bannerbannerbanner
полная версияИсповедь изгоя

Владимир Великий
Исповедь изгоя

– Молодой человек, я вот все не пойму причины твоей болезни. Неделю назад Вы были здоровые… И почему именно сейчас Вы вздумали болеть? У нас ведь сессия на носу, да и партийный комитет хотел проверить хозяйство нашей партгруппы…

На несколько мгновений в трубке наступила тишина. Неожиданно раздался голос Левина. В том, что говорил он, Чурсин не сомневался. Этот надменный и одновременно слащавый голосок, он узнал бы из сотен голосов. Левин, не поприветствовав своего коллегу, сразу же бросился его атаковать:

– Товарищ Чурсин! Я буквально два дня назад говорил по Вашему персональному делу в партийном комитете… Есть мнение, привлечь Вас к строгой партийной ответственности… – На какое-то время голос пропал. Скорее всего, Левин что-то обдумывал. Он вновь произнес. – И еще, самое главное… Если завтра Вы не появитесь на партийном собрании ровно в пятнадцать часов, мы исключим Вас из рядов Коммунистической партии…

Чурсину угрозы Левина надоели. Он бросил трубку и вышел из комнаты. На глазах его были слезы. Через несколько минут он оказался в кровати. От внезапной лавины тревожных мыслей и угроз заболела голова. Какие-то молоточки больно стучали по вискам и в задней части «котелка». Он уткнулся лицом в подушку и стал раздумывать, что же ему сейчас делать. Он еще больной. Поляков говорил ему о необходимости серьезного лечения. Говорила об этом и заведующая терапевтическим отделением Лидия Ивановна Щербицкая. Эти же угрозы бездарных «кафедралов» могли перечеркнуть все его лечение. Он и сам чувствовал свою слабость. Ночью его часто мучил кашель. Он то и дело вставал и ходил по палате, иногда выходил в коридор. После длительного раздумья он все-таки решил идти на партийное собрание. Дело оставалось за врачами. К главному врачу он не пошел. Он не сомневался, что он не возьмет на себя такую ответственность. Оставалась надежда только на понимание и помощь Щербицкой.

После прохождения процедур Чурсин легонько стукнул в дверь кабинета заведующей терапевтическим отделением. К его радости, она была на месте. Очень симпатичная женщина, увидев своего больного, привстала из-за стола, и указав ему рукой на стул, пригласила его присесть. Затем с улыбкой спросила:

– Товарищ Чурсин, у Вас какие-либо дополнительные жалобы на свое здровье? Пожалуйста, говорите… Я Вас очень внимательно слушаю…

Вопрос врачихи Чурсину показался очень комическим. Он улыбнулся и присел на стул. Затем с небольшим заиканием произнес:

– Нет, не-ет… У меня на советскую медицину никаких жалоб нет… Да и никогда не было…

Необычный ответ больного рассмешил Щебрицкую. Она громко засмеялась, оскалив очень белые и ровные зубы. Ее смех в значительной мере прибавил оптимизма больному, который хотел разрешить общественные проблемы. Он просидел в кабинете завотделением почти полчаса. Сначала она наотрез отказывалась его выписывать. Лишь после того, когда увидела у больного слезы на глазах, она сдалась.

Пристально смотря в глаза мужчины, который ей, как женщине, был симпатичен, она со вздохом проговорила:

– Егор Николаевич, я выписываю тебя только в порядке особого исключения и только на один день. Выписку буду мотивировать твоими личными проблемами…

Затем она вытащила из кипы папок, лежащей на полке, какую-то бумажку и попросила Чурсина ее подписать. Он, не читая ее содержание, мгновенно подписал. Тепло, поблагодарив женщину за понимание его жизненной ситуации, он вышел из кабинета. Через час он был дома.

Чурсин открыл дверь кафедры ровно в пятнадцать часов и осторожно вошел вовнутрь. Затем повернул свою голову налево. Через открытую дверь кабинета заведующего кафедрой он увидел своих коллег. Они сидели в полном составе. Неожиданностью для вошедшего было присутствие заместителя секретаря парткома по идеологическим вопросам Паршина. На месте секретаря партийной организации сидел Левин. Чурсин неспеша вошел в комнату и поприветствовал сидящих. Никто из них на его приветствие не ответил. Не предложили ему и присесть. Да и садиться было не на что. Лишнего стула в кабинете не оказалось. Чурсин сразу же почувствовал к себе страшный холод отчужденности со стороны своих коммунистов. Преуспевал в этом Левин, который выглядел особенно торжественным. Чурсину даже казалось, что ему только что присвоили Звания Героя Советского Союза, или, в худшем случае, назначили основным космонавтом для посадки на Луну. Его попытка поймать хоть чей-либо взгляд не увенчалась успехом. Сидящие его не замечали. Кто-то смотрел на потолок, кто-то с умным видом что-то писал в своих тетрадях.

В том, что сегодня ему придется очень сложно, он нисколько не сомневался. В этом он убедился буквально через минуту, когда Левин с победоносным видом произнес:

– Товарищи коммунисты! На повестке дня нашего собрания один вопрос – персональное дело коммуниста Чурсина Егора Николаевича. – После этого он окинул взглядом сидящих. Каких-либо движений различными частями тела ни у кого не было. Немного, хмыкнув себе в кулак, он продолжил. – Какие есть предложения? – Опять никаких движений, гробовое молчание. – Левин вновь продолжил. – У меня есть предложение утвердить повестку дня партийного собрания…

К большому удивлению Чурсина все подняли руки. Ему на какой-то миг показалось, что это есть всего лишь спектакль и только… Он не мог поверить, что за время его отсутствия коммунисты так быстро смогли состряпать персональное дело…

Он открыл рот и громко произнес:

– Я возражаю против предложенной повестки партийного собрания… О каком персональном деле коммуниста Чурсина может идти речь, если его не было в институте?

Что-либо еще сказать, ему не дал Левин. Он, брюжжа слюной, выскочил из-за стола и истошно прокричал:

– Товарищ Чурсин, я лично Вам не давал слово… – Затем неожиданно для всех громко чихнул, и заикаясь продолжил. – Я лишаю Чур-сина слова… Я лишаю его…

Узурпаторские замашки председательствующего страшно поразили Чурсина. Он сначала молчал, а затем решительно подошел к столику, за которым сидел Горовой, и с отчаянием произнес:

– Иван Константинович! Вы можете четко сказать коммунисту Левину, что он вообще не знает о каких-либо нормативных положениях Устава и Программы нашей партии… Вы же писали диссертацию по партийному строительству…

Какой-либо поддержки заведующий кафедрой ему не оказал. Он даже не соизволил посмотреть ему в глаза, а продолжал с умным видом что-то писать в своем маленьком блокноте. Вопрос поставили на голосование. Чурсина лишили слова. Он в своей душе продолжал негодовать, хотя еще надеялся на мудрость представителя парткома. Он бросил взгляд в сторону Паршина, и опустил голову. Лицо идеолога было непроницаемым.

Чурсин, видя то, что дело приобретает очень серьезный оборот, стал отстаивать свою принципиальную позицию. Удавалось с очень большим трудом. Его внимательно слушали, однако все были против его доводов. Ораторы выступали, затем брали передышку и вновь выступали. Чурсину за эти годы все припомнили, многое привирали. Через два часа сделали перерыв. Чурсин мигом рванулся в туалетную комнату и открыл кран с холодной водой. Его опять морозило, болела голова. За время перерыва он сделал однозначный вывод. Партийное взыскание ему в любом случае припишут. Не сомневался он и в другом. На кафедре образовалась круговая порука. Против нее он бессилен что-либо сделать.

Однако решил не сдаваться. После паузы в словопрениях верховодили военные пенсионеры. И на этот раз пальма первенства по обличению Чурсина принадлежала Тарасову. Он то и дело взмахивал своим кулаком в сторону «персональщика», которому казалось, что он вот-вот схлопочет по своей физиономии. От пощечины или даже удара его спасал высокий рост. Импровизация бывшего офицера стоящему не только нравилась, но и его смешила. Виктор Иванович был небольшого роста, с большим животом, который очень сильно выпирал наружу. Чурсину было также непонятно, почему его коллега всегда носил красный галстук и приспускал его конец почти до самого нижнего места между ног. Сейчас этот галстук и его владелец страшно смешили «персональщика». Новизна выступления бывшего политработника Советской Армии состояла в том, что он обвинил Чурсина в постоянном увиливании от сельхозработ.

Виктор Иванович, уставший, то ли от своей страстной речи, то ли его мучила старческая одышка, покраснел и с некоторым придыханием в голосе произнес:

– Я предлагаю коммуниста Чурсина, как общеизвестного склочника, как недобросовестно выполняющего партийные поручения, и как ученого подпольщика исключить из рядов Коммунистической партии.... Я думаю, что это решение поддержит партийный комитет нашего прославленного кооперативного института…

Последние слова он произнес особенно торжественно, даже с некоторым пафосом, свойственному только всемирноизвестному диктору Левитану. После этого он сел на стул, громко вздохнул и посмотрел в сторону Паршина. Чиновник сидел, словно маленькая блоха на большой куче дерьма, и утвердительно качал гловой.

Резюме Тарасова вообще шокировало Чурсина. Он решил дать настоящий бой лжи и несправедливости, ушат которой вылил на него коллега. Он попросил слова. К его удивлению, ему это слово дали. Выступление «склочника» было сумбурным, даже очень. Он в прямом смысле положил на обе лопатки своего оппонента. Он не понимал себя, откуда в его голове появлялись мысли и слова, от которых плешивый старик то ерзал на стуле, то краснел, как рак или что-то усердно писал на небольшом листке бумаги. Чурсин выложил на-гора все. И все это было сущей правдой. Тарасов никогда не занимался научной работой. Методические пособия или брошюры он просто-напросто переписывал. Изменял только годы издания и добавлял пару цитат из текущих партийных документов.

Заключительное обвинение вообще убило бывшего политработника. Чурсин, словно трибун, поднял указательный палец в его сторону и с гневом сказал:

– Коммунист Тарасов! То, что Вы не занимаетесь научной работой, явление общеизвестное не только на кафедре, но и во всем институте. Известно и то, что Вы ни разу не ездили на сельхозработы… Причина невыезда – сахарный диабет. Однако он не мешает поглощать спиртное, которое Вы глушите на рыбалках со своим бывшим политработником Овчаровым… И еще… У меня, кандидата наук нет денег на плитку шоколада, а Вы его кушаете с нашей заведующей целыми пачками. Среди студентов прочно утвердилась поговорка: методический кабинет есть место, где историки чаи гоняют…

 

Дальше произошло совсем непредсказуемое. Тарасов быстро выскочил из-за стола, и подбежав к оратору, громко прокричал:

– Лишить его слова… Я лишу его слова… Надо наказать этого молокосо-с-с-аааа…

Неожиданно он схватился за сердце и тихо присел за стол. Сидящие замерли. Замер и Чурсин, стоящий посредине комнаты. В том, что сейчас произошло, он не сожалел. Он говорил правду и только правду. Эта правда в конце концов и пригвоздила отставника.

Паршин, увидев неординарную ситуацию среди историков, быстро встал и предложил сделать перерыв. Перерыв затянулся. Причиной этому было нездоровье коммуниста Тарасова. Чурсин очень внимательно всматривался в физиономию больного. В том, что он провоцировал ситуацию, он не сомневался. Виктор Иванович, то сжимал руками свою грудь, то усердно пил большими глотками воду из графина, которую любезно предлагал ему Горовой. После принятой таблетки валидола Тарасов успокоился. Прения начались вновь. На этот раз они были очень короткими. Какой-либо критики в адрес Чурсина не было. Никто не хотел попадать под его горячую руку. Заключительная часть собрания была не в пользу Чурсина.

Большинство проголосовало за исключение его из партии с формулировкой «за неправильные отношения с товарищами». Двое голосовали за строгий выговор с занесением в партийную учетную карточку. «Персональщик» попросил своих собратьев по партии объяснить значение принятой формулировки. Его никто не слушал…

Домой Чурсин пришел поздно вечером. Он быстро снял с себя одежду и принял ванну. Утром он был в больнице. Для Щербицкой он купил большой букет роз. Принимая цветы, она загадочно его спросила:

– Егорка, а как у тебя дела на партийном фронте?

Больной ничего ей не ответил. Он только кисло усмехнулся и решительно направился в свою палату. Лечение длилось две недели. За это время никто из коллег-историков его не посетил. Никого не было и из партийного комитета. Временное их отсутствие радовало Чурсина. Он прекрасно знал, что в недалеком завтра его ожидают жаркие баталии. Ему придется еще очень многое пережить. В этом он уже не сомневался.

Молва о том, что на кафедре истории КПСС происходит настоящая свара, мгновенно стала достоянием многочисленного коллектива «кооператива». Реагировали все по-разному. Кто был постарше, на приветствия склочника отвечали кивком головы, кое-кто его сторонился. Молодые сотрудники считали его настоящим героем, который выступал против сложившихся догм и установок в высшей школе. Их, как и Чурсина, угнетало засилие стариков на кафедрах. Некоторые из них усмехались, когда видели молодую сотрудницу, ведущую под руку старого профессора, который еле-еле открывал рот, не говоря уже о чем-либо другом…

Виктор Иванович Тарасов пришел домой очень усталый. Сказалась его необычайная активность на партийном собрании. Жена, увидев его несколько утомленное лицо, сразу же запричитала:

– Витенька, кто же тебя так замучил? Почему у тебя такие мешки под глазами? Скажи же, мне дорогой… Или тебя опять куда-нибудь посылают?

Тарасов, чмокнув супругу в щечку, стал ее усердно успокаивать:

– Не беспокойся, моя дорогая… Все нормально, моя Танечка… Просто я сегодня этого молокососа воспитывал. Ну, ты же знаешь, Чурсина… Ему все неймется…

Что-либо еще говорить, он не стал. Он положил свою серенькую папочку на этажерку, стоявшую в коридоре, и быстро зашел в таулетную комнату. Через некоторое время вышел и открыл дверь кухни. От радости он стал потирать руки. Жена сидела возле стола и с умилением смотрела на него. Она всегда со вкусом накрывала ему стол. И на этот раз она сделала чин чинарем. Не забыла и про водочку. Она знала, что ее любимый муж после напряженной работы пропускал свои «законные» два стопарика. Для здоровья и для настроения. После плотного закусона и водочки Тарасов выложил своей супруге все, что произошло на только что прошедшем собрании. Он почти полчаса костерил склочника Чурсина, который осмелился дать его персоне нелицеприятную оценку. В конце своего монолога он не вытерпел. От слов перешел к чувствам. Он вышел из-за стола, и подняв кулак кверху, со злостью прокричал:

– Я бы этого мясника в клозете утопил… Жалко, что он мне в мои ежовые рукавицы раньше не попался… Я бы его сгноил, как…

Испускать бранные слова в адрес своего коллеги, жена ему больше не дала. Она подошла к нему и ласково чмокнула его в плешь. Затем вытащила из своих брюк носовой платок и аккуратно вытерла следы губной помады на его макушке. Она всегда это делала, независимо от того, была ли на ее губах душистая мазь.

Делать она это стала из-за неприятного случая, который произошел почти тридцать лет назад. Ее любимый очень быстро облысел, еще когда был взводным командиром в Забайкалье. Она, как невеста, приехала к нему в часть из своего родного города Омска. Приехала за день до строевого смотра. Длительная разлука дала о себе знать. Эту ночь молодые не спали. По вполне понятным причинам. Спозаранку ее муж уже стоял на строевом плацу. Из-за жаркой погоды все полковые мероприятия проводились раньше. Долговязый генерал после осмотра солдат и сержантов подошел к офицерам. Стал проверять их прически. Подчиненных с очень короткими прическами он куда больше уважал, чем длинноволосых. Возле лейтенанта Тарасова, стоявшего навытяжку, он замедлил шаг. Затем снял фуражку и носовым платком вытер свою лысину. Лейтенант, увидев изумленное лицо начальника, страшно заволновался. Его ноги задрожали, на лице появилась испарина. Он все еще не мог понять, что хочет от него, офицера-двухгодичника этот плешивый мужчина. Он сжал кулаки, успокоился. Затем немного отпрянул, когда к нему вплотную, совершенно неожиданно, подошел генерал, и тихо прошептал:

– Сынок, я доволен, что тебя боевая подруга очень любит… – Затем, постучав пальцем по своей лысине, добавил. – Однако вещдоки надо убирать, а то вся наша армия в губной помаде утонет…

Молодой лейтенант в сей миг понял намек своего большого начальника. Он быстро надел на свою голову фуражку и стремительно ринулся в казарму…

Поистине уникальный случай, происшедший в супружеской жизни, очень рассмешил Татьяну. Она снова чмокнула своего мужа в макушку и повела его в спальню…

Персональное дело коммуниста Чурсина на партийном комитете института рассматривали недолго, минут тридцать. Предложение историков об исключении его из партии, никто из комитетчиков не поддержал, кроме идеолога. Не обошлось и без курьезов, свидетельствующих о том, что кое-кто из членов парткома хотел любыми путями бросить тень на его доброе имя. Сотрудник кафедры финансов и кредита обвинил его в злоупотреблении спиртных напитков после защиты кандидатской диссертации. Лживая информация привела Чурсина в шок. Он встал и в полнейшем недоумении проговорил:

– Уважаемый Виктор Петрович! Вас дезинформировали… Я, как и миллионы советских людей, состою в обществе трезвости и плачу взносы… – Потом он с улыбкой добавил. – Я слышал, что десять лет назад наш уважаемый историк Тарасов был лишен водительских прав за езду в нетрезвом виде…

Раздался громкий смех. Кляузник неожиданно покраснел и уткнулся в большой стол, который был накрыт красным кумачом. Схватки с членами парткома у Чурсина не получилось. Ему просто не дали возможности что-либо сказать в свое оправдание. Ему объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Через неделю состоялось заседание бюро районного комитета партии. Здесь вообще все прошло очень тихо и даже мирно. Паршин, как представитель партийного комитета института, очень коротко зачитал информацию о его персональном деле. Суждений не было. Ему объявили взыскание – выговор. Формулировку сохранили – «за неправильные отношения с товарищами».

За день до отпуска Чурсина вызвали в партийный комитет и предоставили ему протоколы партийного собрания кафедры и партийного комитета института. Он очень внимательно прочитал свою «персоналку». Затем взял авторучку черного цвета, и пронумеровав все страницы, внизу размашисто написал «Уважаемые товарищи коммунисты! Содержание протоколов на семьдесят процентов сфальсифицировано». Потом расписался. Секретарь парткома Мясников кисло улыбнулся и положил толстую папку с протоколами в сейф.

Партийное взыскание, наложенное на Чурсина, на его общественных нагрузках никак не сказалось. Он оставался ученым секретарем кафедры и секретарем партийной организации. Старики не хотели обременять себя дополнительными поручениями. Не хотели они и лишних разборок. Впереди был летний отпуск. Было не до этого.

Июль, первый месяц своего отпуска Егор Чурсин провел в родном Марьино. Родители приезду сына были очень рады. За целый год он был у них пару раз, и то наскоком. В первый вечер, как и это раньше было, мужчины вышли в садик, поговорить и покурить. Сын никогда не курил, однако в это вечер закурил. Причиной этому было не только его приподнятое настроение, но и обильное застолье. Он почти наравне с отцом пил, наравне и кушал. Чурсин старший первым начал разговор. Он посетовал на трудности сельской жизни. Люди нищали с каждым днем. Некогда относительно полные прилавки магазинов с каждым часом пустели, словно вода на жарком солнце. Егор очень внимательно слушал своего отца. О подобном он и сам прекрасно знал. Не только знал, но и стремился хоть что-то сделать для улучшения ситуации. Ему, как лектору становилось очень неудобно от напористости своих слушателей, особенно в последнее время. Люди от слов переходили к делу. Они вручали ему целые кипы бумаг с различными вопросами, даже с предложениями. Иногда он даже боялся идти к полуголодным и обманутым людям. Многие принимали его за партийного номенклатурщика, у которого все было и все есть. Словесные оскорбления в свой адрес он переносил очень тяжело. После лекции запирался в гостинице и закрывал дверь на ключ. Он не хотел, чтобы кто-то видел его слезы или его мрачную физиономию. По приезду домой он садился за стол и очень скурпулезно перечитывал вопросы и жалобы слушателей. Затем писал очень объемную справку о проделанной работе. В областном комитете партии его с большим вниманием выслушивали, иногда при нем просматривали его отчет. Затем его заверяли, что в срочном порядке будут даны соответствующие указания по устранению имеющихся недостатков. Чурсин верил чиновникам, но и одновременно хотел видеть результат и своего личного участия. Через некоторое время он вновь приезжал к знакомым слушателям. Они только разводили руками, все оставалось без изменений. Он вновь и вновь писал отчеты, его вновь и вновь заверяли…

Ветер перемен задел и Николая Чурсина. Он со слезами на глазах рассказал своему сыну Гошке о новых порядках, которые стали существовать в его заведении. Численность непосредственных производителей мясной продукции на колхозном рынке с каждым днем уменьшалась. Вместо них приезжают подозрительные личности, в основном, молодые парни. К услугам некогда знаменитого рубищика мяса они не прибегали. Они рубили туши не хуже его самого. Чурсин однажды попытался запретить самовольную рубку и чуть было за это не пострадал. Через пару минут в его каморку вошли три здоровых сопляка и строго предупредили. Если дядька не успокоится, то ему секир башка.

Чурсин не струсил. Хотел пожаловаться директору. Не успел. Его убрали с престижной должности быстро и незаметно. Он даже не успел проститься со своим мясным снабженцем. С тех пор Чурсин не сует нос, куда ему не положено. На работу ходит каждый день, но без прежней прибыли. Рубит мясо одиноким бабкам и старикам, которые приносят ему куда меньше мясной прибыли, чем в совсем недавнем прошлом.

Сын с грустными глазами смотрел на своего отца. Ему было жалко не только его, но и свою мать. У нее также дела шли не ахти хорошо. Товарооборот в магазине с каждым часом падал. На полках стояли только банки с березовым соком и хлеб, который уже к обеду расхватывали. Из-за булки хлеба часто дрались. «Бесхлебные» нередко делали ревизии в магазине. Продавщица не перечила. Она стояла со слезами на глазах за прилавком и спокойно наблюдала за тем, как озверевшие люди проверяли все закоулки. Лишнюю булку хлеба или упаковку стирального порошка никто не находил. Дабы не накликать на себя беды, частенько за покупками в магазин приходил сам Николай. Он, конечно, мясо не покупал, однако в очереди за мылом и порошком стоял…

Душераздирающие откровения родителей очень сильно обеспокоили сына. Из-за этого он не стал делиться с отцом своими тягостными мыслями и всем тем, что он пережил за последнее время. Сыновьи беды могли в прямом смысле убить родителей.

 

После тягостного монолога Николай Чурсин со страстью затянулся сигаретой, словно хотел, чтобы дым раз и навсегда уничтожил его житейские проблемы. Молчание сына ему не нравилось. Даже злило. Он тяжело вздохнул, и бросив косой взгляд на молчуна, с ухмылкой прошипел:

– Егорка, ты у меня умный парень… Скажи же мне на милость, что делают наши верхи, чтобы хоть на грамм улучшить жизнь простых смертных?

Для Чурсина младшего этот вопрос был далеко не новый. От подобного у него и раньше голова болела. Вопросы слушателей он, как правило, относил в областной комитет партии. Сейчас же ситуация была совсем иная. Ему, как профессиональному историку, как коммунисту впервые в своей жизни предстояло сдать своеобразный экзамен на порядочность и понимание текущей жизни своему родному отцу, который вложил все, чтобы его сын стал настоящим человеком. Он все еще продолжал молчать. Все раздумывал, надо ли говорить эту правду своему родному отцу. Да и зачем ему эта правда? Он сам почти пять лет бьется за эту правду и проку никакого. Из-за обыкновенной человеческой порядочности он стал изгоем, на которого не только показывают пальцем, но и строго наказывают. Он никогда не был преступником, не был и склочником. Он просто хотел и хочет быть человеком, заслуги которого должно оценивать все общество, а никакая-то группа престарелых существ, которые ради своего личного спокойствия и личного благополучия способны на любую подлость. Честности и порядочности его учили в школе и в университете. Он сам сейчас учит этому своих студентов.

Родители в формировании его характера занимали особое место. Они не дали ему богатств, но они дали ему возможность учиться. Он всегда учился добросовестно, работал также добросовестно. Только так он хотел добиться признания своего таланта. И это признание, как он считал, должно происходить без всякого обмана, лжи и зависти…

Он невольно посмотрел на небо. Оно было усыпано множеством звезд. Ему казалось, что все они его напутствовали говорить отцу правду и только правду. Он тяжело вздохнул и уверенно произнес:

– Папа, я слышал твой вопрос и очень долго раздумывал над ответом. Я отвечу сегодня тебе, как твой сын, для которого родители отдали много сил и собственного здоровья, чтобы он стал настоящим человеком…

Он внезапно замолчал. Затем повертел головой по сторонам, словно за ним кто-то наблюдал. Скорее всего, это была его профессиональная привычка, как лектора. Перед началом лекции он всегда оглядывался по сторонам, а затем только устремлял свой взор к слушателям. Из сидящих он кое-кого брал себе «на заметку». Он прекрасно знал, что в его аудитории есть человек, который фиксирует в своей памяти или записывает особо спорные моменты, изложенные представителем областного комитета партии. Как правило, он очень мало отступал от рекомендаций партийного органа…

После очень короткого экскурса в особенности лекционной пропаганды, Чурсин вновь продолжил:

– Я хочу тебе честно и откровенно сказать, что наша огромная страна катится под откос… Мне обидно это признавать, но, мне, думается, что это есть сущая правда… Я попытаюсь тебе сейчас это доказать…

Отец очень внимательно слушал монолог своего единственного сына. Чем больше сын говорил, тем больше он ему нравился. Нравился как родное дитя, как порядочный человек. Очень многое для Николая Чурсина было до сей минуты неведомым…

Незаметно мужчины перешли к житейским проблемам, затем опять заговорили о политике, о перестройке. Улеглись в постель поздно ночью. Плюхнувшись в постель, Егор Чурсин не сомневался, что он сегодня был откровенен и честен со своим отцом, как никогда до этого. Однако он чуть-чуть и слукавил перед ним. О своих насущных проблемах он умолчал. Умолчал специально. Не хотел травмировать отца. Перед сном у него неожиданно появилась мысль – надо еще раз со своими наболевшими вопросами обратиться в обком партии. Информации о негативах было хоть отбавляй. Он решил ехать этим же утром.

Пятиэтажный особняк находился в самом центре Помурино. Перед входом в здание Чурсина остановил милиционер и попросил представить партийный билет. Для пущей убедительности он показал не только партийный билет, но и корочки лектора обкома партии по интернациональному воспитанию. Сержант от обилия документов расцвел в улыбке и лихо приложил руку к козырьку фуражки. Чурсин сразу же направился в отдел регистрации посетителей, который находился на первом этаже. Седовласый мужчина, сидевший за стеклянной перегородкой, увидев посетителя, по-дежурному пробурчал себе под нос:

– Молодой человек, куда соизволите идти? У Вас есть приглашение к кому-либо из наших товарищей?

Чурсин, недолго думая, протянул партийный билет и лекторское удостоверение. Клерк неспеша раскрыл документы, затем назидательно прогнусавил:

– Вы, как коммунист и ученый, должны знать, что в нашей партии существует демократический централизм… По любому вопросу сначала обращаются в нижестоящие партийные организации, а затем уже к нам… – Затем строго добавил. – Перед входом прямо над столиком милиционера висит большая доска объявлений… Желающие записаться на личный прием к тому или иному партийному руководителю, должны сделать отметку в журнале…

Увидев явно растерянную физиономию молодого человека, он с ухмылкой произнес:

– Вам, как лектору нашей партии, я могу сделать исключение… Поднимайтесь на второй этаж, в лекторскую группу… Там, я думаю, Вам помогут… Сначала я предупрежу товарищей…

Чурсин с облегчением вздохнул. Через пару минут из окошечка высунулась знакомая физиономия. Мужчина с нисходительной улыбочкой очень оживленно прогнусавил:

– Молодой человек! В отделе никого из товарищей нет… Приходите в следующий раз…

Разочарованный посетитель утвердительно кивнул головой и понуро вышел вон. На улице было очень тепло. Солнце находилось в своем зените. От внезапно появившейся аппатии Чурсину захотелось расслабиться. Он присел на большую скамеечку, стоящую неподалеку от входа самого главного учреждения области. Сидеть и не думать ни о чем, было одно удовольствие. Он готов был сидеть здесь и до смерти, в лучшем случае, до сегодняшего вечера. Домой он намеревался ехать вечерней электричкой. До ее отправления было почти шесть часов.

Неожиданно раздался рокот автомобиля. Чурсин открыл глаза. Возле парадного входа в особняк остановилась черная «Волга». Из нее вышел импозантный мужчина с большой копной седых волос. В руках у него была папочка черного цвета. Чурсин мигом вскочил, потом присел. Мужчина был ему знаком. Комарова Геннадия Ивановича, заведующего отделом пропаганды и агитации областного комитета партии он прекрасно знал. Они часто встречались на семинарах, посвященных актуальным вопросам идеологической работы партии. Мысль напроситься к нему на прием у него возникла мгновенно. Преследовать чиновника по пятам он не решился. Ему хотелось, чтобы тот вошел в свой кабинет и немного отдохнул после дороги. В том, что главный идеолог области его примет, сидящий не сомневался. После вчерашнего монолога перед отцом Гошке нужен был совет, а, может, и какие-то рекомендации старшего по возрасту должностного лица. Не исключал он, что его идейный наставник протянет ему руку помощи и в разрешении его личных проблем.

С этими благими мыслями он уверенно вошел в серое здание. Подошел к знакомому окошечку и легонько стукнул. К его удивлению, на стук никто не реагировал. Он стукнул еще раз. Опять никакой реакции. Чурсин вытянул голову, надеясь увидеть внутри пристройки знакомую физиономию чиновника. В ней никого не было. Он поднял голову вверх и обомлел. Вверху висела табличка, на которой было написано «Перерыв». Сколько будет длиться перерыв, не указывалось. Дежурный милиционер сообщил, что Иван Иванович вернется через час. Чурсин вышел на улицу, присел на знакомую скамеечку. Начал основательно обдумывать вопросы, которые он намеревался задать Комарову. Несколько их видоизменил. Упор сделал на слабую лекционную пропаганду в отдаленных селах. В блокнотике сделал несколько пометок с конкретными примерами. Чиновник из отдела регистрации посетителей пришел на рабочее место не через час, как говорил страж порядка, а через два часа. Было три часа дня. Увидев знакомую физиономию, он сделал недовольную гримасу и строго спросил:

Рейтинг@Mail.ru