Юлия Ник
Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь
Леон с отстраненным удовольствием наблюдал за тем, как стены наполнялись шумом и петушиным задором одних кружковцев перед другими. Рёбрышкин задумал провести турнир на нескольких досках с односельчанами, и те, кто решился на такой эксперимент, тоже по вечерам толпились теперь вокруг шахматных досок, отчаянно споря над каждым готовящимся ходом.
Ларик весь светился и, поторапливая события, постоянно напоминал Воротову про костюмы. А что Леон мог сделать? Ольга почему-то оттягивала решение этого вопроса, а хор и вправду смотрелся, пестро и вызывал недоумение своим внешним видом. Ираида вяло предложила взять где-нибудь напрокат театральные костюмы, но сама же и отказалась от этой затеи. Что толку-то? Ну, если даже и найдут, кто подгонять-то будет под фигуры, чтобы смотрелись нормально? Решили, что белая рубашка у каждого найдётся где-нибудь, темные галстуки тоже можно найти для всех пятнадцати певцов, или купить капроновые из черной сеточки за шестьдесят копеек, и темные брюки, в конце концов, тоже сойдут. А ботинки, если у кого не очень черные, можно и ваксой черной покрасить. Никто ничего издалека и не заметит. Ираида вызвалась сшить всем красные бабочки для неофициальной части программы. А что? Тоже сойдёт.
Удачная придумка Насти насчет кружка тоже пришлась кстати. Как-то вечером она постучала к Воротову в кабинет:
– Можно войти, Леон Сергеевич?
– Конечно. Всегда можно, что спрашиваешь? Что-то надо?
– Мне?
– Кому-то другому? Да ты садись, Настя, чай будешь пить? Я только согрел, у меня и конфеты найдутся. Любишь?
– А кто же их не любит? И чаю хочу. Я сегодня и не обедала, по-моему.
– Э-э-э, да ты вовремя, я тут бутыриков прихватил из города, тоже не обедал. Давай, садись, пир устроим сейчас, – Леон быстро сдвинул в сторону бумаги и личный городской телефон, который ему недавно поставили по распоряжению районного начальства, и расстелил бумажную скатерть, сложенную вчетверо.
–Давай, Настюша, я и не знаю, с чем они тут, ну, там плохого не бывает, давай налегай, сейчас чаю тебе налью, – Леон с удовольствием наблюдал, как девчонка вонзила крепкие зубы в бутерброд с копченой колбасой. Это был крутой дефицит, а у него тут валялась целая куча этого дефицита.
– Знаете, Леон Сергеевич, зачем я к Вам пришла?– с набитым ртом начала Настя…
– Пока нет, но узнаю, надеюсь. Ты ешь, ешь, не говори, успеешь рассказать. Или ты куда-то торопишься?
– Я? Да нет, что Вы. Я никуда не тороплюсь, Некуда мне торопиться. Так вот, я пришла…
– Ты поешь сначала, и я поем, а то подавимся ещё. Идёт?
– Идёт, – смеясь, сказала Настя, запивая каким-то очень вкусным и ароматным чаем бутерброд с солоноватой розовой рыбой. – Это что я ем?
– Это? Сёмга. Рыбина такая большая. Нравится?
– Не-а. Мне больше с колбасой копченой нравится.
– Ну, так ешь с колбасой. Мне тут на неделю наложили…
– Кто?
– Что «кто»?
– «Наложили» – кто?
– А! Ну это там, буфетчица, ну в столовой, – Леон смутился, поймав внимательный Настин взгляд.
– Это дорого, наверное, стоит, а я тут, как с голодного краю, – Настя смутилась и положила кусок на скатерть.
– Насть, это мне вообще ничего не стоило. Это там… всем так выдают. Ну, типа… паёк такой обкомовский, государственный. Бесплатно совершенно. Так что не стесняйся, а мне приятно угостить кого-нибудь. Одному скучно же есть. Понимаешь? Я это часто ем, мне даже надоело. Рыбу вот люблю, однако. – запихивая в рот бутерброд с сёмужкой, проговорил, смеясь, Леон. – Так что, пока не съедим, я по рабочим вопросам не принимаю. Понятно?
– Понятно, – не очень веря ему, сказала Настя.
– Насть, да я серьёзно. Надо это съесть всё, я один не справлюсь и оставлять нельзя, придётся собакам отдать на улице, если не поможешь. Завтра ещё привезу. Куда девать-то?
– И так каждый день выдают? – Настя явно сомневалась.
– Вот, смотри, – Леон подтолкнул к ней корзину для мусора, где валялся и вправду высохший кусок хлеба с чёрной, уже оплавившейся копченой колбасой. – Видишь? Не съел, забыл. Вот, теперь надо собаку найти голодную. У вас нет собаки? – подливая Насте чай в кружку, спросил Леон.
– У нас есть маленькая совсем, дворняжка. Так, звоночком работает. Я ей тогда заберу это, ладно?
– Конечно, забери, ещё чего-нибудь добавим…. Давай ещё по паре бутербродиков замнем и приступим к работе. Идёт?
– Идёт, – Настя, успокоившись ещё целых три бутерброда съела. Сыр тоже был очень вкусный, с огромными дырками. Такого Настя ещё ни разу не ела, из-за дырок надо было сразу три куска сыра класть, как сказал ей Леон Сергеевич: «Чтобы бутерброд был не дырявым».
– Ну, о чём твоя голова болит? – спросил, наконец, Леон Сергеевич, когда убрал в стол бумажную скатерть.
– Леон Сергеевич, я вот подумала, что у нас девочки немного в стороне остаются. Мальчишкам – тем шахматы, конечно, подходят. И в школе спортивные секции есть, конечно, и девочки тоже этим занимаются, но не все. У меня тут одна родительница предложила кружок рукоделия вести, игрушки мягкие и бумажные делать. Можно тут выделить пару часов на такой кружок где-нибудь? Между шахматами, например. Можно и конкурс даже устроить на лучшую ёлочную игрушку. Как Вы думаете? – Насте показалось, что он смотрит на неё, но не слышит, думает о чём-то о своём.
Он действительно не столько слушал эту девочку, сколько смотрел и удивлялся, какие же штуки вытворяет природа, повторяя иногда такое совершенство, как две капли воды похожее на предыдущий образец, только гораздо младше. А может быть, ему это всё кажется? И эта девочка – просто видение, настоянное на боли и любви? «Но она же никогда ничего не говорила о каких-то родственниках? Ей не с кем было даже проститься, а она так хотела, чтобы кто-нибудь нашелся бы…»
– Вы не слушаете меня, Леон Сергеевич?
– Почему же? Я очень внимательно тебя выслушал. Всё правильно ты говоришь. Надо и для девчонок сделать хороший кружок. А где материалы брать будете?
– Материалы?
– Да, материалы. Насколько я знаю, рано или поздно матери перестанут давать куски на поделки. И из старья это всё будет не очень красиво смотреться. Согласна? Да и бумага цветная не дешево стоит и не всегда бывает. Я могу только белую ткань гарантировать. Драные медицинские халаты нам в больнице смогут отдавать после прачечной. Белое – есть белое. Это я договорюсь. А остальное?
– А эта родительница говорила, что она раньше работала в каком-то ателье, может там можно кусочки брать ненужные?
– Вот давай мы с тобой это всё обмозгуем, я по своим каналам, ты – по своим, и соберёмся в понедельник с тобой тут же. За бутербродами, – Леон засмеялся – мне опять их насуют в воскресенье. Согласна?
– Конечно, Леон Сергеевич. А время для них найдётся?
– Для бутербродов? – шутливо изумился Леон.
– Да нет, для девочек.
– Да легко! Только я очень корыстный. Я уже мечтаю, чтобы у нас была самая красивая ёлка с самодельными игрушками. А клуб пока только на четверть загружен против возможного, так что тащи сюда всех желающих. Все войдут. Пойдём, я тебя как раз и провожу до дома, нам по пути. Может, ещё чего-нибудь придумаем на свежем воздухе, гулять полезно. Иди, одевайся, поздно уже.
Ларик, распивая чай с уставшими после репетиции мужиками, внимательно посмотрел вслед уходившим из клуба Насте и Воротову: «Провожать уже, что ли, пошел?»
Глава 9. Первые вы
яснения
Ольга тогда мгновенно разрешила все трудности, подцепив, как шефов, два ателье города. Встал вопрос, как эти тряпочки возить .
– Лёня, а тебе пора бы уже машинкой обзавестись. Помочь?
– Не надо. Мне её просто пригнать надо сюда. До сих пор нужды не было. Пригоню.
– И какая у тебя машинка? – Ольга с любопытством склонила голову к плечу.
– Да ничего хорошего. «Победа». Давай чай пить, и вообще, мне уже ехать пора, и ты на работу опоздаешь. Давай, давай, нечего на меня такими глазами смотреть. В следующую субботу я не смогу приехать. Мать вызывает. Что-то срочно.
– Что случилось?
– Да кто же знает? Приеду, расскажу, если это не тайна чья-то личная.
Настя расцвела в улыбке, когда услышала, как решились дела с материалами для кружка.
– Вот! Значит, это действительно нужно, раз так всё просто решилось. Да, ведь? – она счастливо улыбалась и радовалась удаче, как маленькая.
– Да, ведь. Садись чай пить. В этот раз я ещё и другое тут что-то получил. На-ка разберись, что тут нам наложили?
– Нам?
– Ну, разумеется – ам. Мы же вдвоём будем чай сегодня пить?
– Вдвоём. Но сегодня пораньше домой мне надо вернуться, в прошлый раз бабушки очень беспокоились. Ларика отругали, что не пошел со мной домой.
– Так я же тебя проводил? Чего тут бояться-то? Все – свои.
– Ну, мало ли что. Ребята, бывает, озорничают. На прошлой неделе кого-то на мосту напугали, так скорую пришлось вызывать, говорят.
– Ладно, сегодня и мне надо пораньше, с друзьями договорились посидеть вечером.
– Они у вас очень хорошие. Ваш Рёбрышкин – просто золотые руки, на всё его хватает.
– Да, Димон хороший парень, даром, что детдомовский пацан, всё умеет делать. Да и Окороков, ну Веня, тоже молодец, знаешь, как он фотографирует?! Закачаешься! Ещё и рисует.
– Во-от! А что же Вы молчали? Можно же и фотокружок сделать, и рисовальный кружок организовать. Столько талантов вокруг! Только копни, оказывается. Да, ведь?
– Да, ведь? – передразнил её Леон. – Ты ешь, ешь, а то у тебя от голода просто рог изобилия на всякие проекты. Давай уж по одному кружку запускать. А то лопнем.
– Ладно. Действительно, у меня самой голова кругом идёт. Столько можно самим сделать! Просто захотеть – и сделать, и оно будет людям пользу приносить.
– Давай, завтра присылай ко мне твою родительницу, надо мне с ней по-взрослому поговорить…
– А со мной – не по-взрослому получается? Но я же – пионервожатая!
– С тобой? Да, как сказать? Пионервожатая ты синичка. Тебе ещё самой можно в какой-нибудь кружок походить, а ты уже работаешь. Ранняя ты птаха.
– Так получилось. Папа меня в пять с половиной лет записал в школу, я и читать и писать уже умела. Хотел, чтобы я быстрее её закончила, пока он жив-здоров. Так и не дождался.
– Молодец он – твой папа. Предусмотрительный мужик, – Леон в общих чертах знал историю Насти.
– Ну что, пойдёмте, барышня?
– Я сейчас. Я быстро! – Настя бегом побежала одеваться и столкнулась на пороге с Лариком.
– Куда это ты торопишься? Уже девять, домой пора. – сухо и строго сказал Ларик.
– А мы и собираемся домой, – улыбаясь, ответила Настя.
– Мы? – Ларик выразительно посмотрел на Воротова.
– Да нет, просто нам по пути, Леон Сергеевич живёт дальше нас по улице.
– Я знаю, где живёт Леон Сергеевич. Быстро одевайся, я жду тебя на крыльце.
– Чего ты раскомандовался тут? – Настя возмутилась такой выходкой Ларика.
– Настя, он прав. Давай домой, а я тут, чуть не забыл совсем ещё про одно дело, мне ненадолго надо остаться. Давайте, ребята, спокойной ночи.
В этот раз Леон Сергеевич задумчивым взглядом из окна проводил уходивших в темноту Настю и Ларика.
– Да ты никак Родину на Ворота сменить задумала? – скаламбурил Ларик.
– Какие ты глупости городишь, Ларик! Просто слушать противно. Не забывай, что не у всех при виде женщин мысли одинаковые появляются.
– О-хо-хо-хох! Тоже мне – женщина нашлась! Но пока ты под моей крышей живёшь, будь добра – не делай глупостей. Он тебе в отцы годится. Глаза разуй!
– Господи, Ларик! Ну чем забита твоя голова?! Мы просто коллеги, сотрудники. Ну, друзья, наконец!
– Запомни, Настюша, – нет дружбы между мужчиной и женщиной. Не-е-е-ет! Всякий мужчина, когда смотрит на тебя, то невольно… это…
– Что «это»?! – Настя возмущенно наступала, защищая свои права.
– Ну, в постели тебя представляет, короче. Все они так представляют. Мы так созданы. Понятно? И пока ты несовершеннолетняя, я за тебя отвечаю. Понятно?
– Нет! Не понятно. Ты тоже смотришь на меня, и что?… тоже… ну это..?
– Что «это»?
– Ну, в постели меня представляешь?
– Совсем с ума сошла! Я – совсем другое дело. Ты для меня и не женщина вовсе.
– А кто же я ?!
– Нет. Ну в общем, ты будешь потом, конечно, женщиной, но… Понимаешь? Ты мне, как сестра. И ты должна нормально вырасти. Я понятно изъясняюсь?
– Понятно. Спокойной ночи. Я есть не хочу. Сыта по горло! – сердито сказала Настя на пороге дома и ушла к себе в комнату, оставив Ларика разговаривать с бабушками, если они выйдут их кормить.
Первые объяснения, так сказать, состоялись.
Настя рыдала, уткнувшись в подушку, и даже не могла сама себе точно объяснить, почему она так рыдает. Ларик обидел её своим хамским высокомерием и мужским пренебрежением. И её отношение к Леону Сергеевичу, так напоминавшего ей отца в чём-то, приобретало совсем другой, пугающий её смысл. Неужели Ларик прав? Не может такого быть! Леон Сергеевич никогда и ничем её не смутил, просто часто бывает рядом, стоит оглянуться, а он где-нибудь рядом просто сзади сидит…. Просто?
Леон медленно брёл по улице, в подворотнях привычно брехали собаки, реагируя в ночной тишине на скрип снега под его ботинками. «Цепные лают псы» – задумчиво продекламировал Леон стихи друга своего Вильяма Шекспира. В доме Ларика свет горел только в окнах, выходивших во двор. Настино окно было тёмным.
– Что между ними? Раньше казалось, что он к ней абсолютно равнодушен, даже несколько высокомерен, как к младшей по званию в семье. Или это только невольная маскировка? Или это этакая домостроевская дурь в парне взыграла? А если нет? Не дурь? А у неё что? – Леон отчетливо вспомнил, с какой готовностью Настя стала им помогать писать план организации хора, с каким восторгом она смотрела на Ларика, когда он говорил, жестикулировал. Однажды Леон случайно увидел её глаза, смотревшие на Ларика на репетиции. От волнения они у неё стали распахнутыми и восторженными, как у ребенка, и влажно блестящими, как от сильного волнения.
– Обычная репетиция была, самая обычная…. Стоп! Да она же… любит его… Поэтому и смотрит на него, как на божество. Поэтому и запинается болезненно-стыдливо, объясняя, почему Ларика нет по вечерам дома. Бедная ты моя девочка. Бедная ты синичка, запутавшаяся в сетке такой немилосердной к тебе паутины первой любви! А ко мне ты жмёшься инстинктивно, как к старшему, как к отцу. Бедолажка ты моя. Моя была бы сейчас чуток младше тебя. Ей тринадцать бы было. А я-то, идиот старый,… придумал себе хрен знает что.
– Смотри-ка, как быстро ты в этот раз всё понял! А тогда до самого конца не понимал по-настоящему, что и зачем ты предпочитаешь и ради чего? Козёл ты еб**нутый, из-за этого и потерял всё. Потерял! – язвительно прохрипел вечный внутренний судья. – Ну всё, обеспечена тебе ночка ху**вейшая. Что же тебе так везёт-то по жизни? Сам ты выбрал всё. Сам. Стаська, прости меня, а? Прости и не отпускай меня только…
– Ладно, – вслух пробормотал Ворот, – надо к ребятам зайти на огонёк, опрокинуть хорошенько, иначе не заснуть, – и тяжело, как пьяный или больной, пошел дальше по улице.
Но как же был доволен Ларик, что сумел поставить некоторые «точки над i»!
В те времена Новый Год по ощущениям у обычных граждан самой большой страны мира был таким же, как и сейчас, – самым долгожданным праздником года.
Только сейчас празднуем мы его по две недели кряду, умирая под конец от обжорства, безделья и тревоги за заработок в конце месяца.
А тогда Новый Год праздновали сколько уж получится, – два или один день, а если случайно на выходные пришелся – вообще, считай, без праздника обходились, обманул календаришко. Позже, когда ввели пятидневную рабочую неделю, – вот тут удавалось оторваться иногда и на целых три дня!
Но дети страны Советов всегда праздновали его одинаково – все зимние каникулы! И подарок тоже получали обязательно от маминой и папиной работы. Или один подарок, если папы не было, или родители вместе работали. Это дарили не папа с мамой – это дарило предприятие через подарочные списки детей от профсоюзов.
Все предприятия культуры в эти очень праздничные школьные каникулы были по горло завалены работой. Ёлки проходили в три смены в каждом клубе, дворце и театре. Голоса у Дедов Морозов садились от напряжения. Уборщицы в этот месяц зарабатывали тоже премию, – поди-ка за всеми этими детками вымети конфетти, мишуру и фантики по три раза-то за день!
К Новому Году пыталовский клуб готовился, как к осаде. Всё на своих местах. Подарки – под ключ. И в каптерке с подарками одурительно пахло яблоками, мандаринами и шоколадными конфетами. Ёлку привезли шефы, и коробку с игрушками тоже. На головах гардеробщицы и уборщицы светилась и сверкала яркая мишура. У буфетчицы мишура сияла поверх белоснежного кружевного накрахмаленного с вышивкой «ришелье» кокошника. На утренники приглашали по очереди всех отличников боевой и политической подготовки из части шефов-военнослужащих. После Ёлки устраивали для них обязательный чай с булочками или коржиками. Дети младших классов рассказывали стихи, дарили новогодние открытки своим друзьям-солдатам, протирали у них колени, сидя за чаем вместе на одном стуле, стульев не хватало на всех, но это никого не волновало и не смущало особо. Все были довольны. Солдатам тоже дарили новогодние сладкие подарки в подарочных пакетах из обёрточной бумаги с зелёной ёлочной веткой, напечатанной на боку, и те были рады не меньше, чем их подшефные. Смычка продолжалась! Старшеклассники-мальчишки относились по-разному к этим, довольно-таки, нахальным шефам. Все старались не наступать на больные мозоли друг другу под бдительным оком учителей и офицеров сопровождения Парни уже привыкли к постоянному присутствию ребят в защитных военных формах, как к неизбежному в их жизни злу, постигшему их. И это зло отвоёвывало, так или иначе, своё место под солнцем. Некоторые девчонки и солдатики снились друг другу по ночам.
Количество радости не зависит от комфортности обстановки, оно зависит от настроения – и только! Радости в эти праздники всегда бывает много, как и хорошего настроения. Девчонки старшеклассницы подводили своих шефов и партнеров по танцам к игрушкам на ёлке и хвастались своими произведениями. Увлекла тогда Настина идея с игрушками всю школу. По всем классам конкурсы на лучшие работы прошли. Некоторым солдатикам удалось даже получить мягкую игрушку в подарок. Если ты с девчонкой переписываешься, то почему же не взять от неё подарок? Девчонки сжимали в кармашках платьев открытки в конвертах с «горячими пожеланиями счастья, здоровья и любви…»
К слову, м-да. Наивными тогда люди обычные были. Неизбалованными.
А дети высокопоставленных чиновников, всякие митрофановы, уже тогда за границу ездили Новый Год отмечать. Слуги народа дарили своим детям на Новый Год машины и квартиры. Тогда всё это уже началось и расцветало пышным цветом …
Детские утренники – детскими утренниками, но всегда, и обязательно, предполагалась праздничная программа и для взрослых. В этом году входные пригласительные билеты пришлось выпустить по двадцать, а не по десять копеек, зал битком набивался, на приставных стульях в проходах мест не было. Но никто не роптал, всем объявили, что деньги от выручки пойдут на костюмы для нового детского оркестра. Всем хотелось концерт посмотреть: «Мужики же петь должны!? Ну и ребятишки тоже сценки разные представят. Как же не пойти?»
Настя лично тоже готовилась к Новому Году, как и все.
Извечный женский вопрос: «И что мне надеть?» – и тогда стоял остро. Но по другим причинам, нежели он сейчас стоит у большинства. Тогда солидный женский гардероб у обычных трудящихся женщин, а не у жен начальников разного ранга, включал для каждого зимнего и летнего сезона по два домашних платья(из состарившихся выходных) и халат для утра. Два выходных платья, то есть для выхода на работу (тоже летних и зимних) и нарядное платье. Оно могло быть и одно, если из шелка и с рукавами. Этого как-то в основном хватало. Ни колготок не было, ни гамаш тёплых не было. Чулки капроновые и фильдеперсовые – из плотного шелка – для весны и осени, и чулки хэбэшные для холодов.
Ну, нижнего лёгкого и теплого белья – приобретали по возможностям. Стирали каждый день. По другому люди пахли тогда, хозяйственным и банным мылом, в лучшем случае «земляничным», порошком «Новость» и духами с очень наивными спиртово-цветочными запахами.
И тогда существовал негласно принятый всеми дресскод. Он был своеобразным таким – не позволял в общественном месте зимой в платье без рукавов появляться, да ещё белом впридачу!
Но не было у Насти другого нарядного платья, кроме выпускного, бывшего Элькиного – хоть тресни! Но кто же в белом платье с короткими рукавчиками на Новый Год пойдёт?! Все пальцами будут тыкать вдогонку и шептаться.
Настю, как всегда, Элька выручила
– Да нет, Настя, из этого всего, что ты тут достала ничего путного сшить не получится, – заключила безапелляционно Элька.
Настя пыталась из платьиц, захваченных ею из дома и давно ставших маленькими, что-нибудь с чем-нибудь скомбинировать и сделать что-то подходящее. «Из говна конфетку», – как жёстко пошутил Ларик, услышав, о чём шептались женщины, колдуя над грудой тряпья)
– У меня где-то на антресолях мои школьные платья лежат. Я-то из них выросла, а для тебя они ещё могут быть и очень даже ничего себе. Давай, приезжай на выходные, помаракуем с тобой, а я достану всё, посмотрю, что там есть хорошего.
К слову: удивляться тут нечему. В интеллигентных семьях, обычно ниже среднего обеспеченных, особенно имеющих ещё и «старинную закваску», никогда и ничего не выбрасывалось. Всё стиралось и складывалось «до лучших времён». И эти лучшие времена рано или поздно наступали. Почти все женщины умели шить и переделывать, кроить и лицевать, на том и держались, и всегда «прилично» выглядели находчивые русские женщины. Ключевым было слово – «прилично». Красота, конечно, была желательна тоже, но это уж по личному вкусу и возможностям, у кого как получалось.
Перешитое за день совместными усилиями Эльки и Насти шерстяное платье тёмно-бордового цвета с пуговицами, обтянутыми кусочками подходящего бордового атласа, валявшегося до лучших времен в мешке с обрезками, с широким поясом и с бантом, отделанным тем же атласом с одной стороны, делало Настю намного взрослее и женственнее. Она выглядела в нём взрослой девицей. И только её смущённое от удовольствия личико выдавало её шестнадцать лет.
Эльке так нравилось наряжать эту девочку! Она невольно чувствовала себя её покровительницей. Мать Настина ни разу с тех пор, как Настя выписалась из квартиры, не поинтересовалась, как дочь где-то там живёт? Это всех морально убивало. И Настя тоже ни разу не спросила о матери. Она знала, что если бы мать спросила о ней, ей сразу бы это передали. Эта тема была запретной в доме Арсеничевых.
Когда Настюша появилась в клубе такая нарядная, без своего пионерского галстука, в котором она постоянно ходила и мало чем отличалась от старшеклассниц, много пар мужских глаз провожали её взглядом до кресла у прохода в зрительном зале. Леон сел через проход от неё, на два ряда сзади. Теперь он от неё постоянно дистанцировался, насколько мог. Его душевное положение это мало спасало, но, по крайней мере, выглядело всё прилично и естественно. Настя по-прежнему приходила к нему в кабинет, если возникали вопросы, но теперь Леон Сергеевич всегда оставлял дверь открытой, а если намечалось чаепитие, то обязательно приглашался кто-нибудь третий. Впрочем, это случалось теперь не столь часто.
Ольга сидела рядом с Леоном, слева от неё сидел её водитель. Ольга обязательно хотела присутствовать на первом выступлении хора, на который Леон возлагал столько надежд, и из-за которого она столько дел провернула. Клуб ей нравился, – толково вписались новой мебелью, креслами, стульями и диванчиками в сталинскую лепнину потолков некогда образцового лагерного дома культуры. Она с любопытством разглядывала довольно миленький зал со шторами «маркиза» и новым бархатным занавесом, заполненный толпившимися в своих праздничных нарядах селянами. Вторую обувь тут не надевали. Только одна девушка на соседнем, через проход, ряду выделялась из общей массы. В строгом прямом платьице бордового цвета с пышным узлом косы, заколотой на затылке, и в светлых туфельках на гвоздике. Вполне себе интеллигентная городская девушка. Броско, просто и эффектно.
– А это кто? – кивнув головой в её сторону, спросила Ольга у Леона. – Вон та, с косой и в бордовом платье?
– Это? Это старшая пионервожатая школы. Квартирантка Арсеничева. Помнишь, я тебе рассказывал? У него ещё две бабушки тут есть. В цветнике парень живёт.
Ольга заметила некоторую нотку раздражения в голосе Леона, но не слишком обратила на это внимания: «Мало ли? Нервничает. Хотя чего нервничать, сегодня же я тут неофициально? Жаль, что он не может сегодня со мной уехать. Да, впрочем, водитель и так косится что-то. Ладно. В следующий раз. Когда он уже машину свою пригонит? Живёт тут, как сыч в болоте. И он мне так и не рассказал, зачем мать его вызывала так срочно? Интересно…»
Сначала выступали дети. Очень ладно и чинно рассказали стихи о партии и народе, а потом про Новый Год. Сегодня детский спектакль не стали ставить. Это для утренников припасли. Сегодня главное блюдо концерта – мужской хор. Полтора отделения с перерывом на буфет.
Ради праздника завезли бутылочное «Жигулёвское» с мойвой копченой, и теперь даже в зал доносился крепкий рыбный запах мужского праздника души. Вместе с запахом пирожных и беляшей – это всё создавало типичный столовский запах. И тут никакие духи не помогали. Впрочем, местные на это вообще ни малейшего внимания не обращали. Наоборот, радовались от души, что, наконец, и у них, как в городском театре, буфет организовали. Заботило всех одно: как успеть в перерыве отовариться и употребить ещё всё? Правда, буфетчица всех заверила, что будут у неё помощники, и буфет будет работать и перед кино, и потом ещё, после кино тоже, расторговать всё надо, если что останется.
Когда после детей ведущая концерта объявила громким голосом, что на сцене клуба впервые выступает «Пыталовский мужской хор!», кто-то заржал. Двусмысленно как-то получилось. Но на шутника зашикали, и в зале воцарилась тишина такая, что слышно было, как шуршит по полу новый раздвигаемый занавес.
Перед зрителями предстал мужской хор из пятнадцати мужиков в белых рубашках с черными галстуками, черными, или около того, брюками и ботинками, стоявших в два ряда, задний ряд на подставке, из-за которой Ларик потерял когда-то кучу нервов. Впереди стоял Ларик в своём костюме с очень короткими рукавами и дирижерской палочкой в руке, и Ираида Ивановна стояла около пианино в длинном сверкающем люрексом тёмно-синем вечернем платье. Ларик поклонился, и Ираида Ивановна тоже немного склонила голову, приветствуя зрителей.
– Однажды лебедь, рак и щука, – иронично прошептала Ольга, склонившись к Леону. Он только мельком улыбнулся ей, и отвернулся к сцене. Ларик повернулся к хору, и видно было, что он что-то говорит своим, на лице у некоторых появились улыбки. Но как только он поднял свою дирижерскую палочку, все мужики впились глазами в него. Ираида делала вступление. Первой песней была песня о Ленине. Начали тихо и задумчиво басы: «День за днём идут года», – затем к ним присоединились баритоны: «…зори новых поколений», – затем вступили теноры: «…но никто и никогда не забудет», и потом выделился звенящий молодой голос: «имя Ленин!»
С первых нот эта заезженная по микрофонам, замурзанная в концертах, но в общем-то неплохая мелодия, зазвучала по-новому. Раскатисто, задумчиво, по-человечески просто и патетически возвышенно при этом. Ольга от неожиданности вцепилась руками в подлокотники. Она много раз слышала сельские хоры. Но этот звучал не как самодеятельный хор, а как профессиональный. Слаженно, чисто, твёрдо и отшлифовано. Ольга взглянула на Леона, а тот, полуотвернувшись, смотрел в сторону девушки в бордовом платье с косой и задумчиво улыбался. Он уже десять раз слышал эту песню и даже покачивал головой в такт. Девушка тоже покачивала головой, смотрела очень напряженно, руки её, стиснутые на коленях, побелели в костяшках пальцев.
– Ой, как тут у них интересно! – подумала про себя Ольга. Многое ей стало ясно в поведении её Лёнечки. – Вот, оказывается, в чём дело. Очень интересно. Понаблюдаем…
Но наблюдать дальше стало не очень интересно. Зрители отчаянно рукоплескали и даже выкрикивали «браво». Леон задорно оглянулся на Ольгу, хлопая в ладоши.
– Ну, как?
– Пока не поняла. Послушаем дальше.
– А-а-а. Ну слушай, слушай…– и снова в его голосе ей послышалась ирония. Она вспомнила, что сама говорила, что ей медведь на ухо наступил, когда он, подыгрывая себе на гитаре, пригласил её петь с ним романсы. У него был очень приятный, чуть с брутальной серебристой трещинкой, баритон.
«Ладно, я покажу тебе иронию. Подумаешь, знаток. Хотя поют они неплохо. Интересно слушать», – Ольга постаралась сосредоточиться и слушать внимательно. Она никак не могла понять, на сколько голосов они вообще поют?
– Лёня, а кто им это… партитуру писал или там ставил? Арсеничев или дама в синем?
– Арсеничев. Он слухач. Хотя она – тоже.
– И на сколько голосов они поют?
– А когда как. Они и одну песню могут по разному петь. Хорошо они поют. Я же тебе говорил. Все первые места наши. Расслабься и наслаждайся.
Настроение Ольги Павловны катастрофически ухудшалось: «Нет, он точно надо мной издевается. Он и в первый наш вечер точно так же мне сказал, как какой-нибудь недотёпе», – Леон теперь почти откровенно сидел к ней вполоборота, открыто поедая глазами эту девушку в её смешном провинциальном, скорее всего самодельном платье, отделанном каким-то совершенно идиотским атласом.
Настя не отрывала глаз от сцены, пытаясь всё запечатлеть в памяти. Надо будет бабушкам всё подробно рассказать и Элечке, которая обещала приехать в гости, тоже.
Когда первое отделение закончилось, Ларик долго раскланивался, как бы передавал взмахом руки все аплодисменты артистам, вывел за руку Ираиду Ивановну к краю сцены. Осветитель из местных беспощадно осветил их обоих, почти ослепив. Занавес под бушующие аплодисменты закрылся, и все рванули к буфету, выстроившись тремя длинными хвостами, заполнившими всё фойе.
– Пойдём в кабинет, – пригласил Леон Ольгу, подавая ей руку, – здесь сейчас окна откроют проветрить, рыбой воняет – сил моих нет.
– Пойдём. У тебя есть, что выпить?
– Нет. На работе нет. Дома есть.
– Твоё «дома» меня не интересует. А кто эта девушка?
– Какая девушка? Чай будешь?
– Да прекрати ты мне невинность изображать, плохой ты актёр. Налей, только горячий, пожалуйста! Да всё та же, – Ольга жестко усмехнулась. – Через проход. Мне показалось, что ты с неё портрет рисуешь мысленно, так уж ты её изучал, не отрываясь.