Этель Лилиан Войнич
Овод
Глава III
Без всяких событий миновала осень, миновала зима. Артур прилежно занимался, и в его распоряжении оставалось очень мало досуга. Но все-таки он урывал время, чтобы заглядывать на несколько минут к Монтанелли. Ему удавалось это каждую неделю, иногда раз, иногда больше. Случалось, что он заходил к нему с книгой, за разъяснением какого-нибудь трудного места, но в таких случаях их разговор сосредоточивался исключительно на книге. Между ними выросла преграда, неосязаемая, еле заметная. Посещения Артура доставляли Монтанелли теперь больше горечи, чем радости. Утомительно было держать себя в вечном напряжении, чтобы казаться спокойным и делать вид, будто ничто не изменилось. Артур, со своей стороны, замечал некоторую перемену в обращении падре, но не вполне улавливал ее смысл. Смутно чувствуя, что эта перемена имеет отношение к тревожному вопросу о новых идеях, он избегал всякого упоминания о них, но его собственная мысль постоянно к ним возвращалась. И все-таки никогда он не любил Монтанелли так горячо, как теперь. От мрачного, неотвязного чувства разочарования в жизни, душевной пустоты, которое он с таким трудом пытался заглушить усидчивым изучением теологии, не осталось и следа при первом же соприкосновении его с «Молодой Италией»{12}. Исчезли образы больной фантазии, порожденные одиночеством и постоянным созерцанием комнаты, в которой лежала умирающая, не стало сомнений, спасаясь от которых он прибегал к молитве. Студенческое движение представлялось ему, скорее, религиозным, чем политическим движением, и наполнявший его энтузиазмом идеал, более возвышенный и чистый, придал его характеру уравновешенность, законченность и дал ему чувство мира и благожелательное отношение к ближним. Он находил новые, достойные любви стороны в людях, которые раньше были противны ему. Монтанелли в течение пяти лет был для него идеалом, теперь он представлялся ему мощным пророком новой веры, с новым сиянием на челе. Юноша страстно вслушивался в проповеди падре, стараясь уловить в них следы внутреннего сродства с республиканским идеалом; усиленно изучал Евангелие и наслаждался демократическим духом христианства, каким оно было проникнуто в первые времена.
В один из январских дней Артур зашел в семинарию, чтобы вернуть книгу. Узнав, что отца ректора там нет, он вошел в комнату, где обыкновенно работал Монтанелли, положил книгу на полку и собирался идти, как вдруг его внимание было привлечено названием одной книги, лежавшей на столе. Это было «De Monarchia»{13} Данте. Артур начал читать и скоро так увлекся, что не слышал, как отворилась дверь. Он поднялся только тогда, когда за его спиной раздался знакомый голос.
– Я не ждал тебя сегодня, – сказал Монтанелли, мельком взглянув на заголовок книги. – Я только что собирался послать узнать, придешь ли ты ко мне сегодня вечером.
– Что-нибудь важное? Я приглашен сегодня вечером, но я останусь, если…
– Нет, можно и завтра. Мне хотелось видеть тебя, – я уезжаю во вторник. Меня вызывают в Рим.
– В Рим? Надолго?
– В письме говорится, что до конца Пасхи. Оно из Ватикана{14}. Я бы сейчас же дал тебе знать, да все время был занят то делами семинарии, то приготовлениями к приезду нового ректора.
– Падре, надеюсь, вы не покинете семинарию?
– Придется. Но я, вероятно, приеду еще в Пизу. По крайней мере на время.
– Но почему вы не хотите оставаться?
– Вот видишь ли… Это еще не объявлено, но мне предлагают епископство.
– Падре! Где?
– За этим-то я и еду в Рим. Еще не решено, получу ли я епархию в Апеннинах или останусь здесь викарием.
– А новый ректор уже назначен?
– Да, отец Карди. Он приедет завтра.
– Как все это неожиданно!
– Да, но… Иногда решения Ватикана не объявляются до последнего момента.
– Вы знакомы с новым ректором?
– Лично незнаком. Но его очень хвалят. Монсеньор Беллони пишет, что он – человек большой эрудиции.
– Семинария многого лишится с вашим уходом.
– Не знаю, как семинария, но ты будешь чувствовать мое отсутствие, я уверен. Может быть, не меньше, чем я – твое.
– Да, это верно, падре. Я тем не менее радуюсь за вас.
– Радуешься? А я не могу сказать, чтобы был рад.
Он сел к столу с усталым видом.
– Ты занят после обеда? – начал он после минутной паузы. – Если у тебя нет никаких дел, побудь немного со мной, раз ты не можешь зайти вечером. Мне что-то не по себе. Останься! Я хочу как можно больше видеть тебя до отъезда.
– Я побуду, только недолго. В шесть часов я должен быть…
– На собрании?
Артур кивнул головой. Монтанелли быстро переменил разговор.
– Я хотел поговорить о тебе, – начал он. – В мое отсутствие тебе будет нужен другой духовник.
– Но когда вы вернетесь, вы ведь разрешите мне прийти к вам на исповедь?
– Мой дорогой, как ты можешь спрашивать? Разумеется, я говорю только о трех или четырех месяцах, когда меня не будет здесь. Согласен ты взять в духовники кого-нибудь из отцов Santa Catarina?{15}
– Согласен, падре.
Они поговорили еще о другом. Потом Артур поднялся.
– Мне пора идти, падре. Меня ждут товарищи.
Мрачная тень снова легла на лицо Монтанелли.
– Уже? А я было почти рассеял свое мрачное настроение. Ну что ж, прощай!
– Прощайте, падре. Завтра я опять приду.
– Приходи пораньше, чтобы я успел повидать тебя одного. Завтра приезжает отец Карди. Артур, прошу тебя, будь без меня осторожен, не делай опрометчивого шага; по крайней мере, до моего возвращения. Ты и вообразить не можешь, как я боюсь оставить тебя.
– Напрасно, падре. Сейчас ничего не предвидится, и так пройдет еще много времени.
– Ну, прощай, – сказал отрывисто Монтанелли.
Первая, кого увидел Артур, когда вошел в комнату, где происходило студенческое собрание, была дочь доктора Уоррена, товарищ его детских игр. Она сидела в углу и с напряженным, сосредоточенным вниманием слушала, что говорил ей высокий молодой ломбардец в поношенном костюме – один из инициаторов движения. За эти последние несколько месяцев она сильно изменилась, возмужала и теперь походила уже на взрослую девушку. Только две спускавшиеся по плечам густые черные косы еще напоминали недавнюю школьницу. Она была вся в черном, и черный шарф прикрывал ее голову, так как в комнате было холодно и сыро. На груди девушки была кипарисовая ветка, эмблема «Молодой Италии». Ломбардец вдохновенно описывал ей нищету калабрийских{16} крестьян, а она все сидела молча и слушала, опершись подбородком на руку и опустив глаза. Артуру казалось, что он видит перед собой грустный призрак Свободы, оплакивающей утраченную республику. Юлия увидела бы в ней только не в меру вытянувшуюся девочку с угловатыми манерами, с бледным цветом лица, с неправильным носом и в старом платье, коротком не по возрасту.
– Вы здесь, Джим! – проговорил Артур, подойдя к ней, когда ломбардец отошел в другой конец комнаты.
Джим было детское прозвище, переделка из Дженифер – странного имени, данного ей при крещении. Итальянки, ее школьные подруги, звали ее Джеммой.
Она подняла голову почти с испугом.
– Артур! Это вы! А я и не знала, что вы принадлежите к партии!
– И я никак не ожидал вас встретить здесь, Джим! С каких пор вы стали…
– Вы не поняли, – поспешно прервала она. – Я еще не состою членом. Мне удалось только исполнить два-три маленьких поручения. Случилось это так: я встретилась с Бини… Вы знаете Карло Бини?
– Конечно.
Бини был организатором ливорнского отдела, и его знала вся «Молодая Италия».
– Так вот, Бини стал толковать со мной об этих вещах. Я его попросила провести меня на одно из собраний. Потом он мне написал во Флоренцию…{17} Вы не знали, что я была на Рождестве во Флоренции?
– Нет, мне теперь редко пишут из дома.
– А, да! Ну, все равно. Я ездила погостить к Райтам (Райты были ее подругами по школе). Тогда Бини написал мне, чтобы я проехала через Пизу по пути домой и пришла сюда сегодня. Я так и сделала, и вот я здесь, как видите. А! Сейчас начинают.
В докладе говорилось об идеальной республике и о том, что молодежь обязана готовить себя к ней. Тема была разработана не совсем ясно, но Артур слушал с благоговейным вниманием. В этот период своей жизни он принимал все на веру и проглатывал целиком новые нравственные идеалы, не давая себе труда подумать, переваримы ли они. Но вот лекция кончилась, прения прекратились… Студенты стали расходиться. Артур подошел к Джемме, которая все еще сидела в углу.
– Я провожу вас, Джим! Где вы живете?
– У Марьетты.
– У старой экономки вашего отца?
– Да. Она живет довольно далеко отсюда.
Некоторое время они шли молча. Артур вдруг спросил:
– Вам, должно быть, лет семнадцать теперь?
– Минуло семнадцать в октябре.
– Я всегда говорил, что из вас не выйдет барышни, которой нужны балы и наряды. Джим, если б вы знали, как часто спрашивал я себя, будете ли вы в наших рядах!
– То же самое я думала о вас.
– Вы сказали, что устроили кое-что для Бини. А я-то даже и не знал, что вы с ним знакомы.
– То, что я сделала, я сделала не для Бини, а для другого.
– Для кого?
– Для того самого, кто говорил со мной сегодня, – для Боллы.
– Вы его хорошо знаете?
Артур сказал это не без ревности. Ему и без того тяжело было говорить о Болле. Они были соперниками в одном деле, которое комитет «Молодой Италии» в конце концов доверил Болле, считая Артура слишком молодым и неопытным.
– Я знаю его очень близко. Он мне нравится. Он довольно долго жил в Ливорно.
– Знаю… Он приехал туда в ноябре.
– Да, к этому времени ждали парохода с транспортом книг{18}. Артур, не кажется ли вам, что ваш дом был бы для этой работы надежнее нашего? Никому и в голову не пришло бы подозревать семейство богатых судовладельцев. Да и кроме того, вы всякого знаете в доках.
– Тише! Не так громко, дорогая! Так, значит, у вас хранилась литература, прибывшая из Марселя?
– Только один день… Но, может быть, мне не следовало вам говорить?
– Почему? Вы ведь знаете, что я член партии. Джемма, дорогая, ничто в мире не могло бы сделать меня таким счастливым, как сознание, что к нам присоединились вы и…
– Ваш падре! Разве он…
– Нет, его убеждения – не совсем наши. Но иногда мне думалось… Я надеялся…
– Артур, ведь он – священник!
– Так что же? В нашей партии есть и священники. Двое из них пишут в газетах{19}. Ведь назначение духовенства – вести мир к высшим идеалам, а мы как раз к этому и стремимся. Ведь это вопрос, скорее, религии и морали, чем политики. Представьте только, что люди будут в душе свободными и ответственными гражданами, – разве тогда возможно рабство?
Джемма нахмурила брови.
– Мне кажется, что ваша логика тут немножко хромает… Священник обучает религиозной доктрине. Я не вижу, что в этом общего с желанием прогнать австрийцев.
– Священник – проповедник христианства, а Христос был величайший реформатор.
– Знаете, я говорила о священниках с моим отцом, и он…
– Джим, ваш отец протестант.
После минутного молчания она вдруг подняла голову и окинула его открытым, дружеским взглядом.
– Послушайте, лучше прекратим этот разговор. Всегда вы становились нетерпимым, как только речь заходила о протестантах.
– Это неправда. Напротив, нетерпимы протестанты, когда они говорят о католиках.
– Пусть так. Но мы уже слишком много спорили об этом, чтобы стоило опять начинать. Какого вы мнения о сегодняшней лекции?
– Мне понравилась особенно последняя часть. Я с наслаждением слушал, когда он так горячо говорил о необходимости каждому в отдельности, и сейчас же, проводить в жизнь чувства, а не мечтать о них.
– А мне не понравилась именно эта часть. Он очень пространно описывал нам идеальные мысли и чувства, но не указывал никаких практических путей, не говорил, что мы должны делать.
– Когда наступит нужное время, перед нами будет ворох работы. Но нужно терпение. Великие перевороты не совершаются в один день.
– Чем сложнее дело, тем больше оснований сейчас же приступать к нему. Вы говорите, что нужно подготовить себя к свободе. А знали вы кого-нибудь, кто был так хорошо к ней подготовлен, как ваша мать? Разве не была она самой совершенной женщиной в мире, женщиной с ангельской душой? А к чему привела вся ее доброта? Она была рабой до последнего дня. Сколько мучений, сколько оскорблений она вынесла от вашего брата Джемса и его жены! Да, не будь у нее такого мягкого сердца и такого терпения, жизнь ее сложилась бы счастливее. Никогда бы не посмели так с ней обращаться. То же можно сказать и об Италии: не в терпении она нуждается… напротив! – ей нужно восстать на защиту своих интересов.
– Дорогая Джим, Италия была бы уже свободна, если бы гнев и страсть могли ее спасти. Не ненависть нужна ей, а любовь.
Кровь прилила к его лицу и вновь отхлынула, когда он произнес эти несколько слов. Джемма не заметила этого – она смотрела прямо перед собой. Ее брови были сдвинуты, рот – крепко сжат.
– Вам кажется, что я не права, Артур, – сказала она после небольшой паузы. – Нет, правда на моей стороне. В один прекрасный день вы убедитесь в этом… Вот наш дом. Зайдете, может быть?
– Нет, уже поздно. Покойной ночи, дорогая!
Он стоял возле двери, крепко пожимая ее руки.
– «Во имя Бога и народа…»
И она медленно, с расстановкой, досказала незаконченный девиз:
– «…теперь и навсегда».
Потом отняла свои руки и вбежала в дом. Когда за ней захлопнулась дверь, он нагнулся и поднял кипарисовую ветку, упавшую с ее груди.
Глава IV
Артур вернулся домой будто на крыльях, с ощущением безоблачного счастья. Все складывалось так хорошо. На собрании делались намеки на вооруженное восстание. Джемма была теперь его товарищем по работе, и он любил ее. Он представлял себе, как они вместе будут работать, а может быть, даже умрут в борьбе за грядущую свободу. Наступила весна их надежд. Падре увидит и поверит. Впрочем, проснулся он на другой день в более спокойном настроении. Он вспомнил, что Джемма собирается ехать в Ливорно, а падре – в Рим.
Январь, февраль, март – три долгих месяца до Пасхи. Чего доброго, Джемма, вернувшись к своим, подпадет под протестантское влияние (на языке Артура слова «протестант» и «филистер»{20} были тождественны по смыслу)… Нет, его Джим никогда не опустится до уровня других ливорнских барышень. Но, пожалуй, она будет несчастна. Так молода, так мало у нее друзей, и так ей, должно быть, одиноко среди всех этих деревянных людей… О, если бы мать была жива!
Вечером он зашел в семинарию и застал Монтанелли за беседой с новым ректором. Оба казались усталыми.
– Вот и он сам – тот студент, про которого я вам говорил, – сказал каноник сухо, представляя Артура новому ректору. – Буду вам очень обязан, если вы разрешите ему пользоваться библиотекой и впредь.
Отец Карди сейчас же стал распространяться о студенческой жизни в Сапиенце. Свободный, непринужденный тон его показывал, что он хорошо знаком с жизнью в колледже. Разговор быстро перешел на слишком строгую регламентацию университета – тогдашний злободневный вопрос.
Новый ректор сразу расположил Артура в свою пользу резкой критикой политики, усвоенной университетским начальством, и нападками на те бессмысленные ограничения, которые раздражали студентов.
– У меня большой опыт воспитания юношества, – сказал он. – Ни в чем не мешать молодежи без достаточных оснований – вот правило, которым я всегда руковожусь. Не думаю, чтобы на свете было много юношей, по природе склонных к бесчинствам, и мне кажется, что, если старшие будут уважать их личность, они не доставят им больших хлопот. Но ведь и смирная лошадь станет на дыбы, если постоянно натягивать узду.
Артур посмотрел на него с удивлением. Он не ожидал найти в новом ректоре такого горячего защитника студенческих интересов. Монтанелли не принимал участия в разговоре. В выражении его лица было столько усталости, такое безнадежное уныние, что отец Карди вдруг сказал:
– Боюсь, утомил я вас, отец каноник. Я слишком горячо принимаю к сердцу этот вопрос и подчас совершенно упускаю из виду, что другим он, может быть, надоел.
– Напротив, меня все это очень интересует.
Монтанелли никогда не удавалась стереотипная вежливость, и Артура покоробило от его тона.
Когда отец Карди ушел к себе, Монтанелли повернулся к Артуру и посмотрел на него с тем задумчивым, озабоченным выражением, которое весь вечер не сходило с его лица.
– Артур, мой дорогой, – начал он тихо, – я хочу сказать тебе кое-что.
«Должно быть, он узнал что-нибудь неприятное», – мелькнуло в голове Артура, когда он взглянул на его взволнованное лицо.
Наступила длинная пауза.
– Нравится тебе новый ректор? – неожиданно спросил Монтанелли.
Артур с минуту молчал в недоумении, не зная, что ответить.
– Я… мне он очень нравится… Впрочем, я еще и сам хорошенько не знаю. Падре, ведь так трудно узнать человека с первого раза.
Монтанелли сидел, слегка постукивая пальцами по ручке кресла, что было у него обычным движением, когда его что-нибудь беспокоило или волновало.
– Относительно моей поездки в Рим, – снова заговорил он, – могу сказать тебе вот что: если ты имеешь что-нибудь против этого… Если ты хочешь, Артур, я напишу в Рим и откажусь от поездки.
– Падре! А Ватикан?..
– Ватикан найдет кого-нибудь другого. Я извинюсь.
– Но почему? Я не могу понять.
Монтанелли провел рукой по лбу.
– Я беспокоюсь за тебя. Не могу отделаться от мысли, что… Да и потом, мне ведь нет необходимости ехать.
– А как же с епископством?
– О Артур! Что пользы мне в епископстве, если я лишусь тебя!..
Он остановился. Артур еще никогда не видал его таким и был очень встревожен.
– Я ничего не понимаю, – сказал он. – Падре, молю вас, скажите определенно, что у вас на уме, чего вы хотите…
– Ничего я не хочу. Просто меня мучит беспредельный страх. Скажи правду: грозит тебе какая-нибудь опасность?
«Он что-нибудь слышал», – подумал Артур, вспоминая распространившиеся слухи о вооруженном восстании.
Но тайна была не его, и он был не вправе говорить. Поэтому он ответил вопросом:
– Какая же опасность может мне грозить?
– Не спрашивай меня, а отвечай!
Голос Монтанелли от волнения стал почти резким:
– Грозит тебе что-нибудь? Мне не нужно знать твоих тайн. Скажи мне только это.
– Все мы в Божьей власти, падре. Все может случиться. Но нет оснований думать, что я не буду цел и невредим до вашего возвращения.
– До моего возвращения… Слушай, дорогой! Я предоставляю решать тебе. Не надо мне твоих объяснений. Скажи только – останься, и я откажусь от поездки. Ущерба от этого не будет никому, а мне будет спокойнее: мне кажется, ты будешь в большей безопасности со мной.
Артур с тревогой взглянул на него. Его поразила эта новая черточка в характере падре, совсем не отличавшегося болезненным воображением.
– Падре, я уверен, вы нездоровы. Ясное дело, вам нужно ехать в Рим, отдохнуть как следует и отделаться от бессонницы и головных болей.
– Ну, хорошо, – прервал его Монтанелли, как будто уставши говорить об этом. – Завтра я еду с первым дилижансом.
Артур в недоумении взглянул на него.
– Вы, кажется, еще что-то хотели мне сказать? – проговорил он.
– Нет, нет. Больше ничего, ничего важного.
На лице его осталось выражение страха.
Спустя несколько дней после отъезда Монтанелли Артур зашел в библиотеку семинарии за книгой. На лестнице он встретился с отцом Карди.
– А, мистер Бертон! – воскликнул ректор. – Вы мне как раз были нужны. Пожалуйста, зайдите ко мне и окажите мне помощь в одном трудном деле.
Он открыл дверь своего кабинета, и Артур вошел с каким-то странным, неприятным чувством. Ему тяжело было видеть этот рабочий кабинет, святилище падре, которое было теперь занято посторонним.
– Я – неутомимый книгоед, – сказал ректор. – Первое, за что я принялся на новом месте, – это за пересмотр библиотеки. Библиотека очень богата, но я не улавливаю системы, по которой распределены книги.
– Каталог неполон. Значительная часть ценных книг прибавилась недавно.
– Располагаете вы свободным получасом, чтобы объяснить мне план расположения книг?
Они вошли в библиотеку. Артур дал все нужные объяснения. Когда он собрался уходить и уже взялся за шляпу, ректор с улыбкой остановил его:
– Нет, нет! Я не отпущу вас так скоро. Сегодня суббота – время закончить занятия до утра понедельника. Оставайтесь, поужинаем вместе, – все равно я задержал уже вас до позднего часа. Я теперь совсем один и буду рад обществу.
Его обращение было так непринужденно-приветливо, что Артур скоро почувствовал себя с ним совершенно свободно. После нескольких ничего не значащих фраз ректор спросил, как давно он знает Монтанелли.
– Около семи лет, – ответил Артур. – Он возвратился из Китая, когда мне было двенадцать лет.
– А, да! Это там он приобрел репутацию выдающегося проповедника-миссионера. И с тех пор он руководил вашим образованием?
– Он начал заниматься со мной год спустя, приблизительно в то время, когда я в первый раз исповедовался у него. А когда я поступил в Сапиенцу, он продолжал помогать мне по части наук во всем, что не входило в университетский курс. Относился он ко мне необыкновенно сердечно, – вы и представить себе не можете, как добр он был ко мне!..
– Отлично представляю. Все восхищаются этим человеком: благородная, прекрасная душа. Мне приходилось встречать миссионеров, бывших с ним в Китае. Они не находили слов, чтобы в должной мере оценить его энергию, его мужество в тяжелые моменты, его несокрушимую веру. Вы счастливы, что в ваши юные годы вами руководил такой человек. Я понял из его слов, что вы лишились отца и матери.
– Да, мой отец умер, когда я был еще ребенком, а мать – год тому назад.
– Есть у вас братья, сестры?
– Нет, только сводные братья… Но они были уже взрослыми и вели торговые дела, когда меня еще нянчили.
– Вероятно, вы росли одиноким. Потому-то вы так особенно и цените доброту Монтанелли. Кстати, есть у вас духовник на время его отлучки?
– Я думал обратиться к отцам Святой Катарины.
– Хотите исповедоваться у меня?
Артур смотрел удивленными глазами:
– Отец мой, конечно, я… я был бы рад, но только…
– Только ректор духовной семинарии обыкновенно не исповедует мирян – это вы хотите сказать? Вы правы. Но, видите, я знаю: каноник Монтанелли очень заботится о вас и, как мне думается, тревожится о вашем благополучии. Это – понятно… Случись мне расстаться с любимым воспитанником, я и сам бы тревожился за него. Я уверен: он был бы спокойнее, если бы знал, что его коллега печется о вашей душе. Будьте просты со мной, сын мой; скажите прямо – согласны вы иметь меня своим духовным отцом? Я к вам расположен и рад быть вам полезен.
– Если так, то, конечно, я буду вам очень признателен.
– Прекрасно. В таком случае приходите исповедоваться в будущем месяце. А кроме того, заходите ко мне, сын мой, как только у вас выдастся свободный вечер.
Незадолго до Пасхи стало официально известно, что Монтанелли получил епископство в Бризигелле, небольшом округе, расположенном в Этрусских Апеннинах. Сам Монтанелли писал об этом Артуру еще из Рима, писал в спокойном, радостном тоне. Было ясно, что его угнетенное настроение начинало проходить. «Ты должен навещать меня каждые каникулы, – писал он, – а я буду наезжать в Пизу. Надеюсь видеться с тобой, хотя и не так часто, как хотелось бы».
Доктор Уоррен пригласил Артура провести пасхальные праздники с ним и его семьей вместо того, чтобы скучать эти дни в мрачном, изъеденном крысами, старом палаццо, где теперь безраздельно царила Юлия. В это письмо была вложена нацарапанная неровным детским почерком записочка, в которой Джемма присоединяла к приглашению отца и свою просьбу заехать к ним. «Мне нужно кое о чем с вами переговорить», – писала она.
Еще больше волновали и радовали Артура слухи, которые студенты шепотом передавали друг другу. Все ждали после Пасхи крупных событий.
Все это породило в Артуре настроение такого восторженного ожидания, что самые страшные вещи казались ему вполне естественными, исполнимыми, могущими осуществиться даже в течение двух ближайших месяцев.
Он решил, что в четверг на Страстной неделе поедет домой и пробудет там первые дни отпуска. Он боялся, что радость свидания с Джеммой отвлечет его от торжественного религиозного настроения, какого церковь требует от своих детей в эти дни. В среду вечером Артур ответил Джемме обещанием приехать в пасхальный понедельник и с миром в душе пошел спать.
Войдя в спальню, он опустился на колени перед распятием. Завтра утром отец Карди обещал исповедать его, и теперь ему предстояло долгой и усердной молитвой подготовить себя к этой последней перед пасхальным причастием исповеди. На коленях, со скрещенными руками и склоненной головой, он обращался мысленно назад, к прошедшему месяцу, и пересчитывал свои маленькие грехи, вспоминая разные случаи, когда он проявлял нетерпение, легкомыслие, раздражительность. Но все это были мелкие прегрешения, ложившиеся лишь слабым пятном на его душевную чистоту. Он перекрестился, встал и начал раздеваться.
Когда он расстегнул ворот рубашки, из-под нее выпал лоскуток бумаги и полетел на пол. Это была записка Джеммы, которую он носил весь день на груди. Он поднял ее, развернул и поцеловал; потом стал снова складывать листок со смутным сознанием, что он сделал что-то неподходящее, и в этот момент заметил на обороте приписку, которой раньше не читал: «Непременно будьте у нас, и как можно скорее: я хочу познакомить вас с Боллой, он здесь, и мы каждый день читаем вместе».
Горячая краска залила лицо Артура, когда он прочел эти строки.
«Вечно этот Болла! Что он опять делает в Ливорно? И с чего это Джемме вздумалось читать вместе с ним? Что ее прельщает в его контрабандных делах? Он ее совсем околдовал. Уже в январе на собрании было заметно, что он влюблен в нее. Потому-то он и говорил тогда с таким жаром! А теперь он подле нее, читает с ней каждый день».
Порывистым жестом Артур отбросил в сторону записку и снова опустился на колени перед распятием.
И это – душа, готовившаяся принять отпущение грехов, пасхальное причастие, душа, которая должна примириться с собой, со всем миром, с Господом! Эта душа способна на низкую ревность, на грязные подозрения, способна питать мелкую зависть, да еще к товарищу! В порыве самобичевания он закрыл лицо руками. Всего пять минут тому назад он носился с мечтами о мученичестве, а теперь стоит как преступник, и совесть уличает его.
Утром в четверг он вошел в часовню семинарии и застал отца Карди одного. Прочтя Символ веры, он сейчас же стал говорить о своем душевном падении прошлой ночи.
– Отец мой, я грешен – грешен в ревности, в злобе, в недостойных мыслях о человеке, который не сделал мне никакого зла.
Отец Карди отлично понимал, с кем он имеет дело. Он мягко сказал:
– Вы мне не все открыли, сын мой.
– Отец! Того, к кому я питаю нехристианские чувства, я должен особенно любить, особенно уважать.
– Вы связаны с ним кровными узами?
– Еще теснее, еще крепче!
– То есть как, сын мой?
– Я связан с ним узами товарищества.
– Товарищества? В чем?
– В великой и священной работе.
Последовала небольшая пауза.
– И ваша злоба к этому товарищу, ваша зависть к нему вызвана успехом его в этой работе, успехом, более громким, чем ваш?
– Да, отчасти. Я позавидовал его опытности, за которую все его ценят. А кроме того… я думал… Я боялся, что он отнимет у меня любовь той девушки, которую я люблю.
– А девушка, которую вы любите, – дочь святой церкви?
– Нет, она протестантка.
– Еретичка?
Артур стиснул руки в отчаянии.
– Да, еретичка, – повторил он. – Мы вместе воспитывались. Наши матери были друзьями. И вот я позавидовал ему, так как видел, что и он любит ее. И еще…
– Сын мой, – не спеша, серьезным тоном заговорил отец Карди, помолчав, – вы еще не все мне открыли. У вас на сердце есть что-то поважнее.
– Отец, я…
Артур запнулся и снова замолчал. Отец-исповедник ожидал, пока он заговорит.
– Я позавидовал ему потому, что организация «Молодая Италия», к которой я принадлежу…
– Да?
– Организация доверила ему одно дело, а я надеялся, что оно будет поручено мне. Я считал себя особенно пригодным для него.
– Какое же это дело?
– Прием книг с пароходов, политических книг. Их нужно было взять с парохода, а потом подыскать в городе помещение, где можно было бы их спрятать.
– И эту работу организация передала сопернику?
– Передала Болле, и этому я позавидовал.
– А он, со своей стороны, ни в чем не подавал вам повода к неприязни? Вы не обвиняете его в небрежном отношении к той миссии, которую возложили на него?
– Нет, отец. Он действовал смело и самоотверженно. Он истинный патриот, и я должен бы питать к нему любовь и уважение.
Отец Карди что-то обдумывал.
– Сын мой, если душу вашу озарил новый свет, если в ней родилась мечта о великой работе на благо ваших собратьев, если вы надеетесь облегчить бремя усталых и угнетенных, то подумайте, как вы относитесь к самому драгоценному дару Господню. Все блага – дело Его рук. И рождение ваше в новую жизнь – от Него же. Если вы обрели путь к жертве, нашли дорогу, которая ведет к миру; если вы соединились с любимыми вами товарищами, чтобы принести освобождение тем, кто втайне льет слезы и скорбит о своей горькой доле, то позаботьтесь, чтобы ваша душа была свободна от зависти и страстей, а ваше сердце было алтарем, где неугасимо горит священный огонь. Помните, что это святое и великое дело, и сердцу, которое проникнется им, должны быть чужды своекорыстные помыслы. Это призвание, так же, как и призвание служителя церкви, не должно зависеть от любви к женщине, от скоропреходящих увлечений. Оно «во имя Бога и народа, теперь и навсегда».
– А! – Артур всплеснул руками, пораженный.
Он чуть не разрыдался, услыхав знакомый лозунг.
– Отец мой, вы даете нам благословение церкви! С нами – Христос.
– Сын мой, – торжественно ответил священник, – Христос изгнал менял из храма{21}, ибо дом Его – дом молитвы, а они его сделали вертепом разбойников.
После долгого молчания Артур с дрожью в голосе прошептал:
– И Италия будет храмом Его, когда их изгонят…
Он остановился. В ответ раздался мягкий голос:
– «Земля и все ее богатства – Мои», – сказал Господь.
