И это «всё» легко читал Леон.
– Давайте, Леон Сергеевич! Что мы на самом деле?! Больше года знакомы и всё выкаем, да выкаем, давно пора… это… перестать, выкать… – Настя решительно несла околесицу и остановиться не могла….
– Сейчас, сейчас, – Леон уже и не рад был своей шутке, но шуток она сейчас всё равно не понимала.
И только Глеб сохранял мудрое спокойствие, наблюдая за своим другом. Таким он его не видел лет сто, таким весёлым, счастливым и по-пацаньи растерянным. Даже это повторилось. Глядя, как Леон готовит из газировки этот самый «Набрудершафт», Глеб опрокинул большую стопку водки, как он ни крепился, но Настя тоже повергла его в шок: «Так не бывает! Не должно так быть. Свихнуться и сдохнуть можно!»
Вокруг Ларика все рассаживались по местам, о чём-то говорили, шутили, его просили что-то передать. Он отвечал, даже улыбался, передавал, но затылок его был, как простреленный насквозь: «Так вот чей взгляд я весь вечер чувствую. Назло мне, что ли, заявилась сюда, или этот… своего добивается. И бабушки! Вот уж от кого не ожидал. Хотя, причём они-то тут? Она что хочет, то и вытворяет. Да он же тебя … О, Господи!» Ларик обернулся, стараясь незаметно как-то облокотиться на стол… Там на втором этаже Леон нежно обнимал Настюху и целовал её в щёчку. На пол вслед за рюмкой упала и вилка Ларика. Тут же подскочили официанты и всё подобрали, заменили, внесли рюмку в список утраченного оборудования.