Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Ларик, высокий и тонкий, в отлично сидящем фраке, в белоснежной сорочке и бабочке, с белыми манжетами, чуть выглядывающими из-под рукавов, с атласным черным поясом, перетягивающим его, как прирожденного аристократа, всегда носившего такую одежду, сразу приковал к себе внимание. Куда девался вчерашний, тяжело вздыхающий и беспомощно машущий невпопад руками дирижер-подросток, длинный и вешалкообразный? Концертмейстер, растерянная и рассерженная вчера, сегодня была царственно спокойна в великолепном темно-синем с блёстками платье. Всё было строго, несколько чопорно и «очень, даже немного чересур», изящно.
Галантно проводив её к роялю, дирижер встал перед хором, что-то сказал им всем, все чуть улыбнулись, на секунду расслабляясь, и тут же вытянули подбородки, замерев, когда он легко взмахнул головой, откинув волосы назад, застыл в напряженной тишине зала.
Эта тишина так ни разу и не нарушалась с этого момента и до последнего звука песни про Ленина. Она продолжилась с десяток секунд и после исполнения. Кто-то громко и бестолково неритмично захлопал и зал взорвался аплодисментами. Ларик снова вывел Ираиду Ивановну к рампе, поцеловав ей благодарно руку. Конферансье объявил вторую песню.
Второй была песня про «сотню юных бойцов из Буденовских войск» Мужики неслучайно выбрали эту песню. Они нашли казачий распев песни «На реке Лаохэ» – откуда и была списана эта песня про молодого бойца. А в первоисточнике – про молодого казака.
Да какая разница!? Там и там за свою правду бились и гибли люди русские.
Спели её мужики так, что слёзы-таки навернулись кое у кого на глазах. По-казачьи спели, с размахом, со стоном души.
– А зачем иначе такие песни петь? – такая установка с самого начала у Ларика была.
Под конец своего концерта спели «пыталовцы» песню «Широка страна моя родная». Вот тут уж дали они себе волю!
Показали они, как можно петь такую песню задумчиво и любовно, лаская по-мужски каждое слово и строку, как женщину дорогую и любимую. Основную партию песни вёл Роман Лавров своим густым ласковым баритоном, чуть прикрыв глаза, слушая что-то внутри себя. А вокруг его голоса свивались жгутом остальные, отставая, повторяясь и дробя эхом отзвуки. Каждый пел её по-своему, но вместе со всеми. Это была не песня, это был задушевное раздумье о Родине. Такого никто не ожидал. Вчера-то они её пели, как по школьным нотам в пятом классе поют.
А сегодня им не хватало только казачьих папах для полного впечатления. Только никто, кроме Ольги Павловны, этого не понял. А она-то это уже слышала и даже при всей её тугоухости не могла не запомнить. Исход смотра был предрешен.
И некоторые потом извинялись перед Ольгой Павловной за сомнения и насмешки. Да только ей самой было глубоко плевать на все эти их извинения.
Ларик, перетянутый в поясе, стройный, со взлетающими руками, держащими всю эту толпу в состоянии тихого оргазмического восторга – вот о чём сейчас думала она. Дурой Ольга Павловна не была и прекрасно понимала, что Ларик намеренно окружает себя своими мужиками, и ни разу не взглянул на неё.
Ну да, конечно, она была сердита на него. Но не век же дуться друг на друга после такой ночи. Хотя, собственно, уж никакой «такой» ночи и не было вовсе. Просто она себя так завела, что и малюсенького храма Кханджурахо от Ларика не потребовалось. Всё само собой произошло.
– Может это больше заслугой Лёни было, – разочарованно думала она. Ларик ни разу даже не попытался быть нежным, или хотя бы внимательным. И даже от поцелуя, почти как и Воротов всегда, уклонился, буркнув что-то. Мальчик был явно не отёсан.
– Вот бы соединить тело этого и умение того – было бы в самый раз! – раздражённо подытожила Ольга Павловна, собирая бумаги на столе жюри в очень аккуратную стопку, как и всегда.
Хотя чем ей не нравилось тело «того», она бы не смогла определить. А признать, что тело «того» никогда ей не принадлежало по сути, а просто использовало её тело, как необходимую «прикладную» вещь, получая нечто своё, независимо от неё – ей было тяжело. Признаться в этом – означало расписаться в том, что она его не способна была даже просто привлечь, завести, заставить себя желать.
Леон делал это, как бы помимо неё, сам по себе. Можно сказать «не касаясь». Да, он приоткрыл ей немного себя, когда заставил её так желать и извиваться в его руках, и напугал её своим «В тебя!». Но это было в первый и в последний раз. Потом он ей таких праздников не устраивал. У неё даже закралась обидная мысль, что он специально так делает, чтобы она им не увлеклась чересчур. А она, ведь, почти серьёзно стала строить свои планы, имея в виду его, увлеклась… если бы не этот мальчик. Вот от него, от одного его прикосновения у неё ползли мурашки по телу, и в один момент намокали трусы, чего раньше с ней не бывало.
И этот, всем ей обязанный выскочка, не хочет смотреть на неё?!
Ничего. Нет в жизни ничего невозможного, тем более, что он без её помощи – только «возможность». А амбиции у него, насколько она смогла понять, были – ой! какие. Не чета Воротову, неудачнику.
Целый час ушел на вручение грамот, призов, дипломов. Получив, наконец, и свой приз, какую-то хрустальную абстрактную фигурку, укреплённую на зеленоватом куске змеевика, с табличкой, удостоверяющей, что они победители, мужики начали потихоньку «вытекать» из зала, Темнело уже, а до дому ехать да ехать, ещё и из гостиницы всё забрать надо. Стайкой остановились у буфета, в котором кроме сухих молочных коржиков да воды газированной «Дюшес» уже ничего не оставалось.
– Ну чо, мужики? За победу! Теперь отыграть эти концерты и за пахоту. Пятаков совсем зверем смотрит, – подняв стакан с шипящей газировкой, как шампанское, подытожил Роман Лавров
– Ничо. Теперь подмажем. Наверняка пригласят куда-нибудь? – голос Ларика сошел на «нет» под взглядами мужиков.
– Ларик, а тебе не надоело?
– Да, вы чего так смотрите? Я, ведь, про то, что пока не отпоёмся на всяких этих торжественных собраниях никому же житья не будет. Ни нам, ни Пятакову, ни парторгу, ни Вороту. Это же и козе понятно. Взялись уж за гуж – поздно белым флагом размахивать. Выдержим. Надо только с умом.
– Вот! Правильно, товарищ Арсеничев! Надо правильно сочетать личные и общественные интересы. Посевная в этом году припозднится. Не мне вам, специалистам, об этом говорить, – «Чернобурка» незаметно и неизвестно откуда выплыла и подкралась к ним сзади. – Ну вы же не сможете оставить праздник Первого Мая, День Победы без ваших песен. Это будет нечестно. Пятакову поможем. Пришлём ему, в конце концов, помощь. А потом… да хоть всё лето и до октябрьских праздников – свободны! Договорились, товарищи? Причём, я вам по секрету скажу, что материальное поощрение будет весьма значительным. Выделили средства ради такого знаменательного события. Мы понимаем, что от вас потребовались недюжинное напряжение сил, вы отняли время от своих семей. Но! Мы же самая Великая страна в мире! И мы умеем отмечать дорогие каждому российскому сердцу даты. На вас надеются все: и простые граждане, и ваши односельчане, и высшее руководство области. Вы – наша гордость, вы – наша трудовая интеллигенция в самом высоком смысле этого слова. Вы начали новую страницу в художественной самодеятельности нашей области, на уровне лучших столичных образцов. Я лично благодарю вас от имени облисполкома, товарищи. Спасибо. А теперь мне надо с вашим руководителем обсудить пару вопросов. Вы свободны, товарищи.
Мужики, огорошенные и деморализованные внезапным появлением Синициной и таким разворотом дел, помявшись, стали спускаться, виновато оглядываясь на Ларика, который оставался один на один с этой говорливой бабой. Только Строгин не растерялся:
– Ларик, я тебя вон там, у колонны подожду. Нам же ещё в магазин надо успеть, ты не забыл?
– Ага, – облегченно ухватился Ларик за соломинку, – я помню. У меня целый список тут в кармане.
– Вот-вот, а я твоё пальто возьму, давай бирку, – Строгин выиграл эту дуэль у Чернобурки, не расчехляя пистолетов.
– Ты так торопишься? Я думала, что ты задержишься в городе. Думала, что мы отметим твой триумф в неформальной обстановке, я столик заказала, храм Кханджурахо немного повысим…
– Что? Какой храм?
– Ты не знаешь этот храм?
– Нет, я в храмах вообще не силён. Извини. Надо ехать. ты уж тут со своими… этот храм… отметь. Дома все волнуются.
– Кто все? Твоя спасенная жиличка? – глаза Ольги сыпали горячие искры. У Ларика аж зубы заныли, так захотелось её отбрить, но сдержался.
– И она тоже. Она не просто «жиличка», как ты говоришь. Она – член нашей семьи.
– Даже так?! Неожиданно. И как вы её с Леоном делите, интересно было бы знать?!
– Ольга, ну чего ты злишься? Я же попросил у тебя извинения. Я был в дуду пьян. Я виноват. Но я просто не успел поесть, а на голодный желудок…
– Всё ясно! Виноват он! Трус! Неумеха! – слова летели в Ларика , как стрелы одно за другим, но на почве принятого им на вооружение пофигизма, не приносили ему ощутимого вреда. Это почувствовала и Ольга.
– Ладно. Личное – это личное. Но концерты, будь уж так добр, проведи на высоте. Ты не один, в конце концов, всё это создавал. Отработай!
– Хорошо. Я понял.
– Позвонишь мне…
– Нет, нет. Лучше ты Воротову звони, если что. Всё-таки он – мой начальник, я привык соблюдать субординацию.
– Да?! А что же тогда ты её вчера не соблюл? А сейчас хвост поджал? Пока мы в одной связке, запомни! Это вам не ваш задрипаный клуб с обносками на окнах. Здесь уже власть!
– Я понял. Ну, извини, меня ждут, – Ларик, даже не кивнув, повернулся и сбежал вниз, где Строгин приготовился, шутя, «подать» ему пальто. Приятели выкатились из Дворца. И почему-то Ольге Павловне показалось, что они смеются.
– Ничего, смеётся тот, кто смеётся последним, ещё приползёшь. На коленях! Щенок!
Ни Ларик, ни, тем более, Строгин Андрюшка даже предположить не могли, насколько может быть разбивающей всё вдребезги месть отвергнутой, влюблённой женщины с большими властными полномочиями.
В таких случаях надеяться можно только на провидение и Ангела твоего, или на Господа Бога.
Глава 13. Храмы Кхаджурахо и Короли
Разумеется, несколько дней главной обсуждаемой новостью было первенство на смотре. Как и обещали в районной и областной газетах были материалы, фотографии, поздравления. Больше всех поздравлений досталось Пятакову от друзей-конкурентов. Все позвонили. Отметились, так сказать, на всякий случай. Мало ли куда теперь «пыталовцев» с их славой закинет. По району давно слушок шел, что Пятаков дверь к районному начальству ногой открывает. Поднялся мужик. На пустом месте поднялся.
«Казаки» устроили себе отпуск.
– Как после войны руки к земле тянуться, – шутил Ванятка, обнимая Раечку.
Но все понимали, что теперь с них с живых не слезут, пока вся эта юбилейная столетняя кампания и её отголоски не затихнут. Дня через три Воротову позвонили из обкома партии, звонили, чтобы согласовать расписание выступлений хора на разных, но самых главных площадках. Там все самые сливки собирались, и всё должно было быть достойно. Сразу и на День Победы договаривались. Не то, чтобы и договаривались, просто ставили перед фактом.
Леон спокойно соглашался, записывал, составил график и, наконец, вызвал Ларика.
– Вот, смотри. И это только первый эшелон. Официальный. Намекали, что возможны и приватные концерты, коль скоро важный гость какой-нибудь или местный босс захотят послушать.
– Так это… почти без перерыва? – Ларик такого не ожидал.
– А ты чего хотел? Славы? Вот – она самая, что ни на есть. Слава!
– Ты издеваешься, что ли?
– Даже и не думаю. Хочешь жить спокойно – не высовывайся. Летай низэ-э-энько. Ты же доказать хотел? И не просто доказать. Это бы ещё ничего было. Ты же хотел их всех поразить?! Ну, поразил. Ты и меня поразил в самое сердце. С удовольствием бы вас слушал и слушал. Чего же ты хочешь теперь?
– Ничего я уже не хочу. Пожить бы спокойно.
– Ха! Поздно брат. Но я тебе немного помажу рану. За «просто так» даже лягушка не квакает и кукушка не кукует. Кстати, ты думаешь, она тебе года накуковывает? Фигня это всё. Чем дольше кукует – тем больше размножаться ей хочется. Вот так-то. Кстати о размножении, я им сразу вопрос задал, по какому тарифу будут оплачиваться ваши выступления, надо же как-то компенсировать вашим женам .
– И чо?
– И ничо. Проехало. Сказали, что этот вопрос решается на самом верху из каких-то там резервов, и наверняка вы будете довольны. Так что с девятнадцатого апреля вы все в особом режиме труда и отдыха, по два концерта в день. А нечего было так выделяться. Ты погоди, вот после праздников междусобойчики начнутся – совсем весело станет.
– Ладно, давай список. Совхоз-то хоть получил премию?
– Получил. Решили на малых истратить. Тоже в костюмы их надо нарядить. Дисциплинирует. Не забыл, что ты оркестр тут собрал? От желающих отбоя нет.
– Не забыл. Успеем до осени, сотворим что-нибудь приличное. Ну пока.
– Давай.
Ларик почти открыл дверь, потом вернулся, несколько смущённый.
– Кстати, Леон, ты не знаешь, есть какой-то храм Кожу,…Ккажду, черт не помню…
– Кхаджурахо? – Леон с удивлением посмотрел на Ларика, в его глазах появились огоньки смеха.
– Во-во. И чо это за храм такой?
– А она где тебе про этот храм сказала?
– Кто?
– Да не валяй дурака. Кроме Синицыной некому. Значит, вы теперь близко знакомы, и у тебя есть связи на самом верху почти? Поздравляю!
– Кончай ёрничать. Чо это за храм, который можно повысить?
– Она даже так сказала? – Леон, не выдержав, громко заржал и хохотал до слёз. – Ну ты, Ларик, даёшь! Молодец! Оставил-таки бабу с носом!
– Ху*и ты стебёшься? Можешь ответить нормально?
– Могу,… ой, нет,… не могу! – от хохота Леон не мог говорить. – Во, молодец! И здорово она на тебя разозлилась?
– Нормально. В чём дело? Можешь ты своё х*йло на минуту закрыть и сказать по-человечески? – Ларик явно кипятился.
– Ой, не могу! – Леон ещё взрыдывал от смеха. – Ладно, садись, сейчас объясню, На смотри, да никому больше не показывай, во избежание травматизма в личной жизни, – он достал из стола и сунул Ларику в руки плотный маленький пакетик. Это были открытки, красочные и чёткие. Надписи на обороте были на английском, который Ларик учил в школе и на флоте, на случай закордонного похода.
Да, храмы Кхаджурахо были очень высокими. Теперь Ларик понял, что его храм был действительно низковат. Заканчивался буквально на первой лежачей ступеньке.
–Откуда это у тебя?
– Друзья привезли из-за границы.
– Ты ей это показывал?
– Нет. Так немного просвещал, может и поняла… до второго этажа. Ну, я смотрю, название она выучила, и то хорошо.
–На, возьми. Пойду я. Сарай к отелу почистить надо.
–Чисти, чисти. Бабушкам привет.
Леон задумчиво смотрел Ларику вслед из окна. Пока его долговязая, чуть сутулая фигура не скрылась за домами.
– Что же ты за фрукт, Ларик? И чего она в тебе нашла такого, чего во мне нет? Возраст? Может быть. Но тут дело в другом. В другом… Чувствует она, что я её и трогать боюсь. И взглядом потревожить даже боюсь. Если бы не это… Если бы не это, я бы тебя, маленькая, ни Ларику и никому другому бы не отдал. Зачем ты так появилась, что ты мне хочешь сказать, чего я не знаю ещё, и в чём ещё виноват? Господи, как это всё перенести? Да не о том я сейчас, перенесу я всё, только ты живи теперь. Живи! – Леон бормотал слова почти вслух и желваки привычно ходили на скулах под руками, сжимающими лицо, чтобы не заорать от боли, от того, что иногда ему казалось, что он сходит с ума наяву.
Дни проходили, как один. Ларик с хором мотался каждый день по концертным площадкам, слава Богу, что приходилось петь пока в основном песни про партию, про Ленина. С триумфом выступили на праздничном заседании Обкома партии, потом на собрании представителей передовых рабочих и передовой интеллигенции, потом ещё несколько праздничных торжественных выступлений. Казачий репертуар в таком темпе они бы не вынесли. Жены каждый день стирали концертные рубахи мужей, солёные и вонючие от пота и выветривали на верандочках смокинги, накрывая их кусками марли от старых детских подгузников, чтобы нахальные воробьи их не обгадили.
Последние дни апреля были исключительно теплыми и сухими, Пятаков каждый раз тоскливо провожал глазами автобус с мужиками. Как на зло с самыми толковыми и работящими. Но уже не ругался, кое-что неожиданно-приличное и ему перепадало в этой празднично-политической кутерьме.
После первого мая наступило некоторое затишье, весь город был увешан флагами, на столбах вдоль главных улиц областного центра, на балконах, выходивших на проезжую часть, на декоративных тумбах, грандиозно возвышавшихся на причёсанных газонах – везде полыхали великолепные костры алых флагов и флажков.
После майских праздников в селе все лихорадочно дергали друг у друга трактора «Беларуси» и пахали огороды, за день засаживали свои нескончаемые сотки картошкой. Это в деревне, уж, как «Отче наш» – обязательно надо. Будет картошка, будет и молоко, и сало, и сам сыт.
В самый День Победы поехали по заранней договоренности к шефам, Леон тоже поехал. Там их встретили на «ура», как родных. Вот там мужики отдохнули душой, без напряга, с друзьями по сцене, они целый вечер пели от души свои казачьи любимые.
Ларик нашел заметки в старых дедовых газетах о том, как в сорок первом семнадцатый корпус кубанских казаков три дня сдерживал танковую дивизию и отряды немецких отборных горных стрелков, прикрывая шашками разрозненные силы наших необстрелянных пацанов-новобранцев. А в это же время наши нефтяники срочно демонтировали и вывозили оборудование, и намертво закупорили бетоном нефтяные скважины. Казак Недорубов один порубал саблей семьдесят немцев. Героя мужику дали. Такие рассказы перед концертами наполняли песни живым бьющимся пульсом, горячей кровоточащей памятью и восхищением мужеством своих, русских.
После концерта, за вечерней «рюмкой чая» долго сидели, обнимались, братались и задружались русские мужики, напрямую соединенные чудом музыки и военного братства.
Тогда ещё все считали, что в армии служить – долг чести любого мужчины.
И не было никакой дедовщины.
Синицына не приехала. Ларик абсолютно расслабился, полагая, что на этом неудачный эксперимент вхождения в эшелоны высокой власти у него и закончился. Отвалила баба сама со своим «Кхаджурахо».
Но, как ни крути, а получалось, что Ларика она опустила ниже нижней ступеньки. Последние её слова: «трус» и «неумеха» были адресованы к его гендерной принадлежности.
– И кто же тогда не трус и умеха? – вопрос жёг Ларикову мужскую честь. И гордость тоже.
Ответ напрашивался сам собой.
Слишком беззастенчиво и нахально ржал «умеха» над Лариком. И хотя Ларик и понимал, что Леон не со зла ржёт, но злился всё равно.
Леон, пока «казаки» соревновались и братались с давними «соперниками» своими по сцене, встретился в воинской N-ской части с каким-то старым приятелем, судя по тому, как они лупили друг друга по спине, приветственными шлепками, а потом о чём-то долго разговаривали, причём тот напирал на Леона, а Леон явно оборонялся, но с каким-то чувством превосходства над приятелем, они были некогда очень дружны. До Ларика донеслось один раз имя, громко вырвавшееся у Леона в споре, – «Глеб».
Когда уже усаживались в тесном маленьком автобусе, до Ларика снова донесся голос этого Глеба:
– Леон, я серьёзно. И не только я. Ты же его знаешь! – и рассмеялся, рассмеялся по-доброму. Леон только вяло махнул рукой: «Да пошли вы!»
Настя целыми вечерами сидела и занималась. Она не любила делать всё в последний момент. Ларик, который никогда не был силён в учебной дисциплине, всегда удивлялся, как споро у неё всё получалось, как бы само собой. Она легко переключалась с одного дела на другое, вроде вот только писала что-то, а уже ведро с молоком тащит, помогает бабулечке Марфе, у которой спину прихватило.
Только что дрова бегала в баню подкинуть, – и уже сидит и карандашом пометки на полях пишет. Леон ей часть книг просто подарил, он бы и все подарил, вот в этом Ларик не сомневался нисколько, только ставить их было уже некуда в Настиной комнате. Так и стояли аккуратными стопками на столе, на шифоньере, на стульях, на подоконниках стопки книг, которые Леон отказался принимать назад. Можно было, конечно, смастрячить какие-нибудь стеллажи или хотя бы полки, но Настя ни о чём не просила, а Ларик не навязывался. Надо будет – пусть подойдёт и попросит. Какой-то тугой узелок в их отношениях завязывался, жесткий и неуступчивый, даже злой. И один конец этого узелка вокруг Насти держал в своих руках Леон, а Ларик тянул за другой конец.
В один из дней, после Дня Победы, Леон поманил Ларика к себе пальцем. Когда мужики после очередной репетиции, которые ещё по инерции собирали их на три вечера в неделю, толпились в вестибюле, не торопясь расходиться. Накал сбросили, но пока остановиться не могли, тянуло друг к другу.
– Чего, Леон?
– Да вот, только что звонок принял. Оттуда, – Леон поднял палец кверху.
– И чо им ещё от нас надо? Праздники-то закончились уже.
– Тут личная просьба. У Самгина юбилей. Не бесплатно, на весь вечер и, может быть, до утра. В обкомовских дачах где-то «на заимке». Насколько я помню, это там отдельная такая избушка метров на триста квадратных, с сауной, бассейном и прочей мурней. По двести на человека. Тебе – триста. И чо ответить? Ответа ждут в течение получаса. Я сказал. что народ надо собрать для коллегиального решения. Так какое будет коллегиальное решение? – Леон посмотрел на часы. – Двадцать минут осталось.
–Фу-у-у-у! Сейчас с мужиками перетру. Но им это всё – вот где! Ларик провел ребром ладони по горлу.
– Понятно. Иди перетирай, да мне не забудь сказать.
Судя по возникшему гомону, мужикам это действительно было «вот где». Потом гомон поутих. Возможно, Самгин тоже знал, что почём. Такие деньги на дороге не валяются. За вечер, ну пусть за пол ночи – дольше всё равно на жопе ровно не высидеть под пивко, коньячок и водочку с шампанским – почти месячную зарплату получить. Такое тоже не каждый день предлагали.
– Ладно, согласны. Про репертуар обговаривали? Про партию надо?
– Не-не, только казачьи. Ну, костюмы на всякий пожарный возьмите, но мне про баню больше говорили, про простыни. Их там выдают. Чистые трусы, плавки и носки – вот это обязательный костюм в основном, как я полагаю. Костюмчики возьмите, конечно, по крайней мере, для начала, а там – по ситуации. Я не вдавался.
– А ты не поедешь?
– Я?! А зачем? Нет. Не поеду. Чем от таких дальше – тем оно спокойнее. И тебе советую.
Много позже Ларик понял, что всё, что говорит Леон надо воспринимать буквально. Целее будешь.
Встретили их у самых ворот. Сторож, или встречающий, залез к ним в автобус, вежливо поздоровался со всеми и, стоя на подножке, указывал дорогу через вековой лес с нетронутой по краям дороги травой, ведущую куда-то вглубь территории, подальше от любопытных глаз, провожающих их от самого входа, с балкончиков и террас. Несмотря на весну, дачи были заселены уже плотно.
Разместили их в небольшом зальчике с креслами и столом посередине.
– Вы можете здесь переодеться, что вам принести из прохладительных? – учтиво спросил парень в строгом черном костюме и с бабочкой на шее.
– Не иначе – официант вышколенный, – Ларик впервые был в таком месте. Мужики исподтишка тоже глазели по сторонам. Все, кроме Строгина Андрюхи, тот сосредоточенно застёгивал пуговицы на рубахе.
– Сначала дело, остальное по мере поступления, – любил он приговаривать, когда оказывался в незнакомом месте, незаметно применяясь к обстановке, чтобы не оказаться в дураках.
Они долго отдыхали в удобных креслах, от лимонада приятно пощипывало язык, легкая закуска из красной рыбы, копченых кур, лежавших золотистыми тушками на подносах, и бутербродов с икрой пришлась кстати. Не все дома успели поужинать.
– Эй, на воду не налегать. А поесть поешьте, чтобы не сосало, – Ларик и здесь не бросал кормило власти. – Заказчики, ведь, не в концертном зале сидеть будут, а за столом. И уж точно стол пустым там не будет, так что ешьте, чтобы слюни не пускать.
За дверями иногда слышались весёлые женские голоса, «пробегавшие» мимо. Ванятка прислонился к двери ухом, чтобы расслышать, что там происходит, и кто их тут окружает со всех сторон, и именно в этот момент дверь открылась, Ванятка так и ткнулся в живот «официанта» щекой. Тот и ухом не повёл, как будто бы так и надо, и пригласил всех пройти в зал. Зал был рядом, за стеной, если по прямой. Но их завели за угол, и только там оказалась широкая двойная открытая настежь дверь в зал, освещённый несколькими хрустальными люстрами.
– Чуть поменьше, чем в оперном, – шепнул Тимоха, озираясь.
– Ты прямо смотри, деревню-то спрячь, – почти приказал Строгин тихо.
За огромным овальным столом сидело человек тридцать, все были при галстуках и в жилетках. «Как в форме все», –подумалось Ларику.
– Вот, пожалуйста, гости дорогие, – ваши места, – официант сделал широкий жест рукой, приглашая всех «казаков» сесть за общий стол. Это было что-то новенькое. Все присутствующие поприветствовали «новеньких» небольшими аплодисментами, ненадолго оторвавшись от удобных спинок стульев с подлокотниками. Такие же были приготовлены и для «казаков».
– Ну вот, все в сборе. А эти подтянуться, – небрежно ткнул рукой в сторону пустующих двух стульев, видимо, сам Самгин, сидящий по центру широкой стороны, как раз напротив «казаков». – Давайте знакомиться. Надеюсь, мы станем друзьями, – меня зовут Илья Сидорович Самгин, у меня сегодня тут мальчишник по поводу моего совершеннолетия, – все рассмеялись, негромко, дружно и учтиво. Речь была явно рассчитана на новые лица. «Казаки» сдержанно улыбнулись. Не сговариваясь, как бывает в очень слаженной команде все они «взяли равнение» на Ларика, на самого опытного и городского, и, вообще главного. И он эту роль взял на себя тоже молча.
– Ну давайте, ребята, за знакомство поднимем бокалы и за моё здоровье тоже. Зря я, что ли, в этот день кряхтя на свет появился, мамку чуть не разорвал. Пять кило! И как она меня только доносила, царствие ей небесное. Ну, вот за всё за это и выпьем. Илларион, у вас как с сухим законом?
– У нас есть один закон. Пьём только по взмаху дирижерской палочки. Больше никак.
– Да? Ну, чо? Уважаю. Но первый-то раз можно?
– Первый можно, только водку. Коньяк – не наливать! – мужики усмехнулись хмыкая, маскируя улыбки, кто рукой, кто фужером, кто вилкой с селёдкой.
– Ты слышал? Метрдотель!
– Да, да, – невозмутимо ответил «вышколенный» и что-то сказал помощнику. В тот же момент коньяк на «казачьей» стороне был заменен водкой в узких высоких бутылках, которых мужики отродясь не видали. Называлась она «Кремлёвская».
– Ну, мужики, поехали что ли?! – и Самгин опрокинул в рот рюмку коньяка.
–Поехали, благословясь, давайте понемногу, – раздались нестройные поддакивающие голоса.
– С днём рождения, Илья Сидорович! Здоровья, счастья…. – Самгин не обращая ни малейшего внимание на эти возгласы, начал с аппетитом хрустеть солёными груздями, чем немало удивил Ларика. Коньяк обычно закусывали деликатесами, которых тут было в избытке. Потом вдруг вспомнилось Ольгино: «…когда нажрутся, они эту амброзию из горлА…»
«А что? Вполне может быть», – Ларик ковырялся в салате из морепродуктов. Что-то такое похожее он как-то видел в кафе в Керчи, куда он водил однажды ту девушку. Но такого он не видел: большие мидии, маленькие осьминоги, крупные креветки и ещё какая-то мелочь, пересыпанная мелкими желтоватыми зёрнами. Попробовал на вкус – кедровые орешки с крупными красным икринками создавали непривычную гамму вкуса.
– Чересседельник с арбузом, – тихо буркнул Ванятка, попробовав, и отложил вилку. – Только осьминогов я и не жрал! – вообще он их представлял себе большими. А тут козявочные какие-то, детки беззащитные можно сказать, и такие скользкие и противные.
Строгин выбирал из мидий что-нибудь эстетически однородное. Не мог проглотить эту пеструю ракушку со вкусом яйца вареного, ему казалось, что тут слишком много чего-то кишечно-полостного.
– А я слышал, что в Китае и тараканов едят. Жарят, а потом хрустят, как сухими обжарками, – Тимоха даже смотреть на это всё не мог, налегал потихоньку на бутерброды с кетовой икрой, крупной и красивой. – А черная – вроде как солонее, да? – обратился он к Николке.
– Ага, – раздраженно и тихо буркнул тот. Всё, что стояло перед ним не вызывало у него никакого аппетита. – Дали бы лучше котлет нормальных.
– А вот вы попробуйте балычок, – пришел ему на помощь официант, один из тех, что стояли почти за каждым стулом.
–А мясо какое-нибудь тут есть?
– Разумеется. Это вот заливной язык – это только сверху зелень. Там внутри мясо, и вот – вырезка, – на блюде лежали кусочки ровно нарезанного чего-то, как квадратная колбаса.
– А! Вот, это самое то. А котлеты у вас есть?
– Котлет нет, но будут эскалопы, и на второе блюдо будут шашлыки.
– Эскалопы – это чо?
– Эскалопы – это особым способом прожаренная свинина, очень сочная и мягкая.
–А, во, это нормально. Это пойдёт.
Самгин с удовольствием наблюдал, как новые гости выпутывались из лабиринта незнакомых вкусов, запахов и названий. Впрочем, ели мало, больше ковырялись в незнакомых блюдах, Самгина это забавляло. Себя вспомнил. Но он старался тогда, преодолев тошноту, есть всё, залпом, и съел что-то типа креветки, не очистив розовую тонкую кожуру, тогда нечищеных на стол поставили. Нет, чтобы, дураку, на других посмотреть, как надо. Подавился тогда, горло оцарапал. Самгин улыбнулся… Как только Ларик отодвинул тарелку с закуской, все сразу последовали его примеру.
– Хорошо умеет держать народишко-то. А с виду тощеватый, но жилистый же черт, есть в нём сила. Есть.
– Илларион, а может после второй вы меня порадуете чем-нито? – подыгрывая народной простоте спросил Самгин.
– Разумеется, Илья Сидорович. Для этого мы и здесь.
– Ну, так наливайте им, ребята уж скучают, как я вижу, – шумнул Самгин на официантов.
– Нет, мы пропускаем, – твердо сказал Ларик, иначе какие же мы «казаки»? Голова должна быть на плечах, сабля в руке, нога в стремени, как говорится. Где нам петь?
–А где хотите. Места хватает?
– Да вполне. Как вам удобнее на нас глядеть?
– Нет уж. Устал я командовать, отдохнуть хочу. Вы всё сами тут. Поёте, а я слушаю только.
– Ну, тогда обычным кругом, – мужики вышли из-за стола, разошлись в полукруге, Тимоха с гармошкой сбоку на стуле пристроился. Ларик с другого конца, чтобы всех видеть, и чтобы его все казаки видели.
Начали с застольной: «Бывайте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому до хаты!»
Песня вышла простой, теплой, – самое то для распева. Гости за столом начали снимать пиджаки и жилетки, закидывая их на спинки стульев. Под эту песню челюсти начали только быстрее двигаться. Гости жиденько поаплодировали и продолжали жевать.