Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Глава 8. Младшая сестра
Настроение в доме бабушек намного улучшилось. За вечерним чаем или ужином Ларик оживленно рассказывал, как у них идут дела с репертуаром, и в клубе вообще. Там он частенько сталкивался с Настей во время работы.
Иногда видя недоверчивое выражение глаз бабушек, он, откинувшись на спинке стула, кричал в коридор, в сторону Настиной комнаты: «Насть, ну скажи им, что правда уже классно поют?»
– Правда, классно, – улыбаясь, подтверждала Настя, выглянув из своей комнаты.
Она очень радовалась возвращению в дом прежнего покоя и мира, и впереди маячило столько планов. У Ларика обязательно всё получится, и всё станет хорошо навсегда. И зря бабушки иногда смотрели на него так иронично. Как нарочно его поддевали. Исчезать по вечерам из дома он перестал. Два раза видела, как в клубе к нему подходили бывшие его приятельницы, и как сухо Ларик говорил с ними. Эти случаи проливали бальзам на её сердечко, ёкающее каждый раз, когда она его видела. И дома, и на улице, и в клубе. Он был первоисточником её настроения. Она сама себе не признавалась, что ищет теперь любой подходящий повод, чтобы немного побыть на кухне, когда он там ест или пьёт чай, читая газету и не обращая на неё ни малейшего внимания.
Раз и навсегда, как она понимала, она была зачислена им в женский семейный батальон, и в соответствии с этим он и строил свои с ней отношения. Она младшая сестра – он её как-то должен опекать. Но опекать её ему ни разу не представлялась необходимость. Она была беспроблемной сестрой.
– Ну и всё! – обреченно успокаивала себя Настюшка.
Иногда, правда, взгляд Ларика натыкался на её стройные ноги, запинался, смущал хозяина , и он глушил в себе невольно возникающий то ли мужской, то ли мальчишечий порыв, начинал грубовато хамить ей и ёрничал, когда нос улавливал запах новых духов, или она меняла прическу.
– В кого это ты влюбилась, Настька? Смотри мне! Домой чтобы вовремя приходила. Некогда мне тебя встречать.
– Да ни в кого я не влюблена. Чего ты ? Можно подумать, что ты меня каждый день прям обвстречался, – пыталась она неловко отшучиваться. На самом деле ей было приятно думать, что ему не очень хочется, чтобы она влюблялась в кого-то или встречалась с кем-то.
– Ну и пусть! Хотя бы и так. Всё равно ему не совсем всё равно, – иногда ей даже хотелось причинить ему беспокойство, чтобы хоть раз увидеть его взволнованные глаза, смотревшие на неё. Но это были бесплотные и чахлые, ни к чему не ведущие мысли и мечты. После работы она сама торопилась домой, зная, что бабушки её ждут с горячим ужином, немудрёным, но вкусным и свежим. И она торопилась увидеть Ларика, пока он не ушел в свой «кабинет», как говорили бабушки. Потом уходили они, а потом уходила и Настя, убрав за собой посуду и протерев старенькую, но безупречно чистую клеёнку на столе.
Иногда ей везло, и Ларик выходил налить себе кружку чая, или даже её просил об этом. Перекидывался с ней парой ничего не значащих слов. И тогда она уходила спать счастливая, как побывавшая на неожиданном, но приятном свидании. И долго не засыпала, представляя, как гладит его по этим длинным беспорядочно висящим «патлам», как говорила Пелагея, которые он не слишком часто мыл, и они у него быстро салились, как и у всех мужчин. Когда она была уверена, что её никто не видит, она утыкалась носом в подкладку его пальто: «Какая же я счастливая! Голова идёт кругом от запаха! Мне точно мозги сваливает набекрень! Господи! Ну почему я такая несчастная?! Он же меня в упор не видит!»
Когда она с какой-нибудь из бабушек каждую неделю стирала бельё в корыте, она старалась выбирать его вещи, ощущая и здесь его запах, пока пена и стиральная доска его не уничтожали. И вещи его она гладила с особенным чувством, воображая, что она ему не посторонняя совсем, и он ей благодарен за это.
Ничего такого не было и в помине. Он понятия не имел, кто стирает и гладит его вещи после стирки. Что до неё, то да, она просто была его попутчицей по жизни с детства. Случайной попутчицей до определённой станции. Иногда Ларик ловил бросаемые на неё другими парнями взгляды, выразительные и недвусмысленные. Но ничего серьёзного на горизонте у неё не было. Она многим нравилась, как заморская игрушка. И это его почему-то только сильно раздражало. Вообще говоря, и она сама иногда необъяснимо раздражала его, как раздражает взгляд красивая вещь, выбивающаяся из общего стиля .
Она так и осталась «иной», «другого сорта», как сказал летом Степка.
Степка приезжал по выходным и праздникам, но с Настей держался спокойно и предупредительно, не более того. У него с Людочкой наметился серьёзный, и пока безвыходный, роман. Мать с пацанами не бросишь, и две семьи не потянешь, учась в институте. Да и Людочка никуда не торопилась и часто останавливала его чересчур пылкие знаки внимания недоуменно-возмущенным взглядом.
– А чо тут непонятного? Двадцать четыре уже! Ухи же пухнут!! – страдальчески терпел Стёпка Людочкины отповеди.
Единственное, что Ларику иногда тревожно бросалось в глаза – это повышенное, против обычного, как ему казалось, внимание Леона к Настюше. Тот, как нарочно, всегда бывал свободен, когда она бывала в клубе со своими пионерами, к Новому Году готовились все, и Леон всегда присутствовал на репетициях этих салажат.
Зал перед праздниками был нарасхват теми, кто готовился к выступлениям и кто готовил новогоднее убранство зала. И ещё один друг Ворота, Ребрышкин, тоже стал появляться часто в клубе и часто возле Насти. Он организовал шахматный кружок на общественных началах, и пацаны во всем селе, высунув языки, выпиливали лобзиками из тонкой фанеры шахматные фигуры, склеивали их и разлиновывали шахматные доски. Даже девчонки сели за шахматы. В этот год в Берлушах было какое-то всеобщее шахматное сумасшествие в средних классах Берлушевской школы. Назначались настоящие шахматные турниры с их друзьями-«вояками».
Почти каждую неделю теперь в Берлуши приезжало начальство: то районное, то делегацию откуда-то везли, то показательное совещание устраивали – и в эти дни участники совещания почти парализовали работу кружковцев, инспектируя работу самодельных худруков. И Ворот, разумеется, неизменно присутствовал при всех этих посещениях и инспекциях.
Почти всегда Ворот сидел где-то рядом с Настей, обычно сзади. И часто взгляд его был устремлён не на сцену, не на собеседника, а на неё, Настю. А может всё это Ларику только казалось? Слишком старым для неё был Ворот, чтобы о чём-то можно было переживать. На целых двадцать с большим гаком лет. На целую эпоху. В отцы он ей вполне годился. Поэтому критически-серьёзно к этому факту Ларик не относился, тем более, что у Воротова с этой Синицыной из облисполкома однозначно что-то было. И эта вылощенная со всех сторон женщина, конечно, давала сто очков вперёд такой серенькой пичужке, как Настюха.
Но с Синицыной Леон, похоже, не церемонился. Ларик сам не понимал, отчего он такой вывод сделал, но он был в этом уверен. И ускользающий взгляд Ворота, и несколько вынужденный наклон в её сторону при тихих их разговорах, и нога его превосходно-небрежно положенная на другую и отвернутая в сторону от этой, склонявшейся к нему, женщины – всё это имело оттенок некоторой вынужденности и досады. И чего это он так её явно катил в телеге Ларик не понимал. Красивая, стильная, интересная. Ну, не очень молодая, но это ерунда, в конце концов.
Ларик просто не понимал, что интуитивно, благодаря природной наблюдательности, нащупал некоторый код языка тела, о котором тогда никто ещё и слыхом не слыхивал.
Ребрышкин же, один из верных «санчо-пансов», Ворота был исключительно деловит, когда он не был занят в конторе, в которой работал завхозом, он обожал возиться с ребятней, и по возможности помогал Насте оборудовать сцену для концертов: рисовал «задники» по эскизу набросанному его другом Окороковым, мастрячил какие-то смешные большие буквы, головные уборы, цветы и бабочек, и другую ерунду. Вскоре без него не обходилась ни одна вечерняя репетиция пионеров.
Второй из «супового набора санчо-пансов», Окороков, был молчуном. Он работал завхозом в школе и по совместительству дворником на школьной территории. В свободное время приходил и молча смотрел на всю создаваемую кружковцами самых разных профилей праздничную суету, не принимая ни в чем особого участия. Иногда Воротов и Настя вместе выходили из клуба и шли до дома бабуленек. Воротов жил дальше. И тогда его друзья шли на некотором расстоянии за ним и Настей. Они жили в соседнем от дома Леона домике.
Ларик все эти танцы около Насти видел, но смотрел на них снисходительно, не чувствуя в ней никакого трепета или душевного расположения ни к кому. Она со всеми была одинаково приветлива и мила. Если что, так Ларика больше заботили парни деревенские, были среди них и сорви-головы Вот от этих можно было ждать, что угодно. Но с этими Настя сама держалась подчеркнуто сухо, не давая ни малейшего повода к ухаживаниям. В общем, Ларик был спокоен за младшую «сестренку». Не приносила пока она ему никаких особых забот. Он вообще часто о ней забывал, когда покупал бабушкам «гостинцы» – как они это называли – в городе. Но все гостинцы бабули всегда щедро высыпали на общий стол, и это смягчало картину некоторого непонятного, пацанского, даже почти нарочитого пренебрежения, Ларика по отношению к Насте.
Если бы Ларик дал себе труд разобраться в своём отношении к ней, он бы понял, что она постоянно сидит в голове у него маленькой занозой. Она его раздражала своей «ромашковостью», и, как ему казалось, показной услужливостью и заботливостью. Она всегда была в курсе всего происходящего в их общем доме, всегда была готова бежать по первому зову или по чьей-то, из близких людей, просьбе. Он примитивно относил это на счёт её зависимости от жилья в их доме и помощи, которую он, бабушки и Элька оказали ей в своё время и сейчас продолжали оказывать.
– Отрабатывает! – думал он иногда раздраженно. Его раздражали её широко распахнутые и немного испуганные глаза, когда взгляды их встречались. Его бесило, что она иногда терялась от его вопросов, тушевалась и смущалась. Короче, если бы её здесь не было бы, он чувствовал бы себя проще. Жить рядом с ангелами во плоти – вообще никому не просто. Рядом с ней он начинал ощущать на своих ногах длинные черные волосы и нечто, напоминающее копыта.
Но, кроме наблюдения за Настей, у Ларика были дела гораздо важнее.
Весь официальный первоочередной репертуар утвердили без проволочек, сказывался-таки опыт работы Ларика на корабле. Несмотря на панические вопли Ираиды Ивановны, Ларик считал, что народ попался «слухастый». Он решил для начала создать чисто мужской хор. Это всегда впечатляет и женщин, и мужиков, сидящих в самых разных комиссиях и жюри. Люди – везде одинаковы. Да, Ларик был уже продуманным, хитрым и почти искушенным в этих делах. К Новому Году в результате совместных размышлений решили подготовить небольшой репертуар из лирических, хорошо знакомых песен и романсов, и пары-тройки хорошо известных казачьих, нейтральных песен, положив их на несколько голосов. Ларик провел за партитурой несколько дней. Когда мужики хорошо распевались от их голосов, казалось, всё дрожит, но больше всего дрожала душа у Ларика, он себе ясно представлял, что они смогут уже через полгода выдать. Это будет бомба! И тогда он всем докажет… Всем!
Перенесенная прошлым летом профессиональная обида была для него сейчас главным творческим стимулом.
Общими усилиями набрали очень приличный, даже не по сельским меркам, оркестр инструментов, объявили приём всех желающих. И теперь с утра и до обеда Ларик и Ираида Ивановна ещё обучали мальчишек элементарным навыкам извлечения звуков. Им очень помогал гармонист, молодой прыщастый парень Тимоха Седелкин, и внушал всем сомневающимся твёрдую надежду, что всё получится. Он-то же смог сам когда-то на гармошке научиться играть?! Он на слух подбирал, что угодно и бесконечно терпеливо выводил с обучающимися пацанами мелодию.
– Не факт, что получится, но если не пробовать, – то точно ничего не будет, – убеждал всех Ларик и поэтому с преданными ему помощниками целыми днями складывал, из чего уж приходилось, фундамент лично своей и хора будущей славы.
«Священная месть всем женщинам мира» в его душе совсем утихла, и интересы у него стали появляться другие. Другие люди вокруг, другие разговоры, другие мечты.
Как-то неожиданно для себя Ларик однажды вспомнил Альку – и… ничто не дрогнуло в сердце. Совсем. Нисколько. Как и не с ним было это всё. Он даже разочаровался, что вот так всё просто прошло – и никаких больше терзаний, проклятий и мучений. Всё показалось ребячеством, с оставшейся детской обидой, и не более. А тогда он чуть не умер.
– Так что же это было? Оно же было? – не найдя ответа, Ларик больше не возвращался к этому, и без этих вопросов, уже не имеющих смысла, работы у него было выше крыши. Впереди его, несомненно, ждали слава и успех. Всесоюзный! На меньшее он даже не думал замахиваться.
Сказать, что Ларик совсем не смотрел на женщин, было бы неправдой. Но теперь ему хотелось смотреть уже совсем на других женщин.
Ему нравились такие, как эта – Синицына. В народе к ней моментально приклеилась кличка «Чернобуркина» – из-за очень дорогой и красивой шапки. И Ларик предчувствовал, что и в личной жизни, пока далёкой и таинственной, его ждёт однозначно блестящее радостное будущее. В городе много молодых женщин, с кем он будет вровень по интересам, а не эти сельские дурочки. Однажды он случайно услышал, как охотно делились они друг с дружкой впечатлениями о нём, и этот факт сильно задел его почему-то. О нём, смеясь и шушукаясь, говорили, как о предмете или о племенном бычке.
Иногда Ларик вставал среди ночи и тихо, стараясь никого не разбудить, выходил в морозную ночь и шел туда, где его дружелюбно ждали, по крайней мере, как ему казалось.
Верка ничего от него не требовала. Просто давала и брала, что можно. Не удерживала и не отказывала. И это ему нравилось – никто никому ничего не должен. Она отличалась от других. Хорошо одевалась, была независима, работала помощником бухгалтера. С мужем развелась давно, детей не было. И дом её был полным коробом. Всё аккуратно, «по-городскому» и даже с элементами роскоши. Новый диван в «зале», телевизор «Рекорд» на ножках и даже маленький холодильник, зимой он, правда, был отключен, но дело не в этом. Он был! Самым же замечательным был магнитофон. Верке все завидовали и безнадежно допытывались, откуда у неё такая роскошь. Она только молча улыбалась. Иногда же, в порыве откровенности на каком-нибудь междусобойчике после работы, выпив несколько рюмок портвейна или вермута, откровенно бахвалясь, она говорила: «Жить надо уметь, а для этого голову надо иметь. Учитесь!» – говорить говорила, но никого ничему не учила.
Эту загадку разгадал Ларик. Случайно.
Хотя, почему же случайно? Был он в гостях у Верки в среду, а в пятницу отменил Ларик все репетиции и скорым ходом в город подался, совершенно неожиданно для бабушек. Не до репетиций ему стало! И вообще ни до чего дела не стало. Одна проблемка, вернее, проблемища, у него образовалась в нижней чакре. Боль, жжение, ну и всё прочее, как и положено, в таких случаях. Терпеть сил не было! А, ведь, говорил ему Николай, чтобы не халатничал, не забывал и не надеялся. А он забыл презерватив в карман засунуть. Тупо забыл. Ну, так! Получите – и распишитесь, как говорят.
Самой поганое в этой ситуации было то, что на приёме в кабинете кожно-венерологического диспансера сидела очень симпатичная молодая женщина-врач. Из тех, о которых он в последнее время стал задумываться и мечтать. Надо было видеть её глаза… Или Ларику это так показалось? Хоть сквозь землю бы провалиться! А не провалишься. Так и провалишься – легче-то не станет? Потом поразмыслив, Ларик вспомнил очередь из трёх мужиков, ждущих приёма, и несколько успокоился: «Может, эти врачи вообще не очень в рожи своих пациентов смотрят? Больно надо! Но эта-то посмотрела?! В другой ситуации он был бы счастлив от такого взгляда. Может, не запомнила? Говорят же, что зубные врачи по зубам быстрее пациентов вспоминают, чем по лицам. Да и вообще, в городе миллион народу живёт», – но как-то не очень его это всё успокоило, и настроение было пакостным. Получив назначения и одевшись, Ларик постарался побыстрее уйти на безопасное расстояние от этого диспансера. Ему казалось, что на этой улочке все прохожие только и делают, что на таких, как он, пялятся и ухмыляются, понимая, каким ветром его сюда занесло.
Удача ему «улыбнулась». Не только его ветром попутным занесло сюда. На противоположном углу переулка он увидел ругающихся Верку и начальника заготконторы их совхоза Окунева Кешу… «Волгу» эту стального цвета с оленем на капоте, которых уже и не выпускали к тому времени, – знали все. Она была узнаваема по шишечкам, весело болтающимся над стеклом в кабине. Была тогда такая фишка крутая – шишечки шелковые на тесьме…
Они не то, чтобы ругались на всю улицу, но отношения явно выясняли. Отвернувшись и замедлив свой бег, Ларик решил до конца проследить, куда они направят свои стопы. «Два плюс два» он ещё ночью сложил, но всё-таки хотелось бы определённости.
Верка первая оторвалась и, сердито поправляя шапку на ходу, исчезла в дверях диспансера. За ней и Кеша, смахнув с капота легкий падающий снежок, что-то бубня себе под нос проследовал туда же.
– Теперь ясно, откуда у этой у*бки подсвинков новых каждый год штук шесть, и комбикорм мешками. Да так любая пи*да бы в дамки бы выбилась. Твари ох***шие! Ещё и на презервативах экономят, суки! – Ларик не находил других слов, чтобы выместить в них всю свою злость, но предъявлять что-либо, он мог только себе. Верка была той самой – первой, «по-настоящему», оседлавшей его мотоцикл: «И х*ли она тогда меня в дом-то не повела? Этого ждала, что ли? Говорили же, что ненасытная она утробина пустобрюхая!»
Но, как бы то ни было, всё встало на свои места, и впереди Ларику, кроме чувства омерзения, светило лечение, лечение и…. ну, печенье, если сладкого захочется.
Николай в этот же вечер ввалился в комнату Ларика, не поняв толком ничего из сбивчивых рассказов бабушек, которые незамедлительно позвонили Эльке, чуя неладное опять. Пришлось Николаю взять бразды правления в свои руки. И через три дня Ларик явился на работу, но теперь дома поздно вечером он ходил а баню, которую топил каждый день до жара и сам стирал свои трусы, ошпаривая после себя кипятком всё вокруг. Эстетичная привычка стирать самому свои трусы у него так и осталась потом на всю жизнь.
– Легко отделался, – констатировал Николай, проверив его анализы со своим знакомым венерологом, у Николая везде были знакомые медики. – Вот так молодые дураки, бывает, лишают себя отцовства. Две недели полечился «домашненьким» – и хроник уже. Идиоты молодые! «Стесняются» они ! Наиху*вейшее объяснение! Весь мир на пи*де стоит, ху*м подпертый! – в сердцах ругнулся Николай. – Потом мы их из депресняка вытаскиваем. Будто нам больше в этой жизни делать нех*й.
– Ну, у меня-то всё нормально? – набычась, спросил Ларик.
– Да всё нормально, вроде бы. Но когда ты уже большой-то головой думать будешь? Тут, если цепочки составить, то пол мира под одним одеялом спит. И чего только в этом мире нет! Не можешь думать – так женись! И спи себе спокойно.
Это происшествие заставило Ларика внимательнее себе партнерш искать. Жениться он вообще пока не собирался. Впрочем, долго и искать не пришлось. Ленка, у которой гитара была, при встречах печально улыбалась, явно выражая обиду, что забыл её друг заветный ни за что, ни про что.
С душистого, пахнущего лесом мороза, воздух в доме Ленки показался ему невыносимым.
– Чем это у тебя так воняет-то? Дышать же невозможно, открой форточки, что ли? – Ларик чуть не выскочил обратно. Представил, как будет вонять его пальто, когда домой придёт. С его нюхом он сам всегда сразу чувствовал, что от Настиной одежды пахнет то школой, то клубом. И от бабушкиных шубеек пахло магазином или почтой, когда они там бывали. Чутьё у Ларика было, как у собаки. Своё пальто он под недоуменным взглядом Ленки оставил в сенях, на морозе: «Так оно лучше будет».
– Если в следующий раз у тебя будет так же вонять – считай, я тут в последний раз был. Понятно?
– Ларик, так я тут трубу, наверное, рано закрыла, что ли? Я сама не чую, принюхалась, видимо. Ну ладно, как скажешь, проветрю я всё.
– Давай, и вторую фортку открывай! – деспотично-пренебрежительно скомандовал Ларик, чувствуя своё некоторое превосходство по отношению ко всем дамам, которых он некогда отметил своим вниманием. По сути дела Ларик в своей «мстительности» стал обычным жлобом и далеко как не джентльменом в интимных вопросах.
В Ленкиной спальне брезгливый нос Ларика смирился. А может и привык?
– Чтобы тут в следующий раз, как в лесу пахло, а не грязным шмотьём, я тебя серьёзно предупреждаю, – надевая в сенях в ледяное пальто, приказал Ларик, привыкший к «кипенной» белизне и чистоте в бабушкином доме.
Чего только не придумает себе обнадеженная женская голова!
Слова «в следующий раз» совсем вскружили Ленке голову: «Так, значит, он серьёзно ко мне пришел?! Не на раз?! Я же чувствовала, что не просто так у нас с ним тогда всё закрутилось!»
У Ленкиного дома, если бы он был живым существом, окна бы от удивления повылазили от того, что устроила с ним Ленка. Взяв на три дня отгулы в конторе, где она секретаршей работала, и никому не говоря, «зачем», она накупила мыла, соды и порошка стирального, а также флакон одеколона «Сирень» и закрылась в доме.
Она сняла шторы с окон, бельё с постели, выморозила подушки, матрасы и одеяла ватные на заборе. Повыкидывала из дома всякую болтающуюся под ногами дрянь: старые битые чашки, старое вонючее поганое ведро, облезший веник-голик, разношенные драные домашние тапочки и тряпки-вехотки, которые сроду не меняла, пока они осклизло сами не расползались под пальцами. В сенях все лишнее убрала, только самое нужное оставила: дрова на запасец, голичок свеженький у порога, снег с обуви сметать, да полосатый чистый старенький половик постелила.
И так-то ей на душе хорошо стало, что совсем поверила Ленка в свою счастливую планиду. Выстирала она всё, что могла, высушила на морозе и выгладила бельё. Выскоблила пол до желтизны где он выглядывал старыми досками под облупившейся краской на полу. Окна с уксусом промыла, На третий день, почти уже ползком, к ночи расстелила она, наконец, чистые чуть влажноватые ещё половики, пахнущие морозом, и еле живая от усталости потащилась в натопленную баню. Если бы Ларик и пришел в этот день, то застал бы спящую Ленку на полкЕ в бане.
Целый день и целую ночь вымораживала Ленка свою избу, как когда-то бабка её учила тараканов выводить, сама Ленка так в бане и спала все свои страдные по уборке дни.
На следующий день она сходила в магазин и купила новые чайные бокалы в полосочку разноцветную, шесть штук, три с розовой полосочкой, три с голубой. Купила, наконец, новый веник, новую клеёнку на стол, и новые тапочки домашние, мужские и женские, только засмеявшись в ответ на вопрос продавщицы: «Кому это ты так стараешься? Никак новый опять завелся?» – никому Ленка не хотела ничего говорить.
– Только скажи – так и сглазишь сразу. Тьфу-тьфу! – плюнула она через левое плечо.
Для уверенности заскочила, якобы за солью, к Нюсяе Лымаревой, что жила напротив. У этой можно было чистоте поучиться! Об её-то доме по деревне сплетни ходили, что Нюсяя совсем на кровати не спит, а на полу только. Такая уж неестественная чистота у той было, что дух от красоты захватывало у кумушек. Это же немыслимо такую гору подушек каждый день громоздить, да подзор кружевной натягивать! И покрывало белоснежное такое, что страшно прикоснуться.
Спала Нюсяя на кровати. Да только ей кусок в горло не лез, если складку на шторке замечала или пятнышко где новое. Мать Нюсяина это называла одним словом: «Бзик!»
– Мужика нет – вот и сходит с ума от безделья, – сетовала она старухам на лавочке, щелкая семечки. Но дочери сходить с ума не мешала.
Ленка увидела, что на столе у Нюсяи в банке стоит сосновая ветка в воде вместо цветов.
– Нюся, так до Нового Года ещё сколько? А ты уж ветки поставила?
– А я для запаха свежего. Сижу, нюхаю, чай пью с пряничком – и ничего-то мне не надо больше. Благодать! – И Нюсяя прогнулась в блаженстве своей сутулой сухопарой спиной, как худющая кошка.
– Ага, не надо ей ничего, как же! А сама – то одного экспедитора к себе чай приведёт пить, то – другого. Уж призналась бы, что охотников до тебя не больно много, – ворчала, тяжело дыша, Ленка. Она, стоя около молодой сосенки на опушке за домом, с хрустом обрубала топориком нижние сосновые ветки.
Вечером она снова сходила в магазин и купила новые льняные полотенца в кухню, как у Нюсяи. Не хуже. Такими же, сголуба-белыми, как чуток подсинённая синькой тюль на окнах, стали теперь у неё полотенца кухонные.
Слово «тюль» в те годы было исключительно женского рода.
К следующему приходу Ларика в доме действительно пахло лесом.
После его ухода Ленка прижималась щекой к подушке, на которой лежала его голова, и вдыхала его запах, от которого ей кружило голову, а мысли и мечты не давали заснуть до утра. Прежний её муженек вечно пах маслом машинным и табаком.
– Нашлась охотница и на такой запах. Живут на Дальней, вторым уже ходит. А первого возит в коляске. При, встрече, б***ь, не здоровается. Не больно и надо, подумаешь! Мог бы и моего так возить, – у Ленки навернулись слёзы обиды. Не получилось ничего у них… Сначала он жениться не хотел, пришлось ей ехать в город, аборт делать в областной клинике, куда её направил местный гинеколог. А потом захотел он ребенка, вроде, да она не смогла. И не сможет уже, как врач говорит.
И до сих пор мучилась Ленка, так и не решив: правильно ли она тогда сделала, послушав его, или нет? Не любил он её, если рассудить. Так словами прикрылся, что теперь детей, мол, захотел. От любимой-то всегда дети вовремя. И любила ли бы она ребенка-то от него, если бы не женился тогда? Мать так же вот родила её от проезжего лейтенанта какого-то уже на четвертом десятке. Думала, что задержит того мужика ребёночком. Не задержала. Уехал лейтенант. А мать Ленке всю жизнь пеняла, что она ей жизнь испортила, только от бабушки своей видела Ленка теплоту да какую-никакую любовь и нежность, старенькая совсем бабушка была, померла, когда Ленка ещё и в школу не ходила. Когда мать умерла, Ленка, немного погоревав для приличия, вздохнула свободно, наконец, что теперь её никто попрекать не будет каждый день за испорченную ею жизнь.
Ларик в редкие свои «приходы», которые становились всё реже из-за новой его работы – но об этом Ленка суеверно старалась не думать совсем – бывал скорее сухим и смущенным, но: «Как-то и не обижал, вежливым был, в общем-то. Не то что деревенские», – делилась Ленка своими переживаниями с подругой закадычной, Людкой из конторы.
Наступил праздник и на её улице. Жаль только, что он по ночам приходил и уходил. А Ленке так хотелось пройтись с ним под руку по улице, и чтобы все увидели, с кем он решил судьбу свою связать. Если бы кто-то столько для Ленки старался, сколько она для Ларика, – она бы непременно такого полюбила бы.
– А Ларик что, из другого теста сделан, что ли? Привыкнет и полюбит, – с тем и засыпала Ленка, даже не задаваясь вопросом и не понимая, отчего это Ларик к ней теперь по ночам заглядывает, а не к Верке, как раньше бывало. Любила ли его Ленка?
Да смешным такой вопрос ей бы показался.
– Чо ж такого и не любить?! В городе квартира, говорят, у него, аж, трёхкомнатная. Ещё и телефон есть, Анька с почты говорила, бабки евоные прямо домой ему звонят, когда надо что. И у сестры евоной тоже телефон есть дома. Кого же тут и любить, как не его? – делилась она своей радостью с Людкой.
В дремучей и дикой своей наивности Ленка и не предполагала никакой другой любви, кроме как «за что-то» весомое, вещественное, значительное. Дом свой она теперь содержала в чистоте, «хозяин приказал», – шептала она Людке в самое ухо. Ценя свои «немеряные труды», она теперь стала смотреть на порядок в доме, как на произведение искусства, и очень хотела, чтобы и на её воротах красовалось: «Дом образцового быта», как у Нюсяи.
– Ларику, наверное, понравилось бы такое, – но спросить его об этом Ленка стеснялась, да и комиссия, присуждавшая такие таблички, ходила по селу только раз в год, после весенних расчисток и уборок.
А Ларик с утра до ночи крутился в водовороте дел. Хор, оркестр, согласование программы к столетию вождя. К этому вопросу был особый подход, очень ответственный, «чтобы каждое лыко в строку». Заботило и оборудование сцены, чтобы хор смотрелся на сцене красиво.
Клубу выделили плотника, который мастрячил по эскизам Ларика подставки, нещадно оспаривая каждый вбитый гвоздь и по крестьянски упорно и настырно цепляясь за каждый сучок настаивал на своей конструкции. Это выматывало кучу нервов и отнимало у Ларика силы. Наконец, Ларик плюнул на это дело, и плотник, удовлетворенный, что настоял на своём, стал молча и важно работать, свысока поглядывая на свидетелей их с Лариком ссор: «Знай наших».
– Бывают же такие поперёшные, – сочувственно вздыхала Пелагея, слушая рассказы внука. – Ну и ты не кобенься, Поди он мастер, как-никак. А мастера-то оне такие – любят своё показать умение. Ты к нему пришёл –не он к тебе.
Ларик теперь за ужином мог целый вечер рассказывать, как и что у него там творится. А однажды торжественно объявил: «Ну, всё! В Новый Год приходите слушать, концерт будет. Только костюмов нет. Жалко! Мужики, как на подбор. Ну, ничо, мы ещё себя заявим!»– грозился кому-то Ларик, улыбаясь и вычищая сковороду кусочком хлеба. Он был теперь вечно голодным, отощал совсем, но вспоминал об этом только вечером, когда домой приходил.
Бабушки к нему перестали приставать со своими разговорами про церковь.
– Наконец, отстали, – радовался Ларик идеологическому перемирию и покою.
Настя с головой погрузилась в школьные дела, приходила поздно вечером, никто не контролировал её рабочий график. Первое время директриса ей напоминала ещё, что день рабочий у неё сокращенный, а потом тоже забыла, втянутая в весёлые планы и дела пионерской дружины. Репетировали сказку для Новогодней ёлки и концерт. Все, ведь, придут на праздники: и родители, и просто селяне. Школа – это второй общий дом в селе.
Октябрьские праздники прошли торжественно, но как-то скомкано, из-за кутерьмы в клубе с переоборудованием. Но к Новому Году все готовились с полной отдачей, чтобы не ударить лицом в грязь в таком замечательном, почти городском «по красоте», клубе.